Как очень скоро оказалось, эти танцы ей безоговорочно и сразу же понравились, да и Марат, как будто сразу же почувствовав… и интерес, и неподдельное внимание, не отходил от этой крошки. К окончанию, уже прощальному костру, она, казалось бы, почти летая, зажигала так отчаянно, что все мальчишки и девчонки в этом лагере смотрели только на неё, и ей от этого казалось только веселее лишь и радостней, раскрепощаясь в этом танце окончательно и растворясь в своём движении и музыке, она кружилась, словно маленькая радуга, не замечая ничего и никого уже…

Но, как известно, всё закончится когда-нибудь, костёр прощальный догорел, погасла радуга, утихла музыка до будущего лагеря, и уже утром, так уставших за два месяца, их повезли обратно в город, на Аптекарский; трудный и радостный сезон их жизни в лагере прошедшей ночью завершился окончательно.

А вслед за этим, совершенно неожиданно, она попала и на первые (однако же, как оказалось очень скоро и последние) в своей спортивной жизни сборы. Жарким августом она с девчонками едва ли не отмучила три бесконечные недели, как на каторге, неподалёку от цветущего и жаркого, в зеленых пальмах и роскошных виноградниках, причерноморского Сухуми. Потрясающий, почти на целый километр растянувшийся вдоль каменистого и узенького пляжика спортивный комплекс всесоюзного значения, повис, казалось бы, в немом оцепенении, в горячем мареве пустынного безветрия. Ясно запомнила она насквозь просоленный, пологий берег, и с утра почти зеркальную, седую гладь до горизонта: в этом зеркале плескалось утреннее, ласковое солнышко. Эти пустынные дорожки между пальмами и звон цикадочек в траве, почти бездонное, далёким омутом, усыпанное звёздами, ультрамариновое небо поздним вечером, асфальт дорожек, раскалённый добела уже: вся эта роскошь, оглушительно звенящая под южным солнцем тишина, казалась Светику невероятным миражом: вполне естественно, и даже близко ничего тому подобного до этих пор в её короткой жизни не было…

Всего же более её, буквально сразу же, сразило море – своим утренним спокойствием, когда прозрачные, с копеечку всего-то лишь, медузьи детки плыли стайкой прямо к берегу, как будто хором говоря ей: «Здравствуй, Светочка! С хорошим утром, с добрым утром тебя, Светочка!» Она брала их на ладошку с осторожностью и, пропустив немного воду между пальчиков, тут же показывала утреннему солнышку и отвечала: «Ну и вам привет, малявочки! С хорошим утром! С добрым утром!»

После этого, уже к обеду, когда группа вместе с тренером шла покупаться и, пожарившись на солнышке, передохнуть от тренировки (только первой лишь) уже бывала и волна. А ближе к вечеру, когда, измотанными за день окончательно, девчонки снова шли на берег, то купаться ей, поплавать в море запрещалось наотрез уже: волна бывала и такой, что даже взрослые входили в воду с очевидным опасением. Тогда, спокойная совсем ещё недавно ведь, лазурно-ясная волна бывала яростной и тёмно-серой, далеко уже не ласковой. А поутру всё начиналось будто заново: полнейший штиль и эти маленькие линзочки, в лазурном зеркале, задумчивыми стайками…

В огромном, начисто иссушенном магнезией и этой яростной жарой, спортивном комплексе, она как будто потерялась, прямо сразу же. Вокруг неё, казалось ей, сплошные звёздочки, по-настоящему талантливые девочки, они сто лет друг друга знали, были явно здесь не в первый раз (и не в последний, как ей думалось), она не знала никого, была тут новенькой и далеко не самой лучшей и талантливой. Ещё и шеф, остервеневший окончательно, разочарованный провальным выступлением своей, растаявшей надежды – старшей Светочки, здесь пребывал в каком-то нервном озлоблении, шипел на группу и орал, и доставалось ей ничуть не меньше, чем зашуганным до ужаса, уже измученным подругам, взрослым девочкам. «У нас ответственные старты приближаются, а вы всё хнычете, как дети малолетние! Перекупались может? Фруктами обкушались? Кому-то замуж захотелось неожиданно?»

Как нам несложно догадаться, замуж девочки пока не рвались, было как-то не до этого, но и спортивного задора эти мерзости девчонкам тут не добавляли. А для Светика, уже привыкшего за лето к относительной, но тем не менее свободе в своих действиях, всё это было уж и вовсе неожиданным. Своего низкого бревна она лишилась тут, команду сразу загоняли на высокое. «Включились, девушки, включились! Детство кончилось, – со злой усмешкой им шипел Михаил Юрьевич, – жалеть вас, девочки, никто не собирается. Собрались, девушки, завязываем плакаться, как малохольные, и слёзы лить на зрителей! Уже заканчиваем с детскими снарядами! Вам через месяц на помост! Пора готовиться!»

После высокого бревна у Светки бешено, всё больше ныли кисти рук, взывали к помощи больные пятки, ей казалось, будто все уже на неё смотрят с молчаливым осуждением: не рановато ли? Зазналась чемпионочка? Бревно, мол, девочке, высокое не нравится… И день за днём, по чайной ложке, понемножечку, она дошла до состояния кромешного, почти животного, отчаянного ужаса: и перед этими высокими снарядами, и перед залом, а затем и перед тренером. Ни в этот зал, да никуда уже наверное, идти ей просто не хотелось, тем не менее, сдаваться Светка не умела и по-прежнему – так и тянула свою лямку вечер к вечеру, среди не менее усталых и измученных, своих подруг.

Но все когда-нибудь изменится, пройдёт и сгинет, как-нибудь да перемелется, и боль и радости, и слёзы и страдания; прошли и эти три недели бесконечные, их отвезли в аэропорт и уже к вечеру девчонки были в Ленинграде, на Аптекарском.

Теперь у Светки оставалось меньше месяца, казалось дни уже летели, тем не менее, она отлично понимала, ясно видела, что для помоста не готова. Тут, естественно, всему виной было бревно это проклятое. Михаил Юрьевич бухтел и тихо нервничал, она всё больше психовала от отчаяния, и ничего не получалось, ни у Светика – с её бревном, и ни у тренера с советами, и ей казалось, что теперь уже, наверное, и не получится, похоже, никогда уже. На этот кубок, чтобы верно опозориться – перед девчонками, Зенитом, перед тренером, теперь ей ехать не хотелось, кроме этого она боялась подвести команду девочек, а время шло, бревно никак не подчинялось ей, и вот однажды, за неделю перед выездом, в ней что-то лопнуло, сорва́лось окончательно… Очередной тяжёлый день почти закончился, девчонки все уже помылись и разъехались, и только двое в этом зале по-хорошему пока расстаться не могли.

– Михаил Юрьевич, а может я ещё над ямой поработаю? – она решилась наконец. – Ну вы же видите! Ну не могу я здесь работать над соскоками, – надела чешки, улыбнулась неуверенно и завернула в малый зал.

От удивления тот снял очки, протёр матерчатой салфеточкой и угрожающе шепнул:

– Не понял, милая! Ты что теперь, самостоятельно намерена – решать, что делать? Это что ещё за новости? – он был ужасно раздражён подобной выходкой. – Вернись немедленно, ты слышишь!

Только Светочка его не слышала, несчастной этой девочке хотелось просто поработать над соскоками, над мягкой ямой с поролоном, в одиночестве. Однако сделать это ей удалось уже: спустя лишь несколько минут в затихшем вечером, уже пустом, соседнем зале, с тихим скрежетом открылась дверь и появился тренер девочек, со вдвое сложенной скакалкой в побелевших вдруг, сухих руках, почти трясущихся от бешенства.

– А ну-ка чешки натянула и немедленно(!!!) вернулась в зал и на бревно! Ты поняла меня? Ты меня слышишь? – повернувшись в тихой ярости, он прошептал своей надежде и любимице. – Паршивка эдакая! «Что ты будешь делать тут…» – пробормотал он про себя уже вполголоса.

– Ну мне бы здесь ещё, пожалуйста, немного хоть, совсем недолго поработать над соскоками, – уже едва ли не в слезах шепнула Светочка. – Ну не выходит ведь! Ну сами же всё видите!

– Ну что же, ладно, – оглянувшись на мгновение, – к закрытой двери – прошипел он в тихом бешенстве, – похоже, девочка меня уже не слушает. Сама же, дрянь, и напросилась, получается… – и со словами: – будешь ты, поганка, слушаться? – хлестнув с оттяжкой эту маленькую девочку, – чуть ниже попы, с разворота, прохрипел уже: – А ну-ка марш отсюда, сучка малолетняя!

Такого ужаса, такого унижения она не знала в своей жизни никогда ещё. Как это было отвратительно, а больно как! «Ах, если только бы вы знали, знали только бы!» – припоминала уже после это Светочка. – Обидно, горько, унизительно до ужаса, до горьких слёз, тугим комком застрявших в горле вдруг, немого крика этой, детской ведь совсем ещё, так больно раненой души: «За что он так её?! За что ей всё это, за что? Вчера же только ведь, едва не дочкой называл!» Она отчаянно, внезапно охнув, что-то всхлипнула растерянно, схватила чешки и, закрыв лицо ладонями, глотая слёзы на ходу, повесив голову, бегом помчалась в раздевалку.

Дома Светочка полночи плакала в постели в одиночестве: ей было горько и обидно, жаль потраченных – уже напрасно ведь – рыдала она горестно, таких упорных и тяжёлых, долгих месяцев; ей вспоминались бесконечные и сложные – прыжки и брусья, и бревно и акробатика; свои кровавые мозоли эти вечные; до синевы уже, хронически разбитые, больные пятки; оглушительное, общее, звенящим хором это: «Стой!» – в застывшем только что, спортивном зале; лица гордых ей родителей; её подруги: и по группе и по лагерю, и первый тренер; и в который раз по-новому, опять по кругу, и казалось, без конца уже…

Услышав ночью её тихие рыдания, пришёл отец, она отчётливо запомнила, как он поглаживал родную свою доченьку по ее светленькой головке, прицеловывал, и говорил, что всё пройдёт и всё наладится; a вот когда она сказала ему это всё, поднялся тут же с перекошенным от ярости, чужим лицом, и со словами: «Эта гадина за всё поплатится у нас, он прямо завтра же, за всё, мерзавец, мне ответит!», в тихом бешенстве и, весь трясясь, ушёл курить, тогда она уже, почти с мольбой: «Не надо, папа, да оставь его! Пускай живёт! Ему же хуже будет, папочка!», пошла на кухню – утешать его сама уже, и села к папе на колени, словно в том её, забытом детстве. И, обняв друг друга бережно, они раскачивались долго на диванчике, и, как уже осознавала это Светочка, звезда гимнастики погасла этим вечером, и в этом зале она больше не появится…