Деревня под Бериславом. Ты стоишь в очереди у ларька в ожидании хлеба. Хлеб уже привезли, но еще не выложили, лишь аромат свежей выпечки разносится над пыльными акациями и армейской колонной, ожидающей переправу.
И ты, весь такой седой и ироничный, изучаешь лица людей. Две мамашки с симпатичными взрослыми дочками гуляли и завернули сюда. Ты радуешься, что женщины перестали кутаться в жару. Видать, привыкли к военным. Две старухи – одна плотная, вторая сухая, обе в косынках осуждающе теребят взглядами девочку лет четырнадцати, вставшую в очередь с чупачупсом во рту. Неряшливо одетый старик опирается на палку и красными слезящимися глазами изучает стартовую ступень «панциря», что рыжеет в траве. Все молчат. А ты думаешь о том, как быстро люди привыкают к танку на своей улице.
В глазах женщин – настороженность. Еще недавно они были нимфами и грациями, женами и мамами, принцессамидочками. И вот уже полгода женщины живут с пониманием: никто не защитит, ни муж, ни отец, ни брат. Нет государства. Нет эмансипации, феминизма. Всё испарилось. Есть только одетые в потное хаки мужики с контуженными глазами, «только что с передка». В глазах женщин, и молодых, и старых, общее невысказанное понимание: здесь они – добыча. Как тысячи лет до сих пор. Усталые «вежливые люди» оскотиниться на войне не успели и девушек не трогают – хлеба бы купить. Но женщинам неуютно.
Над ГЭС изза Днепра тонко взвивается звук сирены – воздушная тревога. Очередь не реагирует. Техника приходит в движение, лязгают гусеницы. Колонна рассредоточивается.
В голубом небе друг за другом лопаются белые шарики, это «панцири» сбивают HIMARSы. За вспышкой над головой следуют два разрыва: сначала перехваченного снаряда, следом – звук старта зенитной ракеты. Люди в очереди вздрагивают, ктото пригибается, все молча считают вспышки. Все знают, что «панцири» не могут сбить все снаряды, и прилет будет! Будет прилет!
В глазах женщин – страх. Никто не защитит. Лязгают гусеницами русские мужские игрушки, в небе рвутся американские мужские игрушки. Инстинктивно мамашки с дочками шагают к тебе спиной, так укрываются под деревом в непогоду.
Восемь! И? Девятый HIMARS падает в четырехстах метрах на околицу. Очередь издает стон. Женский стон. Дребезжат оконные стекла, гдето чтото вылетело. Над деревней вырастает облако бетонной пыли, которое тут же сменяется черным дымом пожара.
– Шиномонтаж, – скрипит старик.
В глазах женщин ужас. Ктото пытается вырвать руку из материнской, ктото настаивает, что хлебушка надо купить. Девочка убегает, выронив чупачупс, в сторону пожара.
Ты уже не можешь видеть этих глаз.
Из глубины души вырастает чтото древнее, звериное, первобытное. Ты смотришь на дым и вдруг понимаешь: с этим дымом только что улетучилась твоя мирная жизнь. Что все деньги мира – мусор. И ты не просто так оказался среди этих мужиков в зеленом. Теперь ты – в строю. И ты пойдешь защищать этих женщин и детей…
Своих женщин и детей…
Наших женщин и детей…
Чужих женщин и детей…
Еще вчера тебя бесило нелепое русское государство с коррупцией и бюрократией. Теперь ты и есть русской государство. Здесь и сейчас. Вперед!
1
– А почему тебя зовут Шура, если ты Саша? Ну, Александра? – спросила крупная девочка из старшей группы неожиданно писклявым голосом. Рядом с ней стояли еще две её подруги, и не стесняясь, осматривали Шуру с ног до головы.
Та, что звалась Шурой, стояла, прижавшись к стене. Вернее, прижатой. Она была новенькой, а новеньких в детдоме сразу испытывали на достоинство. Но она этого не знала, только чувствовала какуюто несправедливость, ведь она никому ничего плохого не сделала. Сами собой стали наворачиваться слёзы, а плакать был нельзя. Она хотела съесть апельсин, данный вместе с напутствием от бабушки, но, может, нужно было сразу им поделиться? Друзей, которые могли бы помочь и подсказать, Александра завести ещё не успела, а враги, кажется, завелись сами и сразу. Полуочищенный апельсин стал сочиться изпод пальцев.
– Потому… потому что это так… ласково звать, – пролепетала Саша.
Девочки засмеялись, даже загоготали.
– Ты гляди, – снова записклявила крупная, – она ласку любит! А нука, дай сюда!
Саша покорно протянула мокрую ладошку.
– Фу! – фыркнула одна из наседавших девочек и ударила Сашу по руке. Апельсин вылетел из ладони и с неприятным чмоканьем приземлился у двери комнаты.
– Да ты неряха пачканная, – нахмурилась крупная, – быстро на колени и ешь свой апельсин с пола. Я кому сказала?!
Саша переводила недоуменный взгляд с одной девочки на другую. От ужаса и унижения её и без того большие синие глаза расширились и вдруг потемнели. Потекшие было слёзы испарились. Саша отошла от стены, под довольные усмешки нагнулась и подняла злосчастный апельсин.
– Я сказала – с пола жрать! – нахмурилась писклявая и сделал шаг вперед с очевидным намерением ударить. Остальные тоже шагнули, но чуть позади. Саша размахнулась и влепила апельсиновой мякотью прямо ей в рот. Все трое опешили и встали, как вкопанные. Саша отвернулась и вышла из комнаты. Только на улице на нее напала какаято нервная дрожь. Её трясло, но слёз почемуто не было. Саша не узнавала себя – всегда кроткая, любимица родителей и двух бабушек, она даже нашалившую кошку не могла обидеть, а тут… Саша также понимала, что за такой поступок ей придется плохо, может быть уже этой ночью, ну и пусть. Лучше плохо потом, чем плохо сейчас. А хуже того, что от нее требовали и быть не могло.
Саша вспомнила, что ей говорила бабушка еще час назад, даря на прощание этот апельсин:
– Ты, потерпи, внученька, ты же знаешь, что мне на операцию ложиться, а кто тебя в школу соберет, кто накормит. Одни мы теперь с тобой на белом свете, но я тебя заберу, месяца не пройдет. Потерпи, моя хорошая, мама с папой смотрят на тебя с неба, надеются на тебя. Ты же кровинушка наша, чуток только потерпеть, четыре недельки. Ну, пять от силы. Операция, говорят, не такая уж сложная, но потом лежать в палате нужно. Я в больничной палате, ты в этой. Воспитательница точно уверила, что девчонки здесь хорошие, дружелюбные, скучать не будешь. Хорошо, Шурочка?
Мама умерла при её родах, отец погиб на СВО. Мачеха, формально не разводясь, сбежала с какимто столичным хлыщом, не прожив с ними и трёх лет. Был бы папа жив… он всегда легонько щелкал дочку по носу, когда она терла кулачками заплаканные глаза и приговаривал:
Ударит в барабаны
Солдатик оловянный,
Ура, ура! Вперёд, вперёд!
А не наоборот!
Саша представляла, что это она – стойкий оловянный солдатик, про которого читала ей бабушка, как она гордо вышагивает вперед и не оглядывается на отстающих. Слёзы утихали вместе с обидой.
Но где детские обиды, а где взрослое горе. Саша привыкла к несчастью, но привыкла его разделять с единственным родным человеком – бабушкой, а тут с кем? Тут у каждого свое горе, если каждый делиться будет… Оттого и злые, как бездомные собаки. Ничего себе – дружелюбные… От такого «дружелюбия» всё снова всколыхнулось в детской душе – она вспомнила похороны отца, слова людей в камуфляже, на котором у каждого сверкали медали, десантный флаг над свежей могилой… и тут слёзы уже потели рекой, даже вытирать их не имело никакого смысла. Оловянный солдатик не помог – всётаки олово – металл мягкий, не сталь.
Проходившая по двору воспитательница равнодушно потрепала её по головке.
– Нуну, перестань. Пообвыкнешь, небось. Иди на ужин – вон в тот корпус – и не плачь – здесь такого не любят.
Это Саша уже поняла. Здесь такого не любят. И таких не любят. И никого не любят. Воспитательница не стала дальше утешать и тем более вникать в девичью душу – таких душ тут больше ста, – и проследовала дальше. Саша перестала дрожать, утерла глаза и носик платочком, которым бабушка обтёрла апельсин и отдала вместе с ним, посмотрела в гаснущее небо, словно пытаясь запомнить его перед долгойдолгой ночью, и пошла в столовую.
Даже невесёлое лето пролетает быстрее весёлой, но холодной зимы. Саша больше не плакала. Не потому, что задевали её теперь редко – так, попробовали еще пару раз, но хватило ледяного тона и ледяного взгляда, чтобы пробы прекратились. Только дразнили иногда издалека: Шурадура, или Шурашкура, но вполголоса, промеж себя, не в лицо. Естественных врагов, даже из старших отрядов, у неё теперь не было, но и подруг тоже. Может, униженные раньше неё, не смогшие дать отпор, теперь испытывали к Саше чтото вроде завистливой ненависти, заменявшую бесполезную ненависть к унижавшим. Может, боялись мести старших девочек за дружбу с непокоренной. А может, оттого что у неё всетаки были родные – бабушка, которая когдато заберёт Сашу отсюда – именно её, а не когонибудь из них. А им, «инкубаторским», как дразнили их иногда недалекие воспитатели, нужно было уметь понравиться тем редким тётям и дядям, которые приезжали выбирать себе ребёнка. Это чемто походило на выставку кошек, куда их однажды свозили на экскурсию – но даже кошки в клетках комуто принадлежали. У них были хозяева, то есть семья. У «инкубаторских» не было никого. И каждой девочке, и каждому мальчику на смотринах нужно было лезть из кожи, чтобы убрать из глаз волчий прицел, не сжимать кулачки, улыбаться во весь рот и становиться белыми и пушистыми. Но притворство слезало с детских душ быстрее, чем просроченная краска с потолков их обшарпанных комнат. И тогда натерпевшиеся от бессмысленного и беспощадного детского бытового бунта приемные родители возвращали ребенка в детдом. «Боже мой, какой это оказался ужасный ребенок. Никакого сладу с ним. Чужая кровь, как волка ни корми…» – взрослые говорили, как по шаблону. Но в действительности, ужасными были сами неудавшиеся родители – ктото попрекал куском хлеба, ктото «включал золушку», которая должна была не жить, а отрабатывать жизнь в приемной семье. Ктото, наоборот, сюсюкал и обхаживал сверх меры, так что от такого сладкого обращения в детских душах быстро образовывался кариес. Чужая кровь… а вот у Саши была бабушка – родная кровь, а значит, она оказалась здесь случайно, временно. И потому так и осталась здесь всем чужой. Чужой, но никогда больше не плакавшей.
Операция прошла не слишком удачно, понадобилась вторая и потом третья. Но обошлось, и Сашина бабушка смогла сдержать свое обещание. Уже выпал первый ноябрьский снег, когда бабушка, отгладив внучку по постриженным волосам и отцеловав в макушку и обе щеки, потом расписавшись где нужно, повела её домой. Саша обернулась – с детдомом её теперь соединяла только пара следов – больших и маленьких. Когдато с прошлым нас начинают соединять только большие следы, и только потом к ним снова присоединяются детские. Так устроена жизнь.
2
Саша вернулась в школу, в свой класс, где дети ей обрадовались взаправду. Это было так здорово и приятно – возвратиться туда, где тебя помнят, прийти не на новенького. Её окружили на первой же перемене, совали конфеты и бутики – как будто Саша всё это время жила впроголодь. Такого, конечно, не было – в детдоме кормили сытно, хотя и не очень вкусно, но выразить участие подругому дети не умели. Сашу это не смешило, скорее, приятно забавляло, но ей не хотелось, чтобы её жалели и даже просто сочувствовали. Жалось жалит сердце подчас больней оскорблений. Саша просто не хотела ни от кого ничем отличаться, а выделяться тем, за что жалеют, не хотела тем более.
– Шура, а как там училки? Лучше нашей географички?
– Шурочка, а физра там есть?
– Шурка, а правда, что там девочки в одинаковой форме все?
– А правда, что косы запрещено носить?
Саша приветливо улыбалась и отвечала на все вопросы, но коротко, чтобы сбить слишком уж повышенный интерес. На второй перемене с вопросами лезли уже меньше, к последнему уроку вопросы и вовсе иссякли, и она наконец ощутила себя в своей тарелке.
Через месяц уже начались самые приятные хлопоты – предновогодние. В каждой российской школе проводятся утренники, приглашается Дед Мороз, родители, кто позажиточней, покупают, а в основном – шьют чадам костюмы зайцев, пингвинов, пиратов, лисичек и снежинок. Сашина бабушка мастерила внучке костюм ёлочки из своего старого зеленого бархатного платья. Бархатная ткань советского производства была, однако, качественной и почти не выцвела, да и платье надевалось по редким случаям – «ёлочка» выходила на славу. Саша каждый вечер крутилась вокруг швейной машинки «Чайка», подсказывая про кружева и бусины. Особенно про звезду, которую нужно было приделать к зеленой шапочке. Бабушка с притворной строгостью отгоняла внучку, чтобы не мешала, но разве девочку и кошку отгонишь надолго от того, что им интересно?
За неделю до самого весёлого праздника платье ёлочки было готово. Оно было украшено стеклярусом, атласными лентами, снежинками из тюля, а на голову был сшит целый колпак с зеленой мишурой, увенчанный серебристой звездой из фетра. Саша примеряла его перед зеркалом по несколько раз в день и никак не могла дождаться утренника. Но не только чтобы очаровать всех своим нарядом – она неосознанно ждала, что все неприятности, вся боль будет смыта новогодним весельем с её детского сердечка, что праздник отчеркнет прошлое и всё плохое, всё тоскливое останется только в памяти, но не в душе. Однако случилось иначе.
– Теперь похлопаем Стёпе – за его костюм космонавта. Стёпа, выходи на середину, сюда, встань перед ёлкой, – командовала классный руководитель – учитель географии Зинаида Эдмундовна.
«Космонавт» Стёпа, пунцовый от стеснительности, встал на указанное место.
– Стёпа – хотя не отличник, но твёрдый хорошист. Таких берут в космонавты. И за хорошую учебу и замечательный костюм ему полагается… что? – вопросила Зинаида Эдмундовна.
– Подарок! – хором откликнулся класс.
Когда Дед Мороз вынул из своего волшебного мешка упакованную коробку и отдал ее еще больше загустевшему Стёпе, все дети захлопали – каждый мечтал, чтобы скорее уже вызвали его, похвалили за костюм и дали подарок.
– Что нужно сказать Деду Морозу? – строго спросила классный руководитель.
О проекте
О подписке
Другие проекты