В темноте стены как будто надвигаются на меня. Лошадиный запах становится еще отвратительнее. Я хватаю ртом воздух, меня вжимает в койку невидимая тяжесть, и, если я ничего не сделаю, она меня раздавит.

Я вскакиваю, хватаю ботинки и пробираюсь к двери, выскальзываю в ночь, сажусь и сижу, дрожа.

Не знаю, сколько я там торчу. Но внезапно я слышу голос:

– Это ты, Дыньки?

Я моргаю от неожиданности.

– Кейко? Ты что здесь делаешь?

– Ничего хорошего. – Подмигнув, она садится рядом со мной. – Что случилось?

Я рассказываю ей все. Как мама попала в лазарет. Как я перестала писать папе. Как я осталась одна.

– Сочувствую. – Она приобнимает меня. – Хочешь выбраться отсюда?

Я отшатываюсь.

– Что?

– Не за ограду, ничего такого, – усмехается Кейко. – Но кому охота всю ночь торчать в битком набитом бараке?

– А у нас не будет неприятностей?

– Если нас не поймают, то нет.

Я колеблюсь, даже когда она поднимает меня на ноги. Мне нельзя покидать стойло. Нельзя бросать Фреда. Я должна быть хорошей, послушной.

Но что мне дало мое послушание?

* * *

Почему мне никто об этом не рассказывал? Нарушать правила – чудесно. Мы крадемся между бараками, душевыми и рекреациями, и в любой момент нас могут поймать.

Но нас не ловят.

Здесь темнота окутывает ограду и караульных с винтовками, наблюдающих за периметром, и, если не приглядываться, можно притвориться, что ты где-то в другом месте. Что ты кто-то другой.

Мы добираемся до беговых дорожек, и я смеюсь. Я мчусь через внутреннее поле, невидимая, прохладный ветер в волосах, мокрая трава щекочет щиколотки, и я танцую, кручусь под черным небом, усыпанным блестками звезд.

И тут я спотыкаюсь. Кто-то всхрапывает. Я падаю вперед, чувствую под руками плоть, тепло, влагу. Изумленно вскрикивает женщина.

И я снова я, послушная и уступчивая. К щекам приливает жар, когда я понимаю, что́ эти двое делают тут вместе.

– Сумимасен, – выпаливаю я. Извините!

Я не слышу, отвечает ли что-то парочка. Кейко хватает меня за локоть и утаскивает прочь. Мы несемся по полю, подолы наших ночнушек мокры от росы.

Мы бежим без остановки до самого моего барака, там Кейко складывается пополам и хохочет.

– Ш‐ш-ш! – шепчу я. – Как неловко получилось!

– Кому неловко? Им все равно. Мне было бы все равно, если бы я… – она играет бровями.

– Ты… – на мгновение я представляю ее на поле и парня на ней. – Хочешь сказать, что ты…

– Я сказала «если бы»! – отмахивается Кейко, закатывая глаза. – Я не говорила, что я стала бы этим заниматься.

– Ну, я бы тоже не стала!

Не стала бы?

Не стала бы, будь я Эми Оиси.

Но будь я тем, кем была сегодня ночью – вольной, ликующей, свободной?

Кейко ухмыляется, словно прочла мои мысли, и убегает прочь, напевая: «Спокойной ночи, Дыньки!»

Но я пока не захожу в свое стойло.

Я сижу снаружи, смотрю в небо. Если я попрошу Сига, встретится ли он со мной там, под звездами? Будет ли играть моими волосами и целовать меня в темноте, скользить губами по моей шее, по ключицам?

Я снова заливаюсь краской. Эми Оиси никогда не пришли бы в голову такие скандальные мысли.

Но я больше не хочу быть Эми Оиси.

Эми Оиси покладистая. Ее мать болеет, а ее отец в тюрьме, и они оставили ее одну заботиться о своей уменьшающейся семье.

Эми Оиси в ловушке.

Я не хочу быть ей. Я хочу быть другой. Мне надо быть другой. Я не могу быть той девочкой, которой была по ту сторону ограды. Если эту девочку отправили в заключение, если американскую гражданку лишили свободы без суда и даже без обвинений, тогда жизнь не имеет смысла.

Но если я – другая, тогда будет легче признать, что мир теперь живет по новым правилам.

Верх – это низ.

Ложь – это правда.

Плен – это свобода.

ДЕНЬ 27-Й

После той ночи все поменялось.

Теперь днем я – это я. Я послушная дочь, примерная сестра, истовая приверженка дисциплины. Пока мама в больнице, я слежу за тем, чтобы Фред был чистый, одетый и накормленный. Я собираю игрушки, которые он вечно раскидывает по полу. Я сношу его истерики. Я укладываю его в постель.

Но ночью я – другой человек.

Когда Фред засыпает, я выбираюсь из барака и брожу по лагерю. Иногда ко мне присоединяется Кейко. Иногда мы встречаемся с Сигом и мальчиками и Хироми в ее светлом парике.

Иногда мы бродим по нескольку часов. Иногда – несколько минут.

Но в эти часы, в эти минуты мы притворяемся, что нет ни переклички, ни колючей проволоки, есть лишь темнота, и бунт, и смех, звенящий в ночи.

Мы молодые, мы беспечные, и мы такие же, как все. Мы не японо-американцы, мы просто американцы. Это не лагерь, это просто один из районов в Сан-Бруно. Мой отец не в тюрьме по подозрению в шпионаже, он просто задержался на работе. Моя мать не в больнице, она просто дома – у нас есть дом, – шлепает по коридору в тапочках, заглядывает в комнату проверить мирно спящего Фреда.

ДЕНЬ 32-Й

Когда мы побеждаем японцев в битве за Мидуэй, Шустрик ворует для нас флягу саке, и, когда лагерь погружается в сон, мы празднуем на внутреннем поле, чествуем отважных бойцов американского военно-морского флота. Спиртное на языке – сладкое, и мы пьем, пока нас не кидает в жар, а глаза не начинают гореть, как звезды.

Сиг обнимает меня за плечи, и я приникаю к нему, прижимаюсь губами к нежной коже на изгибе его подбородка. На вкус он как океан.

Меня развезло, мне тепло, я счастлива в пропитанной саке темноте. Шустрик и Кейко делают в траве «колесо», соревнуясь, у кого получится больше переворотов, и наконец падают наземь хихикающей кучей-малой. Хироми, Фрэнки Фудзита и Стэн Кацумото спорят о своих любимых фильмах. Томми и Пескарик лежат на спине, соединяют звезды кончиками пальцев. Создают новые созвездия, похожие на нас.

– Это Фрэнки, видишь? Он дерется с парочкой кето.

Фрэнки прыскает:

– И я надираю им жопы, верно?

– Верно!

– А вот Ям-Ям.

Я близоруко прищуриваюсь на небо:

– Где?

– Там, – показывает Пескарик. – Ты играешь на пианино.

Я представляю звездные клавиши под пальцами, мелодии, похожие на голоса далеких галактик.

– О, а вот Мас!

– Пескарик, это квадрат.

– Знаю!

Пескарик смеется так, словно ничего смешнее не слышал, но с воплем вскакивает, когда на него бросается Мас. Они носятся вокруг нас кругами, пока Мас наконец не валит брата на землю. Когда Мас встает, то поднимает кулаки в воздух, как делал, когда выполнял победный тачдаун. Пескарик, лежа, продолжает смеяться.

Здесь, в росистой траве, когда сторожевые вышки почти неразличимы на фоне подножия гор Санта Круз, кажется, что война почти закончена.

Мы почти победители.

Почти свободны.

ДЕНЬ 36-Й

Но война не закончена. И мы все еще здесь.

Когда я навещаю маму в лазарете, она совсем не выглядит лучше. По правде говоря, она слабеет с каждым днем.

– Ты ешь? – спрашиваю я.

– Не беспокойся обо мне. Ты высыпаешься? – Она протягивает руку, чтобы убрать прядь волос с моего лба, и я подавляю желание отпрянуть. – Выглядишь очень усталой.

– Со мной все хорошо, мама.

– А как Фред? Где он?

– В бейсбол играет.

– Тц-тц. Скажи ему, чтобы зашел навестить мать.

– Да, мама, – отвечаю я, хотя знаю, что он не зайдет. Фред готов на все, чтобы не видеть маму такой, даже если для этого потребуется поругаться со мной.

Папа в своих письмах по-прежнему призывает нас «хорошо себя вести» и «заботиться о маме». Похоже, он даже не заметил, что я перестала отвечать.

Однако Фред ему пишет. Он повесил карту США над своей койкой, обвел Мизулу красным кружком. Вокруг кружка – грубые рисунки поездов, его последнего увлечения.

Когда Фред спрашивает меня, почему я не пишу папе, я отвечаю: «Мне просто нечего сказать».

Дорогой папа, прошлой ночью я напилась так, что заблевала себе волосы.

Дорогой папа, иногда мне кажется, что ты бы не узнал меня, если бы увидел.

Иногда я этому рада.

После этого я перестаю читать папины письма и все их оставляю нераспечатанными на маминой тумбочке.

ДЕНЬ 40-Й

Вечерами с Фредом тяжелее всего. Он не желает идти в постель. Он не желает убирать свои игрушки. Не желает, чтобы я говорила ему, что делать.

Сегодня я гоняюсь за ним по стойлу с посудным полотенцем, а он швыряется в меня вещами и вопит так, словно я убить его хочу, а не лицо ему утереть.

Может, мне и следовало бы его убить, думаю я, уворачиваясь от книги, которую он бросает мне в голову. Следующая попадает мне по ногам, и я с криком пошатываюсь, споткнувшись о деревянный паровозик, который Фред никогда не убирает. Если я его убью, больше не надо будет вытирать ему лицо.

Я совершаю бросок, валю дергающегося и вопящего брата на линолеум.

– Ха!

Из-за стены кто-то кричит нам, чтобы вели себя потише.

– Холодное! – Фред брыкается. Одна нога ударяет меня в живот.

Я рычу, оттирая его щеки сырым полотенцем.

– Было бы теплое, если бы ты мне дался раньше!

Когда я наконец отпускаю его, он бредет к своей койке.

– Я тебя ненавижу!

– Я тебя тоже ненавижу! – ору я.

Это не так. Разумеется, это не так.

Но я это говорю.

От изумления на глазах Фреда выступают слезы. Он бросается на койку, сворачивается калачиком лицом к карте на стене.

– Я хочу к папе!

– Я тоже, – огрызаюсь я.

Фред ничего не отвечает из-под одеяла.

* * *

Тем же вечером, когда остальные расходятся, я прошу Сига остаться. Мы стоим в эвкалиптовой роще, а над нами сквозь серповидные листья светит лунный диск.

– Проводить тебя домой? – спрашивает Сиг.

– Это не дом, – отвечаю я.

– Точно, – он проводит пальцами по изнанке моего запястья. – Проводить тебя обратно?

Он снова пытается увести меня, но я не хочу обратно – не туда, не сегодня, не сейчас – и быстро, уверенно притягиваю Сига к себе.

Я целую его под эвкалиптами. Я уже много недель хотела его поцеловать – торопливо, под покровом теней.

Его язык скользит по моей нижней губе, касается края зубов, и у меня вырывается стон. Я хочу дышать его дыханием. Я хочу поглотить его. Я хочу стать другой.

Он наклоняется ко мне, проводит руками по моей спине, по волосам, притягивает ближе. На мгновение я задаюсь вопросом, чувствует ли он, как колотится мое сердце.

Он тихо смеется, его губы скользят по моим губам.

– Оиси, – шепчет он. «Вкусно» по-японски. Как говорят американцы – ям-ям.

Я смеюсь, шлепаю его и отстраняюсь.

В лунном свете я вижу его кривоватую ухмылку, капли пота, блестящие на лбу, у самых волос.

– Ты умеешь удивлять, – я еще никогда не слышала, чтобы он говорил так хрипло, его голос темен от желания.

Я усмехаюсь и снова бросаюсь в его объятия.

Мы целуемся много часов, медленно, не спеша, изо всех сил, пока его вкус не наполняет мой рот без остатка, пока не проникает в самые потаенные нежные уголки. Мы целуемся всю ночь, пока небо не начинает сереть, а лагерь не оживает.

– Черт, – говорит Сиг. – Мы пропустим перекличку.

Взявшись за руки, мы мчимся обратно к баракам. У моей двери Сиг медлит, переводит дыхание и целует меня снова.

– До скорого, – шепчет он.

И вот он исчезает, а между крыш показывается солнце. В этот раз я загулялась до рассвета. В этот раз я была наедине с мальчиком. В этот раз, впервые с того дня, когда мы приехали в лагерь, я вдыхаю новый день и чувствую себя иной.

Полной надежды.

Новой.

ДЕНЬ 41-Й

Едва зайдя в наше стойло, я понимаю: что-то не так.

Чемодан Фреда пропал, и Кума тоже. Со стены над его койкой исчезла карта США. У меня кружится голова.

Фред сбежал.

Он отправился искать отца в Монтану.

Или по крайней мере, хочет попытаться.

Кто-то стучит в дверь.

Перекличка.

Я замираю. Что мне сказать? Что мне делать?

Я представляю, как солдаты перетряхивают лагерь в поисках маленького мальчика.

Я представляю их ружья.

– Все здесь! – голос у меня напряженный и хриплый.

Повисает тишина, и пару мгновений я пребываю в уверенности: они поняли, что я вру. Сейчас они вынесут дверь и ворвутся, потрясая винтовками.

Но тут снова раздается стук, не в нашу дверь, а в дверь соседа.

– Все здесь! – кричит он.

Я опускаюсь на колени.

Фред должен быть все еще в лагере, верно? Если бы его застали за попыткой пролезть под колючую проволоку, мы услышали бы сирену.

Или выстрел.

Если только он не выбрался незамеченным. Я представляю, как он идет один по шоссе с чемоданом и игрушечным мишкой. Я представляю полицию, армию, Национальную гвардию, облаву.

Нет. Он еще здесь. И я должна его найти.

Я бегу к бараку Сига, он посылает Пескарика за Кейко и остальными, и вскоре собираются все: Томми, Фрэнки, Стэн и Мэри Кацумото, Хироми и ее младшая сестра Юки – она почти такая же проворная, как Шустрик, который подпрыгивает в пыли то на одной ноге, то на другой.

– Не волнуйся, мы его отыщем, – говорит Кейко. – Если бы он попытался сбежать, мы бы узнали.

– Шустрик, Юки, – голос у Сига спокойный, как никогда. – Можете проверить ограду?

Шустрик кивает, отдает нам честь и уносится к периметру, Юки мчится за ним.

– Давайте посмотрим его обычные места. Окимура, Аояги… – к моему удивлению, Сиг перечисляет старых друзей Фреда из Японского квартала и посылает Пескарика и Томми к их баракам.

Я рассказываю остальным про новых друзей Фреда, про его любимые столовые, говорю, что он может быть в одной из рекреаций, на бейсбольном поле, у пруда, на трибунах. Один за другим ребята убегают.

И тут меня осеняет.

Фредова одержимость поездами.

Я поворачиваюсь к Хироми.

– Побудь здесь на случай, если он вернется.

И убегаю.

Я бегу мимо эвкалиптов, мимо внутреннего поля, мимо людей, толпящихся у уборных в домодельных сандалиях дзори, мимо очередей на завтрак, пока не добираюсь до ворот рядом с рельсами.

Но Фреда там нет.

Даже пыль не примята там, где он мог бы проползти под проволокой.

Я не плакала с тех пор, как мы сюда приехали, но теперь плачу. Я всхлипываю, прислонившись к задней стене ближайшего рубероидного барака. Какая же я была дура – ушла на всю ночь, притворялась, что все хорошо, что мне не нужно присматривать за братом, что мои родители на месте и с ними все в порядке, что здесь не переделанный в тюрьму ипподром, потому что наше правительство нас боится.

Ненавидит нас.

За колючей проволокой шумит город Сан-Бруно. Мимо проезжают машины, их окна взблескивают в лучах рассвета. Люди едут на работу, в магазин за продуктами, на пляж. Они отводят глаза от ограды, от сторожевых вышек, от меня, словно, если они достаточно старательно притворятся, я исчезну.

Но я знаю, что притворство ничего не изменит. Я все еще здесь, все еще в ловушке, как и когда забрали моего отца, когда заболела моя мать, когда мой брат…

Я внезапно поднимаю голову, смаргиваю слезы. Есть еще одно место, которое я не проверила.

Я поднимаюсь, поворачиваюсь спиной к миру за оградой и мчусь в лазарет.

* * *

Фред свернулся в маминой постели, словно котенок, подложив Куму под голову, как подушку.

– Фред! – я бросаюсь к нему, вдавливаю его в матрас.

– Эй! Пусти!

Но я лишь сжимаю его крепче.

– Прости, – шепчу я ему в вихор. – Я тебя не ненавижу. Я бы никогда не смогла тебя ненавидеть.

От моих слов он успокаивается. И секунду спустя шепчет:

– Я тебя тоже не ненавижу.

– Я думала, ты пошел искать папу.

– Я пошел. Но испугался.

– Я тоже испугалась. Мне очень страшно.

Мне страшно, что папа никогда не вернется. Мне страшно, что мама умрет в этой больнице. Мне страшно, что нас депортируют. Мне страшно, что нас расстреляют. Мне страшно всех подвести. Мне страшно быть в ловушке.

– Правда?

– Все время.

– Так ты поэтому со мной такая злая?

Я смеюсь, но прежде, чем успеваю ответить, мама шевелится.

– Эми? Фред? Что вы здесь делаете так рано?

Фред смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

– Ничего, – отвечаем мы хором.

Фред ухмыляется мне, как раньше, когда у нас были общие секреты от родителей. Леденец, который мы вместе съели до обеда. Драка с соседским мальчишкой.

Я ухмыляюсь в ответ.

Мама бросает взгляд на чемодан Фреда в углу. Потом говорит:

– Эми, у тебя вид усталый. Мешки под глазами, – она берет с тумбочки ручное зеркальце, но не показывает мне мое лицо. В отражении я вижу синяк от поцелуя на шее, сбоку.

Я прикрываю рукой рот. Щеки горят.

– Что это? – спрашивает Фред.

Мама не обращает на него внимания.

– Я оставила в верхнем ящике коробочку пудры, – говорит она мне. – Она отлично мне помогала, когда я была в твоем возрасте.

Я моргаю. Мама? Сколько любовных укусов пришлось ей прятать в мои года? Сколько раз она вечером ускользала из родительского деревенского дома в Японии?

Я не успеваю поблагодарить, как мама снова нагибается к тумбочке, берет одно из отцовских писем.

– Это тебе.

Я качаю головой.

– Нет, я… – но я замолкаю, когда вижу приветствие:

Дорогая Эми!

Впервые он написал мне – только мне. Может, ему все-таки стало не все равно.

Я засовываю письмо в карман.

– Наверное, нам пора идти, – я едва не хватаю по привычке Фреда за локоть, чтобы он не убежал, но останавливаюсь. – Готов идти домой, Фред? – я протягиваю ему руку.

Помедлив секунду, он берет ее.

* * *

Когда мы приходим в наше стойло, туда уже набились все – Кейко, Сиг, Пескарик, Томми, Шустрик, Фрэнки, Хироми, Юки, Стэн Кацумото, Мэри – сидят в обеих тесных комнатках плечом к плечу на койках, откинулись на спинки стульев, которые я сделала сама.

Кейко с воплем кидается к Фреду, крутит его «самолетиком», а он хохочет, откинув голову назад. Хироми на моей койке заставляет Мэри померить свой светлый парик, приговаривая: «Тебе такой цвет пойдет!». Вид у Мэри взбешенный.

Шустрик хватает чемодан Фреда. Плюхается на пол, открывает его.

– Это что? Консервированные сосиски? А где шоколадки? Где M&M’s? – Он поднимает глаза, качает головой. – Фредди, ты лучше со мной посоветуйся, когда в следующий раз соберешься убегать. Я тебе…

– Следующего раз не будет, – обрываю его я.

– Конечно не будет, – Шустрик подмигивает Фреду, а тот неуклюже пытается подмигнуть в ответ.

Сиг осторожно берет меня за руку.

– Все хорошо, Ям-Ям?

– Нет, – я вынимаю из кармана папино письмо, кладу на комод – прочту потом. Дорогая Эми. – Но будет хорошо.

Вокруг меня мои друзья заваривают чай, настраивают радио – я узнаю приемник Маса, – играют в карты, шутят, смеются. Снаружи – лагерь, колючая проволока, сторожевые вышки, город, страна, которая нас ненавидит. Но мы здесь, мы вместе.

У нас отняли свободу.

Но мы не одиноки.

Топаз, Юта