Если Титус Броз напоминает мне кости, потому что я сам весь костенею в его присутствии, то другой мужчина, который только что привлек мое внимание, – камень. Он будто целиком из камня. Каменный человек, уставившийся на меня. На нем черная рубашка с короткими рукавами. Он в возрасте, но не так стар, как Титус. Может, ему пятьдесят. Может, шестьдесят. Он один из тех крутых мужиков, знакомых Лайла, мускулистый и мрачный – вам придется разрубить его пополам, чтобы узнать возраст по кольцам внутри. Он просто пристально смотрит сейчас на меня, этот чувак. Среди всей этой суеты вокруг круглого обеденного стола этот каменный человек смотрит на меня, у него крупный нос, прищуренные глаза и седые длинные волосы, стянутые в хвост; но эти волосы начинаются с середины головы и выглядят так, словно их высосали из черепа с помощью пылесоса. Дрищ всегда говорит о таких моментах: «маленькие фильмы внутри фильма твоей собственной жизни». Жизнь проживается в нескольких измерениях. Жизнь протекает с нескольких точек зрения. В данный момент – несколько человек болтают возле круглого обеденного стола, прежде чем рассесться по местам, – но на это мгновение можно взглянуть с разных сторон. В такие моменты время не просто движется вперед, оно может двигаться и в стороны, расширяясь для вмещения бесконечных точек зрения, и если вы сложите вместе все эти моменты с разными точками, у вас может получиться что-то близкое к вечности, включающей взгляды со всех сторон одновременно. Ну или что-то вроде того.

Никто не видит этот момент таким, каким его вижу я, вернее, каким он запомнится мне на всю оставшуюся жизнь из-за этого седовласого пугала с хвостом.

– Иван, – говорит ему Титус Броз, обнимая левой рукой Лайла за плечо и показывая на Августа, стоящего рядом со мной. – Это паренек, о котором я тебе рассказывал. Он не разговаривает, как и ты.

Человек, которого Титус назвал Иваном, переводит взгляд с меня на Августа.

– Я разговариваю, – возражает человек, которого Титус зовет Иваном.

Человек, которого Титус зовет Иваном, переводит взгляд на бокал пива перед собой, затем крепко сжимает его правой рукой и медленно – словно бокал едет по канатной дороге – подносит к губам. Он отпивает половину бокала за один глоток. Может быть, человеку, которого Титус называет Иваном, – на самом деле две сотни лет. Никто и никогда не смог разрубить его пополам, чтобы убедиться.

Бич Данг приближается к столу, начиная голосить издалека. Она одета в длинное сверкающее изумрудное платье, которое облегает ее грудь и ноги, полностью скрывая стопы; так что когда она идет через верхнюю обеденную зону «Мамы Пхэм», то выглядит так, будто летит к нам над полом. Даррен Данг плетется в ее кильватере, явно чувствуя себя не в своей тарелке из-за элегантного черного пиджака и брюк, которые он не столько носит, сколько терпит.

– Добро пожаловать, дорогие гости, добро пожаловать, добро пожаловать! Присаживайтесь поудобнее! – Она обнимает Титуса Броза. – Очень надеюсь, что все пришли с хорошим аппетитом! Я приготовила сегодня больше горячих закусок, чем когда-либо за один вечер.

Точки зрения. Направления. Ракурсы. Мама в красном платье, смеющаяся с Лайлом, накладывающая себе на тарелку куски телапии. Телапия плавает в соусе из чеснока, чили и кориандра, в ее обугленном колючем спинном плавнике так много обнаженных белых костей, что они похожи на изогнутые клавиши какого-то кривого органа, на котором дьявол играет в аду.

Титус Броз положил руку на плечо своей дочери Ханны и разговаривает с нашим местным депутатом, который пытается подцепить палочками кусок мяса из вьетнамского салата с лимонником и рисовой лапшой.

Лучший друг Лайла, Тедди, пялится через стол на мою маму.

Бич Донг машет, чтобы на стол несли очередное блюдо.

– Тушеный змееголов, вьетнамская пресноводная рыба! – поясняет она.

Даррен Данг сидит слева от меня, а Август справа. Мы все трое наворачиваем роллы в рисовой бумаге. Человек, которого Титус зовет Иваном, сидит напротив, высасывая мякоть из ярко-оранжевой клешни краба, обжаренного в соусе чили.

– Иван Кроль, – говорит тихо Даррен, не поднимая головы от своего ролла и не прекращая жевать.

– А? – переспрашиваю я.

– Прекрати таращиться на него, – продолжает Даррен, незаметно кивая головой в направлении человека, которого Титус называет Иваном.

– Меня от него в дрожь бросает, – признаюсь я.

За столом шумно. Ресторанные звуки, завывания певицы под нами на первом этаже, болтовня подвыпивших гостей за нашим столом и булькающий смех Бич Данг создают вокруг нас с Дарреном невидимую звуконепроницаемую будку, позволяющую нам свободно говорить о людях, сидящих поблизости.

– Вот за это ему и платят, – говорит Даррен.

– За что?

– За то, что он наводит на людей страх.

– В каком смысле? Чем он занимается?

– Ну, днем он управляет фермой лам в Дэйборо.

– Фермой лам?

– Ага, я там был. У него на ферме полно лам. Гребаные безумные зверюги, будто осел трахнул верблюда, и вот это получилось в результате. У них огромные желтые нижние зубы, как самые паршивые брекеты, которые ты когда-либо видел. И толку от этих зубов никакого – даешь им половинку яблока, а они даже не могут ее разжевать, им приходится мусолить ее на языке, словно это леденец или типа того.

– А по ночам?..

– А по ночам он наводит на людей страх.

Даррен вертит крутящийся поднос на столе и поворачивает лоток с запеченным в соли и перце крабом на нашу сторону. Он берет клешню и три хрустящих ноги и кладет их в свою маленькую тарелку с рисом.

– И это его работа? – спрашиваю я.

– Блин, да! – говорит Даррен. – На нем одна из самых важных работ во всей команде. – Он качает головой. – Господи, Тинк, ты какой-то бестолковый, а еще сын наркоторговца.

– Я же говорил тебе, что Лайл мне не отец.

– Прости, опять забыл, что он твой временный папаша.

Я беру соленую острую клешню и разгрызаю ее мощными боковыми зубами, и прожаренный панцирь краба трескается под давлением, как яичная скорлупа. Если бы у Дарры имелся свой флаг, которым мы, местные жители, могли бы размахивать на парадах, то на нем непременно следовало бы изобразить соленого острого грязевого краба с мягким панцирем.

– Как именно он нагоняет на людей страх? – не унимаюсь я.

– Репутация плюс слухи, как говорит мама, – объясняет Даррен. – Любой может заработать репутацию, в общем-то. Просто выйди на улицу и всади нож в горло ближайшего бедного ублюдка, которого увидишь.

Даррен вновь поворачивает поднос и подвозит к себе рыбные котлеты.

Я не могу оторвать глаз от Ивана Кроля, выковыривающего кусочек крабового панциря из своих крупных, пожелтевших от табака зубов.

– Конечно, Иван Кроль совершил какую-то часть плохого дерьма, о которой известно всем, – говорит Даррен. – Где-то пуля в затылок, где-то ванна с соляной кислотой, но то дерьмо, о котором мы не знаем, – оно пугает людей. Эти слухи, которые накапливаются вокруг такого парня, как Иван Кроль, – они и делают за него половину работы. Это слухи, от которых у людей мурашки по коже.

– Какие слухи?

– Ты не знаешь слухов?

– Какие слухи, Даррен?

Он кидает взгляд на Ивана Кроля. Он наклоняется поближе ко мне.

– «Танец костей», – шепчет он. – «Их кости», «Их кости», ну!^[22]

– Что? О чем ты, блин, вообще?

Он берет две крабьих ноги и изображает ими на столе танец, как будто это человеческие ноги.

– Кости паль-цев ног крепятся к сто-пе, – напевает он. – Кости сто-пы крепятся к икре. Кости ик-ры крепятся к ко-лену, а теперь все их кости растрясем!

Даррен разражается смехом. Он протягивает руку и хватает меня за шею, сильно стискивая.

– Шейные ко-сти крепятся к башке! – поет он и приставляет мне кулак ко лбу. – А кости башки пере-хо-дят в члено-кость!

Он стонет от смеха, и Иван Кроль поднимает взгляд от тарелки, окидывая эту сцену безжизненными карими глазами. Даррен тут же выпрямляется и подбирается. Иван роняет голову обратно к своей тарелке с расчлененным крабом.

– Придурок, – шепчу я. Теперь уже я наклоняюсь к нему поближе. – Что ты там талдычишь о костях?

– Забудь об этом, – говорит Даррен, копаясь палочками в рисе.

Я хлопаю его по плечу тыльной стороной ладони.

– Не будь такой жопой.

– Почему тебя это так волнует? Собираешься однажды написать об этом в «Курьер мейл»? – язвит он.

– Мне нужно знать все это дерьмо, – настаиваю я. – Я работаю для Лайла немного.

Глаза Даррена загораются.

– И что же ты делаешь?

– Я наблюдаю за обстановкой, – гордо отвечаю я.

– Что? – хохочет Даррен. Он откидывается на спинку стула и чуть живот не надрывает от смеха. – Ха! Тинкербелл следит за обстановкой! Ну все, спасибо Господу – Тинкербелл на страже! Слава яйцам! И за чем именно ты следишь?

– Я подмечаю подробности, – говорю я.

– Подробности? – фыркает он, хлопая теперь себя по коленям. – Какого типа подробности? Вроде того, что сегодня на мне зеленые шорты и белые носки?

– Ага, – киваю я. – Вообще все. Все мельчайшие детали. Детали – это информация, говорит Дрищ. Информация – это власть.

– И Лайл хочет припахивать тебя на полный рабочий день?

– Наблюдение никогда не прекращается, – сообщаю я. – Это работа на двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.

– И что ты видел сегодня вечером?

– Расскажи про танец костей, и я расскажу, что видел.

– Расскажи, что ты видел, и я расскажу про танец костей, Тинк.

Я глубоко вздыхаю и смотрю через стол. Лучший друг Лайла, Тедди, все еще пялится на мою маму. Я видел мужчин, так глядящих на мою маму, и раньше. У Тедди пышные черные кудрявые волосы, оливковая кожа и толстые черные усы того типа, про который Дрищ говорит, что их носят мужчины с большим эго и маленькими членами. Дрищ говорит, что не хотел бы сидеть в одной камере с Тедди. Он никогда не поясняет, почему. В Тедди есть что-то от итальянца, возможно, от грека, с материнской стороны. Он замечает, что я смотрю на него, когда он глазеет на маму. Он улыбается. Я видел такую улыбку и раньше.

– Как дела, ребятки? – спрашивает Тедди, перекрикивая застольный шум.

– Спасибо, Тедди, все путем, – отвечаю я.

– Как жизнь, Гусси? – не унимается Тедди, салютуя Августу поднятым бокалом пива. Август в ответ приподнимает кружку с лимонадом, не совсем искренне вздернув левую бровь.

– Так держать, молодежь! – улыбается Тедди, сердечно подмигивая.

Я снова наклоняюсь к Даррену.

– Все самые крошечные подробности, – говорю я. – Миллион мелочей в один присест. То, как у тебя согнут правый указательный палец, когда ты держишь палочки для еды. Запах твоих подмышек и влажное пятно на твоей рубашке. У женщины, сидящей вон там, – на плече родимое пятно, формой похожее на Африку. То, что дочь Титуса, Ханна, ничего сегодня не ела, кроме нескольких ложек риса. Титус не убирает свою ладонь с ее левого бедра вот уже больше тридцати минут. Твоя мама сунула конверт нашему дружелюбному местному депутату, а затем наш общительный местный депутат вышел в туалет, а когда вернулся, то сел на свое место и, подняв бокал, кивнул твоей маме, которая стояла у холодильника с напитками. Она улыбнулась и кивнула в ответ, а потом спустилась вниз поговорить со старым крупным вьетнамцем, сидящим возле сцены и слушающим, как эта ужасная певица пытается вытянуть песню «New York Mining Disaster 1941» группы «Би Джис». Там у аквариума с форелью пацан машет перед рыбой бенгальским огнем. А старшая сестра этого пацана – Туи Чан, которая учится в восьмом классе средней школы пригорода Джиндейли; и она выглядит сегодня до охренения прекрасно в этом желтом платье, и взглянула на тебя уже четыре раза за вечер, а ты слишком тупая задница, чтобы заметить это.

Даррен смотрит в обеденный зал нижнего этажа, и Туи Чан ловит его взгляд, улыбается и отбрасывает прядь прямых черных волос с лица. Он тут же отворачивается обратно.

– Черт побери, Белл, – он удивленно крутит головой. – Ты прав. Я думал, там просто какая-то кучка придурков ужинает.

– Теперь расскажи мне про танец костей, – требую я.

Даррен делает глоток лимонада, поправляет пиджак и брюки. Затем опять наклоняется ко мне, и мы косимся на предмет нашего обсуждения, Ивана Кроля.

– Тридцать лет назад пропал его старший брат, – начинает Даррен. – Этого парня звали Магнар, и знаешь, даже его имя означало по-польски «злобный мудак» или что-то вроде того. Самый крутой ублюдок в Дарре. Настоящий садюга. Издевался над Иваном постоянно. Прижигал его сигаретами и прочее дерьмо, однажды привязал к рельсам и отхлестал электрическим проводом. И вот в один прекрасный день Магнар, по-видимому, перебрал польского самогона, на пятьдесят процентов состоящего из ракетного топлива, и вырубился в семейном сарае, где оба брата занимались каким-то кузовным ремонтом. Иван хватает брата за руки и тащит к задней стороне семейного выгула для скота, в сотне метров от сарая, и оставляет его там. Затем, спокойный, как удав, он набрасывает контакты на два провода, бегущие вдоль заднего забора, приносит циркулярную пилу, подключает ее и отпиливает своему брату голову так же хладнокровно, как срезал крышу с «Форда-Фалкона».

Мы смотрим на Ивана Кроля. Он поднимает взгляд, будто чувствует, как мы глазеем на него. Он вытирает губы салфеткой, взяв ее с колен.

– Эта срань действительно случилась? – шепчу я.

– Мама говорит, что слухи об Иване Кроле не всегда точны, – отвечает Даррен.

– Я так и думал, – говорю я.

– Да не, чувак. Ты меня не понял. Она имеет в виду, что слухи об Иване Кроле никогда не расскажут полной правды, потому что полная правда – это такой звездец, что большинство здравомыслящих людей просто не могут уложить это у себя в голове.

– Так что же он на самом деле сделал с Магнаром, и что осталось от Магнара?

– Никто не знает, – говорит Даррен. – Магнар просто исчез. Пропал. Больше его никогда не видели. Все остальное – просто перешептывания. И в этом гениальность Ивана. Вот почему он так великолепен в том, чем теперь занимается. Сегодня его цель бродит где-то по улицам. А завтра его цель не бродит вообще нигде.

Я продолжаю смотреть на Ивана Кроля.

– А твоя мама знает? – спрашиваю я.

– Знает что?

– Что Иван сделал с телом своего брата?

– Не, мама не знает всякую срань. Зато я знаю.

– Так что же он с ним сделал?

– То же самое, что он делает со всеми своими целями.

– И что именно?

Даррен вращает поднос, останавливая его, когда к нам подплывает блюдо, наполненное крабами в чили. Он берет песчаного краба, приготовленного целиком, и кладет на свою тарелку.

– Смотри внимательно, – говорит он.

Он хватает правую клешню краба, отрывает ее с корнем и высасывает внутренности. Хватает левую клешню и выворачивает ее из панциря так же легко, как вынимается палка из плеча снеговика.

– Это руки, – говорит он. – Теперь ноги.

Он отрывает три ноги с правой стороны панциря. Три ноги с левой.

– Все эти цели просто исчезают, Тинк. Стукачи, болтуны, враги, конкуренты, клиенты, которые не могут оплатить свои долги.

Затем Даррен отрывает у краба четырехсуставчатые задние гребные ноги, каждый сегмент которых напоминает маленькое плоское грузило. Он высасывает мясо из всех этих ног и складывает их неповрежденные оболочки обратно рядом с панцирем, в точности туда, где им положено быть анатомически, но не касаясь панциря. Он возвращает клешни на место, и ноги тоже, в миллиметре от тела краба, пропитанного соусом чили.

– Расчленение, Илай, – шепчет Даррен.

Даррен смотрит на меня и видит тупой взгляд на моем тупом лице. Затем он собирает все крабовые ноги и клешни и бросает их в перевернутый панцирь.

– Гораздо проще перевезти тело, разделанное на шесть кусков, – говорит он, кидая панцирь в миску, где уже высится гора высосанных и выброшенных ошметков.

– Перевезти куда?

Даррен улыбается. Он машет головой в сторону Титуса Броза.

– В хороший дом! – говорит он.

К Повелителю Конечностей.

В этот момент Титус встает и стучит по бокалу вилкой.

– Прошу прощения, дамы и господа, но я считаю, что пришло время отметить этот необыкновенный вечер кратким выражением благодарностей.

На обратном пути домой Орион уже скрыт плотными тучами. Август с мамой вырвались вперед от нас с Лайлом. Мы смотрим, как они балансируют на зеленых бревнах-заборах, окаймляющих парк Дьюси-стрит. Эти бревенчатые ограждения – каждое из одной длинной обработанной сосны, выкрашенной светло-зеленой краской и покоящейся на двух пнях, – вот уже примерно шесть лет играют для них роль гимнастических бревен, на которых выступают наши спортсмены-олимпийцы.

Мама изящно вскакивает на перекладину двухфутовой высоты и удерживается на ней. Она смело подпрыгивает, исполняет в воздухе фигуру «ножницы» и снова приземляется на перекладину. Август горячо аплодирует.

– А теперь великая Команечи^[23] готовится к соскоку, – говорит она, осторожно приближаясь к краю бревна. Она делает серию завершающих взмахов прямыми руками с изогнутыми по-лебединому ладонями – для большего эффекта и признания толпой воображаемых монреальских судей и соперниц на непростой Олимпиаде 1976 года. Август протягивает руки вперед, присев на полусогнутых ногах. И мама спрыгивает в его объятия.

– Идеальная десятка! – говорит она. Август в восторге кружит ее в воздухе.

Они идут дальше, и теперь Август запрыгивает на очередное бревно.

Лайл наблюдает за ними издали, улыбаясь.