Глава третья

Бухнуть, однако же, в дурдоме этим вечером больным душой не удалось. Вполне естественно: тут вам не Портленд, так сказать, не до веселья тут, тут не безумная, прогнившая Америка. Вот только Веня, наш герой, так и не понял ведь, куда попал, куда нелёгкая забросила, на этот раз. Так что, вернёмся-ка, пожалуй что, мы с вами к шизикам в палату, поглядим ещё, что там у нас произойдет. Не возражаете?

– Тогда и я без церемоний, просто Веничка, – он улыбнулся, недоверчиво пока ещё, столь неожиданному, новому товарищу, – давай, Костян, готовь посуду ближе к вечеру! Сегодня что-нибудь придумаем, по-всякому…

– Ага! Посуду… Разбежался… – ухмыльнулся тот, уже скорей на автомате, чуть растерянно, ведь сам зачем-то и затеял вроде шуточный, дурацкий этот разговор с ещё не знающим, куда попал, где оказался неожиданно, очередным самоубийцей, неудачником, Незнайкой этим на Луне. Контрольным выстрелом в его глазах сверкнула искорка безумия, однако тут же и погасла. Он осклабился: – ты, Веня, глянь-ка, посмотри вокруг внимательно. Давай, приятель, погляди…

Он чуть припо́днялся, повёл глазами неуверенно, однако же, чего-то нового и страшного совсем уже, так ничего и не нашёл. Кровати, тумбочки, обыкновенная палата, сетка только вот, за ней решётка… «В самом деле, странно всё это, – подумал Веничка, – и что бы это значило?»

– Смотри, смотри, Вениаминчик, не стесняйся ты! – заметил сразу Константин его сомнения, – как, не смущает ничего? Вот эта сеточка… и небо в клетку за окном. Надеюсь, нравится? Вам ни о чём не говорит?^[4]

А он, действительно, уже занервничал слегка. Хотя, казалось бы, чего тут нервничать теперь? Ну сетка, дальше что? Ну пусть решётка… Так ведь давеча, вчера ещё, прощаться с жизнью собирался. Как по-вашему, иди попробуй, напугай-ка суицидника какой-то сеткой на окне! И всё же Веничке вдруг стало вновь не по себе. Настолько гадко всё, безмозгло вышло, это глупое решение, всё одним махом и закончить, тем не менее, оставить тайную, последнюю лазеечку, не прыгнуть птицей из окна, какой-то гадости, снотворной дури наглотаться. Омерзительно…

«Как у Высоцкого, – он вспомнил неожиданно, – не умереть, уснуть всего-то лишь.» Действительно, ведь не хотел он умирать по-настоящему, решил попробовать, балбес, по пьяной лавочке. Ну и попробовал… Вот только и успел ещё, что джина с тоником бабахнуть, на прощание, да сигареткой затянуться, напоследок уж, как тут реальность поплыла куда-то сразу же, а сил подняться и исправить положение уже совсем не оставалось, просто не было. «Какая гадость, – думал он, – а как же Светка-то? Его, придурка, хоронить любимой женщине. А как же мама? А к примеру, если выживет, но инвалидом, или овощем беспомощным? И Вене снова стало стыдно. «Не придурок ли? – подумал он, – ну как ты мог такое выкинуть?» Он вдруг увидел дорогую свою женщину, в немых и горестных слезах, у скорой помощи, представил горькие, тупые объяснения: «Он потерял большие деньги, мы поссорились». «Какой кошмар, – подумал он, – какой позорище!» И Вене снова захотелось просто спрятаться, опять накрыться с головой, забывшись начисто, уйти отсюда, пусть на несколько коротеньких, успокоительных минут.

– Похоже, дяденька, уже просёк чего-то, вижу призадумался, – услышал он знакомый голос, – или спит опять? Давай, подъём уже, братан, хорош печалиться, – тот потрепал его слегка, – успеешь выспаться!

– Да призадумаешься тут, – промямлил Веничка, – послушай, Костик, а чего у вас решётки-то? – в реальность верить не хотелось. – Я не в тюре ведь?

– Ну ты даёшь, ну ты прогнал, однако, дяденька, – тот ухмыльнулся широко, – ну вы и скажете! Перекрестись-ка ты, да сплюнь ещё, для верности! Ты что вчера, набедокурил, грабанул кого? И укокошил заодно? Давай, рассказывай! Колись, брателла, – тот совсем уже в открытую, над ним буквально измывался. – Все попрятались! Под одеяло, отмороженные, замерли! Лежать, бояться! Зацените, параноики, а у Геннадича сюрприз! Серьёзный дяденька! Аплодисменты, господа! – заржав раскатисто, он посмотрел на озадаченного Веничку: – чувак, ты в дурке. Ну чего ты, не врубаешься? Да не в тюряге ты, расслабься! Как в кино у нас: вы не волнуйтесь, вас тут вылечат! Догнал уже?

Он приподнялся на подушке в изумлении и посмотрел на Константина ошарашенно:

– А что я в дурке-то? Я как тут оказался-то?

– А ты не знаешь? Попрошу у всех внимания! – тот обернулся к наслаждающимся шизикам (такой концерт им неожиданно устроили!) – они не знают, как обычно! Ну естественно! Ежу понятно, их высокие высочества такого даже не слыхали, им же по фигу… Самоубийц, мой дорогой, – он усмехнулся чуть, – в дурдом везут, почти всегда. Вот так-то, дяденька… Ну тех, которым повезло. Уже врубаешься? А невезучих сразу в морг. Хотя, как знать ещё, кому тут больше повезло, – сверкнул он яростно – какой-то горестной улыбкой. – Ну да ладно-то… Таких как мы всё это точно не касается… Тебе, как видишь, повезло. Согласен, дяденька? И вот теперь ты вместе с нами. Ну, врубаешься?

Вот это был уже сюрприз. Такого Веничка ну уж никак не ожидал. Взглянул на Костика и произнёс:

– Приплыл, похоже… Полежу-ка я… Не по себе мне что-то, братцы, чуть подумаю…

И вновь залез под одеяло, с головой уже…

Ещё с начала девяностых, или раньше чуть, когда – для многих совершенно неожиданно, жизнь начала преподносить советским гражданам необычайные сюрпризы и подарочки, бывало в качестве шальных и быстрых табошей, а то, бывало, прямо сразу же за табошем, ещё и более шальных и быстрых выстрелов, народ наш, сам и без особого раздумия, вдруг потянулся к православию и Господу. А кто и к дьяволу, случалось, не без этого… Газеты разом, в одночасье запестрели вдруг рекламой всяческого рода заклинателей, различных ведьм и колдунов, шаманов, зна́харей… и чародеев в тридесятом поколении. Все обещали очень много и немедленно, без лишних тягот и хлопо́т. Совсем недорого вам предлагались феерические прибыли, возврат мужей и приворот, а также быстрое (и окончательное), полное решение так называемых «проблем большого бизнеса». И хотя полным, а тем паче окончательным, вышеуказанным решением – у бизнеса, в те времена у нас заведовали знахари совсем иного направления, однако же, народ доверчиво тянулся, побыстрее бы…

Однако Светка, относившаяся вроде бы, к подобным шалостям от Бога с лёгким юмором, где-то под сердцем, подсознательно скорее уж, слегка побаивалась всей этой коммерческой, потусторонней бесовщины, этой ереси. «С такими силами заигрывать не следует. И Бог и дьявол, – у неё сомнений не было, – вернут обратно вам её без колебания».

Какой-то набожностью, искренней и истовой, она совсем не отличалась, в Бога верила скорее просто по неписаной традиции и по велению души. Время от времени она заглядывала в церковь (лишь по случаю) – поставить свечки у иконы Божьей Матери и за ушедших навсегда, хотя тогда ещё… у Светки было их немного. Этим, собственно, её общение с посланниками Божьими и завершалось; «Отче наш» она, естественно, и знать не знала, не молилась никогда ещё и на коленях не стояла, и не думала…

Крестилась Светка лишь недавно, в девяностые, когда внезапно это стало общепринятым и даже модным, тем не менее ни крестика, и ни распятья не носила, крестик Светика лежал в малюсенькой шкатулке, рядом с кольцами, её серёжками, цепочками и бусами, и парой вытертых монет, ещё от бабушки. И даже с Венькой, по её слегка шутливому, однако меткому при этом выражению, они «как будто обвенчались»; замуж Светику, как полагается у нас, по-настоящему, с фатой до пяток, в подвенечном одеянии и пьяной дракой в кабаке под окончание, уже под занавес веселья, как ни странно уж, идти пока что не хотелось, и без этого они являлись полноценными супругами. Плюс ко всему, все эти нудные формальности: штамп в паспортах и фотосессия под музыку, марш Мендельсона и пустые обещания, она, и правда, полагала просто лишними. «Ты сам подумай, – говорила она Веничке, – причём тут ЗАГС, в конце концов? Скажи, пожалуйста! Или вам, юноша, так сильно этой записи, в талмуде ЗАГСа не хватает? – в шутку будто бы, она подкалывала Веню. – Сам подумай-то! Браки свершаются не здесь, ну ты согласен хоть? На небесах, ты понимаешь меня, миленький?» И Веня ей не возражал, с любимой женщиной он был согласен. Я надеюсь, понимаете? Совсем непросто возражать любимой женщине…

Как бы то ни было, спустя всего два месяца – совместной жизни, он купил два привлекательных, хотя серебряных колечка (не из жадности, поймите верно, не любил он цацки все эти), но с бриллиантовой насечкой по окружности, чтобы сверкали поживее и попраздничней, и с обещанием себе и даже Господу теперь быть вместе, с той минуты навсегда уже, они торжественно одели их на пальчики, один другому, в Церкви Праведного Лазаря, при Александро-Невской Лавре, без свидетелей и лишних глаз, после чего, недолго думая, пошли в кафе на Староневском, выпить что-нибудь, по столь торжественному, радостному случаю.

И после значимого этого события (когда погода позволяла, разумеется) они ходили Крестным ходом на Пасхальную, святую ночь, шли по периметру кладбищенской, ближайшей церкви – Серафима Преподобного, крестились истово, шептали поздравления… и отправлялись, просветлёнными теперь уже, в свой двор колодцем, пить кагор на тёмной лавочке, с такими точно же «поборниками Божьими». На этом все их отношения с Вершителем тогда как будто и исчерпывались в принципе.

Уж как-то так у нас сложилось тут, у грешников, о Боге мы хотя и знаем, тем не менее, на неосознанном скорее, тайном уровне, и вспоминаем мимолётно, между делом лишь. Конечно, многие, вне всякого сомнения, заходят в церковь (чаще всё-таки по случаю) и оставляют там записочки за здравие, за упокой родимых душ, увы, безвременно, уже ушедших навсегда, – друзей, родителей, и ставят свечки: на алтарь и Божьей Матери, и обязательно Николе покровителю. Из всех святых мы почитаем, отчего-то уж, больше других как раз Святителя Николушку, прямо ответственного в нашем представлении не за одних лишь моряков и прочих странников, но и за наше, так сказать, благополучие. Ещё с крыльца мы выключаем звук мобильника, кладём размашисто кресты, украдкой шепчемся со скорбным ликом на иконе Божьей Матери, идём к Николе – попросить посильной помощи, и в завершение общения с Создателем мы ставим свечку за ушедших. Детки всё у нас теперь крещёные едва ли не с рождения, в последний путь мы провожаем с отпеванием, а регистрация решений о супружестве у нас частенько завершается венчанием в каком-то модном то ли храме, то ли статусном, престижном клубе с благочинными диджеями, и за космические деньги, разумеется. На Пасху все теперь мы ходим обязательно, как коммунисты на партийное собрание, при Леониде Ильиче; что удивительно, есть и такие, кто постится, как положено, все сорок дней, а вслед за тем, буквально сразу же, Пасхальной ночью, пьяным в жопу едет к барышням и развлекается под виски и шампанское, забыв о совести, о Боге и супружестве. И даже в школах есть теперь слегка запутанный, непостижимым, странным образом привязанный… не то к душе, не то к утерянной давно уже, весьма таинственной, божественной духовности, предмет с названием ОРКСЭ^[5] (вы извините уж, расшифровать без мата явно не получится…). И тем не менее! Совсем по-настоящему мы вспоминаем о Творце в одном лишь случае: когда беда у нас самих. Когда ночами нас вдруг накрывает с головой холодным ужасом, за дорогого человека. Безысходность лишь, лишь только тьма и абсолютное отчаяние нас заставляют обратиться прямо к Господу, просить пощады у него, когда, наверное, уже и не у кого больше. Понимаете? И вот тогда, бывает так, уж вы поверьте мне, мы со слезами, опустившись на колени вдруг, беззвучно просим у Него, за нас принявшего такое жуткое, смертельное распятие, прощенья, милости и просто милосердия…