Цитаты из книги «Прерванная жизнь»

Общение с практикантками – это, конечно, не панацея, но для некоторых из нас это было лучшее лекарство. По крайней мере, ничего более эффективного больница предложить не могла.

Тот мир жесток, – отвечала она. Она, как правило, была даже немного рада вернуться в больницу. – Ради тебя никто и пальцем не пошевелит

Ее в итоге выпустили из изолятора, отдали пояс, ногти у нее вновь начали отрастать. Но та Лиза, которую мы знали, к нам не вернулась

Можно было забежать в изолятор, закрыть за собой дверь и поорать там. Затем можно было открыть дверь и уйти. Крики в любом другом месте расценивались как «нарушение порядка» и не поощрялись. А в изоляторе можно было орать сколько угодно и без последствий. Еще можно было попросить, чтобы тебя там заперли. Мало кто обращался с такой просьбой. Чтобы тебя потом выпустили, надо было опять просить сестру. Сестра глядела на тебя сквозь окошко в двери, как на пирог в духовке, и решала, готова ли ты выйти.

Мои мотивы были очень сомнительными: во-первых, я не хотела писать реферат по истории США, а во-вторых, за несколько месяцев до того

Я бы могла переехать, если кто-нибудь захочет, но, конечно же, никто не захочет, а мне не хотелось бы никого заставлять хотеть этого, – сказала Синтия, которая после полугода электрошоковой терапии иначе уже не разговаривала.

и разочарованности было вызвано тем, что вся моя жизнь основывалась на том, чего я делать не могла, а такого было много. Вот неполный список того, на что у меня не было ни сил, ни желания: лыжи, теннис, уроки физкультуры, все остальные уроки (не считая английского и биологии), доклады и рефераты (когда задавали реферат по английскому, я писала вместо этого стихи и получала за них двойку), вступительные экзамены в университет. Объяснять свое отношение ко всему этому я тоже никому не собиралась. Мой образ самой себя вовсе не был нестабильным. Я считала себя личностью, непригодной для жизни в рамках общепринятых систем – и общественной, и образовательной. Я была совершенно права. Но мои родители и учителя воспринимали меня иначе. Их образ моей личности, конечно же, был нестабильным, поскольку имел мало общего с реальностью и основывался на их потребностях и желаниях. Они не обращали особого внимания на мои способности – пусть малочисленные, зато настоящие. Я очень много читала, постоянно писала, а еще парней у меня всегда было пруд пруди. «Может, начнешь читать книги из списка литературы?» – говорили мне. «Может, перестанешь писать не пойми что вместо рефератов? Что это вообще такое? Повесть?.. Может, стоит сосредоточиться на учебе, а не на мальчиках?» К последнему классу школы я даже отговорки перестала придумывать и уж тем более не пыталась что-то кому-то объяснять. – Где твой реферат? – спрашивал меня учитель по истории. – Я его не написала. Мне нечего сказать на эту тему. – Ты могла выбрать другую тему. – На все другие исторические темы мне тоже сказать нечего.

Чувство пустоты и скука – это очень мягко сказано. На самом деле то было чувство абсолютной опустошенности. Чувство опустошенности, отчаяние, депрессия.

Мне казалось, что жизнь требует умений, которыми сама я не обладала. Последствием таких размышлений было хроническое чувство пустоты и скука. Но были и более губительные последствия – чувство отвращения к самой себе, временами сменяющееся «вспыльчивостью и неоправданно интенсивными вспышками гнева».

К последнему классу школы я даже отговорки перестала придумывать и уж тем более не пыталась что-то кому-то объяснять. – Где твой реферат? – спрашивал меня учитель по истории. – Я его не написала. Мне нечего сказать на эту тему. – Ты могла выбрать другую тему. – На все другие исторические темы мне тоже сказать нечего.