Глава четвёртая

Двери троллейбуса закрылись с тихим шорохом, она взглянула на часы: «Ну хоть доехала, – вздохнула Светка тяжело, – в такие дали-то, да с головой больной тащиться. Ничего ещё, добралась, слава тебе Господи, доехала». Заряд ноябрьского снега, в белом мареве круживший ночью над домами и деревьями, как будто сжалившись над жителями Питера, угомонившись наконец, умчался к Западу, куда-то к Финскому заливу. Злой и яростный, холодный ветер разогнал в седые стаечки густые тучи и погнал почти пуховые, шальными по́ни облачка. Над зимней слякотью внезапно выглянуло солнце. Лишь у Светика сегодня было на душе совсем не солнечно. «Что там у Веньки-то? – терзал её мучительный, немой вопрос, – ну откачали его вроде бы, а дальше что? – припоминала она в ужасе слова вчерашнего врача, произнесённые… скорее всё же сгоряча, она надеялась: «необратимые последствия, тяжёлые, вполне возможны». Даже думать о последствиях ей было страшно.

И слова эти ужасные: дурдом, психушка, психбольница, психлечебница… Подобных слов она боялась до безумия. «Ну хорошо, пусть это будет неврология, – казалось ей, – пусть даже психоневрология, – так было всё-таки полегче, поспокойнее. А омерзительно кошмарное и гадкое, сухое слово «суицид», каким-то образом ассоциировалось в Светкином сознании с колючей проволокой, где-нибудь в концлагере. И даже вроде бы, звучавшая помягче чуть, но оттого ничуть не менее кошмарная, формулировка о «попытке», «Бог помиловал, хоть неудавшейся», – вздыхала она тягостно, в душе у Светки вызывала боль и панику. Уже при мысли о беседе с его доктором ей становилось просто плохо, тем не менее, она отлично понимала: пусть и общих лишь, хоть минимальных объяснений происшествия ей всё равно не избежать.

«О Боже, Господи! Ну помоги ты мне, – молила она шёпотом, – ведь ты же можешь, я прошу тебя, ну сжалься ты! Хотя бы ты будь милосерден ко мне, Господи!» И с этой горестной мольбой, на ослабевших вдруг, почти негнущихся ногах, в холодном ужасе, она прошла через открытую калиточку огромной питерской больницы, где-то в Купчино, и замерла на миг в преддверии ужасного…

У всех из нас, наверняка, уж тут, я думаю, сомнений нет, случались в жизни ситуации с болезнью близких и родных, друзей, товарищей, любимых женщин, матерей, и мы, естественно, их навещали в медицинском учреждении. А коли так, то вам известно это тяжкое, это терзающее сердце состояние: глухой тревоги и тоски за дорогого вам, давно родного человека: мужа может быть, жену, родителей, любимого до коликов, хотя и страшно непослушного сынулечку, а может доченьку, красавицу на выданье.

Когда тебе уже известно, что с любимыми всё в относительном порядке, ты, как водится, несёшь пакет каких-то яблок, что-то вкусное, кивком приветствуя охранника на выходе, вполне уверенно проходишь в отделение и дверь в палату открываешь с чуть растерянной, но тем не менее с улыбкой. В этом случае ты знаешь точно: всё идёт как полагается.

Совсем иначе, как вы знаете наверное, всё происходит, если вы идёте к старому, одной ногой как будто здесь, а вот другой уже… едва не Там, вы извините мне пожалуйста, больному тяжко человеку. Тут, понятно уж, не до улыбок, абсолютно, не до сладостей. На персонал в подобных случаях вы смотрите со смутной верой и тоской, с парализующим, тяжёлым страхом быть внезапно остановленным, словами: «вам туда не надо». Понимаете? Не пожелал бы и врагу, не дай-то Господи…

И уж совсем бывает тяжко, если к этому, давно родному человеку, вы приехали разбитым напрочь, с головой налитой оловом, после того, как среди ночи, полумёртвого, его по скорой увезли в реанимацию, и что там с ним, вы до сих пор ещё не знаете, вам неизвестно, где искать его и жив ли он, хотя искать, конечно, надо…

В первом корпусе, в окошке справочного, вежливая в общем-то, сухая дамочка с тенями манекенщицы и взглядом женщины бальзаковского возраста, пустыми колкостями Светика не мучила. Перелистала свой журнал и, чуть нахмурившись, переспросила:

– Как, сказали вы, фамилия? Не нахожу чего-то. Не было. Вы, женщина, не ошибаетесь случайно? Точно Сизиков? Таких вчера не поступало. Нет, не вижу я… Вы ничего не перепутали, родимая? Вы, извиняюсь, кем сама ему приходитесь?

– Женой… Гражданской, – растерялась она сразу же. – Ну как же так? Не может быть! Пообещали ведь! Сказали: точно довезём! – Слеза отчаяния скатилась тут же по щеке, она вдруг всхлипнула: – сегодня в пять, по неотложке, к вам отправили…

– Ну замечательно! Вы что там, дорогушенька, перестарались с валерьянкой! Что вы, милая? Вы хоть подумали немного? В пять утра уже? Так это, милая, сегодня, не считаете?

– Да, да, конечно, извините, – ком отчаяния, вдруг подступивший к её горлу сжав дыхание, катнулся вниз, – вы извините, перепутала…

– Вот так-то лучше, – проскрипела та насмешливо. – А то гражданские они тут, понимаешь ли… Им обещали… И чего они тут шастают… – негромко буркнула под нос она, – гражданская… Ну всё, нашла. Психиатрия, неврология. К шести утра в реанимацию доставили. Девятый корпус. Не задерживайте, дамочка…

– А это где? – спросила Светка неуверенно, – вы не подскажете?

– Вы, дама, не заметили, вы не одна тут! – возмутившись этой наглостью, та прошипела ей в ответ, – не понимаете?

«Ну да, естественно, сестрица милосердия», – она подумала внезапно.

– Совесть есть у вас? Вы, дорогушенька, мне очередь тут держите! Найдёте как-нибудь, надеюсь не заблудитесь! Вот заодно и прогуляетесь, проветритесь… Давайте, следующий, граждане! Я слушаю…

Поговорив немного с вежливым охранником и всё узнав, необходимое ей здание она нашла довольно быстро. В узком дворике, табличка сверху, над бетонными ступенями, гласила: «Нервные болезни. Неврология». Примерно так всё это Светику и виделось. Вполне культурно и корректно. Эта – вроде бы – простая мелочь, ерунда на самом деле ведь, её немного остудила, успокоила. Однако Светка не могла никак отважиться, достала пачку сигарет, вздохнула тягостно, чуть отошла и закурила в сотый раз уже…

Снаружи кто-то постучался неуверенно, и показалась голова:

– Сергей Геннадьевич, на пару слов, не возражаете? Я быстренько…

Сергей Геннадьевич, со вздохом сожаления, вложив закладку между глянцевых картиночек, закрыл журнал, где потрясающие всадницы, на чистокровных скакунах, казалось, нехотя, неспешной иноходью, плавно и уверенно переходили по страницам. «Вот не вовремя… Ну и чего ему опять? – вздохнул Геннадьевич. – И что неймется-то ему? Чего их носит-то?»

– Ну заходи уж, раз пришёл. Чего ещё-то там? Ты что хотел-то, Николай? Давай, выкладывай…

– Да посетитель тут, – замялся тот растерянно, – ну, посетительница… к новенькому нашему. Супруга типа… Утверждает, что гражданская. Ну что, пустить? – он ухмыльнулся неуверенно.

– Ну что ты маешься? – прищурился Геннадьевич, – чего ещё-то у тебя? Давай, рассказывай…

Тот, хитровато улыбнувшись, огляделся чуть и полушёпотом добавил:

– Симпатичная… Такая, вроде ничего…

«Дурдом, действительно, – слегка нахмурился в ответ Сергей Геннадьевич, – где вообще таких находят? Параноиды…», и погрозил балбесу пальцем: ты давай, мол, тут, не забывайся, не шали…

– Давай, зови уже, – ответил Коле он, – отлично, что приехала. Найдём о чём поговорить…

С негромким шорохом стальные двери наконец открылись медленно, из недр каркнули «Входите» сиплым голосом, и Светка, выдохнув, вошла в какой-то сумрачный, пустой больничный коридор. В углу, за столиком, сидел, скучая над кроссвордом в одиночестве, какой-то страж правопорядка, в этих звёздочках она совсем не разбиралась. Чёрным ко́робом – совковый древний телефон, потёртой книжицей – журнал учёта посетителей и красная, большая кнопка под рукой, «Ага, милиция…», – вздохнула Светка. Оторвавшись с сожалением, – от бестолкового досуга, тот внимательным, колючим взглядом посмотрел на приглашённую:

– Пропуск, пожалуйста, позвольте мне, гражданочка. И паспорт, будьте так добры…

– Да-да, минуточку, – она достала паспорт с пропуском из сумочки и протянула через стол: – ну вот, пожалуйста.

Он посмотрел на фотографию из паспорта, потом на пропуск, на неё, вписал фамилию и с недоверием уставился на Светика.

– Прошу прощения, оружие имеется? Колюще-режущие, дамочка, наркотики?

– Да вы о чём ещё? Какое тут оружие? – она вздохнула ошарашенно дежурному, – зачем наркотики-то мне? Вы что, не шутите?

– Позвольте сумку осмотреть? Давайте, барышня, на стол выкладывайте вещи.

– Ну и правила… – она достала косметичку, пачку Салема, ключи от дома, кошелёк…

– Ну вот, пожалуйста. Здесь только пилка для ногтей, и то из пластика. Ни пистолетов, ни наркотиков, как видите.

– Да вижу, вижу. Всё в порядке, можно складывать, – он даже в сумку не взглянул. – Прошу вас, дамочка, по коридору до конца, завотделением. И к санитару подойдите. Там увидите…

И моментально, отключившись от реальности, уткнулся шнобелем в кроссворд.

«Дурдом, действительно», – вздохнула Светка на ходу уже.

– Послушайте! Вернитесь, дамочка! Вы пропуск тут оставили, – прокаркал в спину ей дежурный. Вы не слышите?

А Светка, правда, ничего уже не слышала…

Меж тем Колюня в этот раз не обмишурился, эта «гражданская супруга», уж как минимум, была собою неплоха, подобной прелести Сергей не видывал давно. «Смышлёный юноша, и глаз алмаз, повёлся сразу же на сладкое, недаром в дурке санитар», – вздохнул он тягостно.

Точёным профилем фигурка, очень стройная, на невысоких каблучках, мальчишьи плечики, овал изящного лица, пшеничным колосом – прелестный хвостик из-под шапочки и полное, едва не детское отсутствие косметики. «И в самом деле, хороша», – подумал тут же он. Всего же более сразили его сразу же глаза нежданной его гостьи, будто облаком, слегка накрытые печальной поволокою, и в то же время словно бешеные, горькие, больные начисто глаза разбитой женщины. «Как лошадь загнанная, девушка с характером, – вздохнул Геннадьевич, – заняться бы ей следует, пока до ручки не дошла, с такими данными…»

Его желание устроить «этой дамочке» терапевтический сеанс исчезло начисто, как будто не было его. И тем не менее, он понимал это по опыту отчётливо, уж если надо, значит надо, что поделаешь…

Он поднялся́ из-за стола и подал руку ей:

– Сергей Геннадьевич, главврач, завотделением. А впрочем, можно и Сергей. Не возражаете? Так будет проще… тут у нас без фамильярностей. Работа, знаете, такая… – улыбнулся он, – прошу, пожалуйста, входите…

Растерявшись чуть, она кивнула головой:

– Светлана. Здравствуйте, – и подала ему свою.

Ладошка доктора казалась тёплой и сухой, слегка напомнив ей… слоёный, мягкий пирожок, в гостях у бабушки.

– Прошу, присаживайтесь, Света, – указал он ей на свой «профессорский» диван, – а я, наверное, чайку поставлю, если вы не возражаете…

Своим рабочим кабинетом он, пожалуй что, имел как минимум большие основания вполне заслуженно гордиться. Если честно уж, в каком-то смысле это было его детище, плод титанических трудов на этом горестном, таком ответственном посту. «Ну ведь должно же быть… хотя бы что-то в этой жизни трудоголика, – порой раздумывал Сергей, – что, пусть и изредка, согреет как-то твою душу, да к примеру хоть, рабочий этот кабинет, твоё пристанище.

А кабинет и в самом деле был недурственный, скорее даже впечатлял. Пускай там не было музейной ценности полотен «передвижников» и антикварной, инкрустированной мебели, в те времена для главврача такое в принципе являлось просто невозможным, тем не менее! Приобретённая недорого, по случаю (не без усилий благодарного посредника, чей хрупкий бизнес заключался, может помните, как раз в решении проблем большого бизнеса), у разорившегося банка «мебелюшечка», как он подшучивал порой, могла, действительно, в известной мере облегчить его страдания. Однако более всего Сергей Геннадьевич любил картину неизвестного художника, изображавшую мустанга, дико мчавшего, в лучах багрового заката по иссушенной, горячей прерии, навстречу неизвестности. Его горящие глаза сверкали бешенством, крутая грива развевалась, а огромные, его расширенные ноздри покорителя бескрайних прерий доколумбовой Америки, казалось, яростно ревут горячим пламенем. Неповторимым, благородным своим обликом, он весь сверкал невероятной и неистовой, могучей силой и свободой! Этим сказочным, необъяснимо феерическим творением, Сергей Геннадьевич был горд по-настоящему.

Она присела на диван, сложив коленочки, поджала ноги аккуратно. В этой роскоши она как будто потерялась неожиданно. Вздохнула тихо и, не зная, как начать бы ей, проговорила осторожно, тихим голосом:

– Сергей Геннадьевич, я к вам, – она замешкалась, будто раздумывая, что теперь сказать ему, – я тут по личному вопросу. Понимаете, супруг мой, Сизиков… у вас на отделении… Ведь вы же в курсе, полагаю, вы же знаете?

Сергей Геннадьевич нахмурился задумчиво, всем своим видом демонстрируя внимание, но тем не менее молчал.

– Ну вы припомните, – сказала Светка осторожным полушёпотом, – его к вам ночью привезли, по скорой помощи, в реанимацию, – вздохнула она тягостно и посмотрела на того, казалось, ждущего, ещё чего-то от неё, чего-то бо́льшего, – Вы понимаете меня? По скорой помощи… в реанимацию доставили… Вы слышите?

– Я, Света, слышу хорошо, пока не жалуюсь, – он улыбнулся: – продолжайте, я вас слушаю…

Тут Светка просто растерялась окончательно. «Он что, действительно не знает по фамилии, своих больных? Не понимаю, что за выходки? Клиента ночью привезли в реанимацию, потом сюда перевели, а это чудище, завотделением, не в курсе? «Я вас слушаю…» Что ему надо-то, чего он добивается?»

На две минуты между жертвой и охотником повисло полное, зловещее молчание. Негромко тикали часы, вело за окнами свою беседу воронье в больничном дворике, и даже тихий звон трамвая за воротами она услышала достаточно отчетливо. И лишь ответа, вразумительной реакции, на этот простенький вопрос, как ни хотела бы, она пока не дождалась, ещё не слышала.

Сергей Геннадьевич прошёл до подоконника, раздвинул шторы. За окном, в холодной сырости, опять мело. Глядя в заснеженное марево, слегка задумался, как будто в одиночестве, и произнёс, не оборачиваясь к Светику:

– Вот так и валит целый день, так нас, наверное, по крышу скоро занесёт. Когда же лето-то… опять придёт? – чуть помолчал и обернулся к ней: – не отвлекайтесь, продолжайте, я вас слушаю…

«Зачем он мучает меня? Ведь сам же знает всё! – вздохнула Светка, – специально издевается?»

– Вы понимаете, ему прошедшим вечером, ну то есть ночью, стало плохо неожиданно, – она с начала повела свою историю, – я позвонила в неотложку, прямо сразу же, его отправили сюда, по скорой помощи, к пяти утра. Да я и в справочном была уже. Там говорят: в реанимацию направили, на неврологию, сюда. А здесь ответили, что он у вас теперь, на вашем отделение. Ведь я сказала же, припомните, ну Сизиков…

– Так значит Сизиков… у нас на отделении… Припоминаю, – пробубнил он ей задумчиво. – А что же, милая, вы сами не поехали? Ведь говорите, плохо стало неожиданно. В реанимацию забрали. Вы-то, Светочка, чего с ним сами-то в больницу не приехали? Вы, кстати, кем ему приходитесь? Не скажете?

– Подругой, типа… – отозвалась она тягостно. – Гражданский брак, мы не расписаны, всё, знаете, никак до ЗАГСа не доехать. Не до этого. А не приехала… поймите меня правильно, они сказали, что не пустят. Отказали мне. В машину брать не захотели, понимаете?

И тут она, как наяву, почти воочию, опять увидела вчерашние события, как умоляла, как просила она старшего, поехать с ними, но они же отказали ей, едва не вышвырнув на снег! И это скользкое, это напыщенное, ушлое чудовище, ей выговаривает всё это без повода, как будто пьяни подзаборной! «Ну не сволочь ли? Ведь понимает же прекрасно! Сам же знает всё! Да издевается, конечно! Не мерзавец ли?»