План проваливается. Непросто напоить кого—то такой гадостью. Особенно маленькую девочку.

***

6

Вторая неделя истекает, наполняясь сумасшествием бедняка, заполучившего скатерть—самобранку. Я счастлива даже тому, что мне запрещено делиться происходящим с кем бы то ни было. Жизнь научила меня опасаться зависти.

Мы понимаем друг друга без слов, и, даже, не обмениваясь взглядами. Кажется, что мы подключены к единому мысленному пространству. И попутно к вечному источнику удовольствия. Все источники удовольствия поначалу кажутся вечными.

Не имеет никакого значения то, что мы видимся лишь два часа в день. Даже вдали от него я оказываюсь рядом с ним, бесконечно перебирая в памяти моменты, которые навсегда останутся со мной. Я могу потерять его, но никто не в силах отнять у меня случившееся. Слишком долго я была наблюдателем чужих жизней, избавляя себя от боли потерь. Я научилась ценить происходящее. «Лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть» вновь становится моим основным принципом. Память и восприятие – отлично закольцовываются подобно песне в плеере с функцией повтора. Меня не интересует реальность без него, я подменяю ее воспоминаниями.

Жизнь рядом с ним тоже перестает быть разнообразной. Молчаливая встреча в машине, путь к нему. Но это все еще не наскучило мне. Он был живым, а не фантазией. Живые меняются ежеминутно. Незаметно для себя самой я стала доверять ему. Сначала я доверила свое тело, и готова была открыть и душу, но не могла найти для этого нужного момента, или необходимости. Мне казалось, он и так все обо мне знает. Мне казалось, именно меня он искал всю жизнь. Что я соткана из его фантазий и мечтаний, из образов его детства, прочитанных им книг, просмотренных фильмов. Потеряв себя в водовороте жизни, я каждый день обнаруживаю себя вновь в его глазах.

Впервые для меня перестает иметь значение прошлое, крышка сундука, в который я упрятала его, прохудилась, и оно стало словно тесто на опаре просачиваться из всех щелей. Но в сундуке не все мое прошлое. Подобно смерти Кащея воспоминания хранятся в многослойных зайцах, утках, яйцах, упрятанных в этот сундук. Они умеют убегать от кого—угодно, даже от меня самой. И иногда врываться непрошено в мою счастливую обитель, будто уравновешивая мое состояние. Будто напоминая о том, что жизнь – это не только блаженство. К счастью, это случается редко.

Лето наконец вступает в свои права, очень запоздало, если заглядывать в календарь, но совершенно внезапно для меня. Я оказываюсь неподготовлена к его длинным знойным дням. Альтернативная реальность наших встреч спасала меня даже от лета. Я покупаю себе два ярких платья: небесно—голубое и травяно—зеленое, босоножки в греческом стиле, цветастую бутылку для питьевой воды, и на этом моя реакция на жару завершается. Меня больше не волнует смена сезонов.

7

Будничная темница впускает в себя дневной свет выходных. Мне остро хочется причалить вместе с ним в природную гавань. Я прошу встретиться в парке. Он соглашается. Не сразу, но говорит «да». Мы договариваемся на 5.

Я жду. Делаю то, что никогда мне не удается, и то, что сильно пугает меня. Ожидание является адским котлом, в который зловещий повар попеременно всыпает разные порции горя, злости, гнева, страха, отчаяния. Эти ингредиенты покрывают меня, лежащую на дне. А потом он разводит огонь…

***

Пора уезжать. Наступило лето, а значит дом выталкивает меня. Мне не оказывается здесь места, летом мама не готова терпеть зимнюю привычную тесноту.

Меня попеременно встречают то, огромный бабушкин дом, то крошечная комната в общежитии, в которой живет тетя, для которой дети не создают тесноты, а расширяют пространство жизни.

Мама отвезет меня, я слишком мала, чтобы путешествовать в одиночестве, и вернется в свою суровую реальность, оставив меня в кругу заботливых родных. Ей кажется, что так будет лучше всем. Она убеждена, что я считаю также.

Мы сидим в поезде. Нижние полки плацкартного вагона. Несколько часов я буду слушать умиротворяющий стук сердца железной дороги. Проваливаться в грезы, убаюканная его размеренным ритмом. «Тук тук, тук тук», я верю, что это безгранично доброе сердце.

Мы ждем отправления, диктор уже предупредил всех оставаться в вагонах, как мама внезапно вспоминает, что ей нужно срочно позвонить соседям. «Я быстро», – говорит она и исчезает. Я замираю от ужаса. Сейчас поезд непременно тронется, и я останусь здесь совсем одна. Я проваливаюсь в этот ужас с головой, я не знаю, где мне выходить, у меня нет денег, я не смогу вытащить вещи, я не знаю, где лежат наши билеты. Я не дышу. Мне хочется бежать за мамой, но она сказала мне оставаться здесь, а ее слова пока еще священны для меня.

«Пассажирский поезд 403 отправляется с первого пути», – диктор повторяет это несчетное количество раз. Меня разрезает пополам. Одна половина едет в пугающую неизвестность, за окном темнеет, мелькают деревья. Я не могу пошевелиться. В вагон входят все новые пассажиры, и никто не удивляется, что рядом со мной нет взрослого.

Вторая половина прикована к окну, к дверям в вокзал, и высматривает маму. Поезд стоит на месте.

Она говорит: «я знала, что он еще долго не отправится, его задержали на сорок минут! Ну неужели я бы оставила тебя одну?» Я до сих пор еду одна, растерянная, напуганная и покинутая. Я больше не слышу стука сердца мамы, его заглушает поезд.

***

Есть две реальности. В одной его обещание прийти, и мое доверие, щедро выданное авансом. Во второй – все те, кто покинул меня. Они сбежались со всего света и хохочут за маской его невозмутимого лица. «Привет!», – звучит сзади, и я вздрагиваю. Он и не думает извиниться, а я не рискую приоткрыть крышку котла, ведь содержимое немедленно выплеснется и оставит шрамы на наших отношениях, покрытых еще такой нежной кожей новорожденного интереса.

Он берет меня за руку, и я прощаю ему все в одно мгновение. На самом деле, прощаю не я. Просто в ответ на тепло его тела появляется та, которая прощает. А лежащая в котле задерживает дыхание и стихает. Я молчу. Я хочу впитывать его слова, его интонации. Тепло его руки гасит пламя, нагревающее котел. Мне сейчас не больно. И совсем неважно, что будет потом. Как же я казню себя за эти «неважно» в промежутках между нашим настоящим и моим прошлым.

Мы неспешно прогуливаемся среди полувековых могучих дубов. Среди немых свидетелей таких похожих и таких непохожих историй, разворачивающихся под их волнующейся кроной. Тепло течет через наши пальцы: из руки в сердце, и назад. Каждый новый цикл с большей интенсивностью. Я отнимаю руку. Мне очень хочется прижаться к нему всем телом, вдыхать его запах, растворяться в дрожи его тела, которую можно почувствовать лишь очень близко. Но вместо этого я отнимаю руку.

Все дальше от настоящего момент нашей встречи, и все ближе – точка расставания. Скоро прощаться, и мое тело готовится к разрыву. Больше всего на свете я хочу остаться с ним. Мое тело пятится назад, я снова рак: клешни да панцирь. Да, раков варят, кидая в кипяток живыми. В котле много чувств, но пока нет кипятка. Его может залить туда лишь другой человек. Тот, который доберется до котла.

Он не реагирует. Он – рыцарь в прочных доспехах. Именно поэтому я с ним, на них можно опереться. Плата за такой выбор очевидна: я знаю каждую трещинку его амуниции, но не прикасаюсь ни к одному живому уязвимому участку. Каждый защищается, как может. Я добровольно сижу в котле, он носит броню.

8

Я уже второй раз прихожу составлять отчеты. Этот процесс одновременно забавляет меня, и поражает своей бездушностью. Будто корявые старческие пальцы с черными закрученными ногтями ковыряются в моем сердце, даже не натянув перчаток.

«Как же быстро пронеслись две недели!», – внезапно осознаю я. Кривая нашего общения достигла своего апогея, и завтра пойдет на спад. Начнется обратный отсчет. Я не боюсь, я убеждена, что наш роман не закончится так быстро. Мне неважно, кто будет следующим. Я сделала свой выбор. Я заполняю бланки красной пастой, около часа беседую с любопытной женщиной—психологом. И могу снова позабыть об этом странном месте на неделю.

За дверью меня ждет завеса из шума и воды. Летняя гроза заполонила окрестности и отрезала меня от дома. Я вызываю такси, и удивляюсь городу, я не узнаю его, намокшая пыль создает перед моими глазами непривычные ландшафты. Я забыла, что внезапными грозы бывают не только в погоде, но и в отношениях. У меня так и не появилось зонта, и я справляюсь. Иногда беру такси, иногда пережидаю непогоду под крышей, а иногда бросаюсь под струи, и гадаю, за сколько минут я промокну до нитки. С последствиями ливня дела обстоят очень просто: переодеться в сухое, укутаться в плед, и пить чай с малиной. Природное буйство заставляет получать большее удовольствие от квартирного уюта. Гроза в отношениях редко не оставляет следов, не создает трещин и выбоин. Она вовсе не безобидна.

9

Я влетаю в его машину. Мне важно глотнуть его, и вновь почувствовать себя живой. Я тянусь к нему так быстро, что не сразу замечаю, что он отшатывается от меня, как от прокаженной. Я смотрю на него с недоумением, теряя дар речи. Я так привыкла общаться с ним без слов, что когда они оказываются нужны, то не сразу повинуются мне.

– Что случилось?

– Ничего! – колючие глаза прокалывают во мне воздушные шарики фантазий. «Пфф», – звучит внутри меня. Я проседаю.

– Ты злишься на меня за что—то?

– Нет! – он продолжает диалог, отвечая на мои вопросы, но при этом как будто отсутствует рядом.

– Почему ты отодвинулся от меня?

– Просто так, – все его тело напряжено, сжато в пружину, которая вот—вот распрямится, и сокрушит все, что оказалось слишком близко.

Я не могу больше спрашивать. Что—то происходит со мной. Возмущение непонимания сменяется обидой. В обиде я больше не в силах приближаться.

Я молчу. Мне хочется выйти и хлопнуть дверью, но я не решаюсь. От меня остались только глаза, следящие за стрелками часов. И крошечная надежда, что он начнет разговор, тающая с каждым оборотом стрелок. Ровно через два часа я выхожу из машины.

Мне кажется, что я стою на краю пропасти, что ноги не слушаются меня, что стоит мне закрыть дверь, и я провалюсь в небытие. И одновременно поражаюсь своему спокойствию и холодности. Я не знаю, сколько я брожу по улицам. Но мои глаза сухи.

10

Я открываю глаза и несколько мгновений любуюсь проникшими сквозь плотные шторы лучами, как вдруг резко отрываются шторы между сегодняшним утром и произошедшим вчера. Тревога врывается через проход, и мои глаза больше не видят ничего вокруг. Они обращены вовнутрь. За оконными шторами свет, за шторами внутри меня – чернота. Находясь в ней, мне сложно увидеть солнце.

Мы не договорились о следующей встрече, но она непременно состоится. Еще два часа такой пытки будут невыносимы для меня. Я в забытьи одеваюсь, проглатываю какой—то бутерброд, обжигаюсь чаем, и выхожу на работу с запасом в сорок минут. Я могу себе позволить пройти несколько остановок в быстром темпе, почти бегом.

С каждым моим движением мой контакт с реальностью становится тверже, ощутимей. С каждым шагом я все лучше чувствую землю под ногами. Я невидима. Окружающие смотрят сквозь меня. Утро еще не захвачено летним зноем, открытые плечи покрылись мурашками, и я ускоряю темп, чтобы согреться. Встречным потоком мысли выносит из моей головы, но при первой же остановке их плотный рой вновь заполонит меня.

К счастью, сегодня на работе есть на что отвлечься. Кажется, впервые я рада тому, что нет времени даже на обед. Но и рабочий день конечен. От И. тишина… Моя гордость пока много слабее страха перед нарушением правил. Я пишу смс. Он отвечает практически сразу. Он снова ждет меня в машине и хочет поговорить со мной. Несмотря, на тридцатиградусную жару за окном, кожа съеживается, сжимается. Мне хочется уменьшаться до тех пор, пока я не превращусь в невидимку. Я игнорирую свое нежелание видеть его, и буквально бегу навстречу.

Я не решаюсь открыть дверцу и останавливаюсь рядом. Он выходит наружу с видом побитой собаки. Рука совершает движение по направлению ко мне, но его пальцы кажутся мне мерзкими щупальцами осьминога. Я просто наблюдаю, не совершая никакого встречного движения. Рука падает, будто внезапно почувствовав всю собственную тяжесть.

– Выслушай меня, пожалуйста. – Я молчу, не соглашаюсь и не протестую. Он торопливо продолжает. – Я ужасно себя чувствую, я знаю, что виноват. У меня крупные неприятности на работе, и я просто не мог ни с кем говорить, я был весь погружен в поиск срочного решения. Понимаешь? Я просто не могу присутствовать, но вынужден был.

– Ты мог перенести встречу!

– На этот же день? Это ничего бы не изменило для меня. Я знаю, что причинил тебе боль. – Его голова втянулась в плечи словно защищаясь от удара. Его голос становится злым и беспомощным одновременно. – Я сам такой себе противен.

Я молчу. Моя обида рассеялась сквозь его слова, ее больше нет, но и от охватывающей меня рядом с ним прежде энергии тоже не осталось и следа. Я понимаю его, я тоже бываю такой. Но сейчас я ничего не чувствую к нему кроме сочувствия. Он одновременно выходит на передний план, вытесняя оттуда меня, но совсем не в той роли, в которой я хотела бы ему рукоплескать.

Теперь моя рука тянется к его руке, и мы молчим. Я легонько тяну его в сторону узкого тротуара. Он поддается. И мы создаем затор своим медленным движением посреди будничной суетливой толпы. Мои мысли улетают куда—то далеко отсюда.

– Ты здесь? – Звук его голоса заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.

– Не совсем. Я задумалась. – Мои глаза полны слез.

Он крепко прижимает меня к себе, и мое дыхание из сдавленного становится свободным. Будто внутри меня надувается парус. Парус на фолк—мачте фрегата «Надежда». Так мы стоим вечно.

11

После размолвки я обнаруживаю, что нам вновь нужны слова. По молчаливому согласию, мы избегаем опьянения страстью, словно решив, что сперва нам необходимо познакомиться поближе. Мы разговариваем: я больше слушаю и задаю вопросы, мне непросто делиться тем, что я решила забыть навсегда.

Он охотно открывает ворота в свое необычное жилище: то ли землянку, то ли дворец. А я, как завороженная, рассматриваю материал стен, прохудившийся потолок, вычурные предметы интерьера и дорогую качественную электронику. Он состоит из противоречий, которые я замечаю, но не подаю вида. Я кажусь себе слоном в посудной лавке, способным сокрушить изысканный фарфор одним неосторожным словом.

У него было интереснейшее детство, проведенное в разъездах, но без отрыва от родителей. Отец— военный, мать – учительница. Оба властные на работе, но мягкие дома. В его детстве никто из домашних ни разу не повысил голос. Он родился в маленьком закрытом северном городке, о котором не помнит ничего, но приход зимы всегда успокаивает его, а летом он чувствует непонятную тоску и тревогу.

Он сменил десять школ, по одной на год. У него есть множество приятелей в разных городах, но нет ни одного друга. Он учился играть на скрипке, и часы, проведенные за инструментом, за разговором с ним, в попытке услышать нужный ответ, были самыми счастливыми в его детстве. Потом он бросил все, что ему нравилось, и уехал искать удачи. Он стал инженером—электронщиком, и ни дня не работал по специальности. Он был подсобным рабочим на стройке, и продавцом бытовой техники, паркетчиком и дизайнером. Он пробовал себя везде, буквально поглощая все, чего раньше не умел. Загорался. Проникался. Терял интерес.

Его отношения с женщинами жили по таким же законам. Не так давно он сказал себе: «Хватит!», и начал искать работу по специальности. Мир изменился. Ему пришлось на несколько месяцев закопаться во все доступные источники информации, но своего он добился. Он хочет остаться там надолго. И со мной тоже…

Я готова слушать часами его чарующий голос, я проникаюсь к нему сочувствием, я благодарна ему за доверие, мне тепло рядом, но я не нахожу в себе даже зачатков того пожара, который развел он в моей душе в наши первые дни. Я вся внимание, и я холодна, как лед. Мой пожар боится лишь одного – отвержения, однажды залитый его пеной, он уже не разгорится вновь лишь при помощи одной спички. Нужен бензин.

12

Повинуясь какому—то неясному импульсу после работы я забегаю в магазин посуды. Квартиру я снимаю с полным комплектом готовности для жизни: кастрюля, сковородка, поварешка, вилки, ложки, ножи, несколько тарелок и чашек. Я обходилась этим скромным набором, и даже не замечала, из чего ем. Утром я, как обычно, бежала на работу, полностью погруженная в себя, как взгляд рванулся к вывеске «Посуда», зацепил кусочек мира вовне и вновь погрузился внутрь. Но процесс уже пошел…

***

За стеклянными дверцами серванта как в музейной витрине виднеется праздничная посуда: столовый сервиз на 12 персон и чайный на 6. Они совершенно не сочетаются друг с другом, но каждый по—своему прекрасен. Тарелки и салатники цвета слоновой кости расписаны бледными фиолетовыми цветами. И, лучшее, что они в себе содержали, подавалось на новогодний стол, когда я спала, и потому я немного недолюбливаю их. Обида на посуду заменяет мне обиду на тех, кто считал, что ночью дети должны спать.

Чайные же чашки с блюдцами частенько расстаются со своим претенциозным местом. Некоторые из них не переживают этих перемещений. Я могу бесконечно любоваться сочетанием глубокого синего и золота, разбросанного по нему завитками. Их красота кажется мне настолько хрупкой, что вытирая внутри пыль, к самим чашкам я не прикасаюсь. Все необыкновенно притягательное больше рискует запылиться. Красавицы остаются старыми девами, а драгоценности прозябают в банковских ячейках.