Жена генерального секретаря – сторонница правых

Во время этих интриг в ОГПУ Сталин, начиная с третьей недели июля 1929 года, находился в отпуске на юге, главным образом проживая на даче «Пузановка» в Сочи. Там он перенес сильный грипп. Когда это его устраивало, Сталин приветствовал «большевистскую самокритику», однако в письме от 29 июля Молотову, замещавшему его в Москве, он подверг осуждению несколько прочитанных им статей из «Комсомольской правды» и журнала «Молодая гвардия», заявив, что они равнозначны призывам «к пересмотру генер[альной] линии партии, к расшатке железной дисциплины партии, к превращению партии в дискуссионный клуб» ^[130]. Сталин составлял проекты резолюций Политбюро и инструкции по международным делам, требовал уделять пристальное внимание строительству новых металлургических заводов и приказал сослать уже находившегося в ссылке Христиана Раковского, чью обличительную статью Сталин прочел в первом номере Бюллетеня оппозиции Троцкого (июль 1929 года), в еще более отдаленную местность (ею оказался город Барнаул). Сталин сетовал на неважные результаты хлебозаготовок и требовал жестче контролировать председателей колхозов и арестовывать городских «спекулянтов». 29 августа он поздравил Молотова с яростными нападками на Бухарина в «Правде» и сообщал: «…начинаю поправляться в Сочи» ^[131].

Сталин руководил также переговорами о восстановлении дипломатических отношений с Великобританией (разорванных в середине 1927 года). Эти переговоры начались при поддержке британских промышленников, после того как на выборах победила Лейбористская партия и премьер-министром вновь стал лейборист Рамсей Макдональд (в июне 1929 года). «Проявлять торопливость в английском вопросе не следует, – инструктировал Сталин Молотова, выказывая пренебрежение к заместителю наркома иностранных дел Максиму Литвинову. – Имей в виду, что мы ведем борьбу (переговоры с врагами есть борьба) не с одной лишь Англией, а со всем капит[алистическим] миром, ибо прав[ительст]во Макдональда есть передовой отряд капиталистических правительств в деле „принижения“ и „обуздания“ советского правительства „новыми“, более „дипломатическими“, более замаскированными, – значит – более „действительными“ методами. Правительство Мак[дональ]да хочет показать всему капит[алистическому] миру, что оно сумеет взять у нас (при помощи „мягких“ методов) больше, чем Муссолини, Пуанкаре, Болдуин, что оно сумеет быть большим Шейлоком, чем сам капиталистический Шейлок. И оно хочет этого потому, что только таким образом может оно завоевать доверие своей буржуазии (и не только своей). Мы были бы последними людьми, если бы не сумели ответить этим наглецам коротко и ясно: „ни хера вы у нас не получите“» ^[132].

Сталин усердно обхаживал русского писателя Максима Горького, призывая его насовсем вернуться из Италии, и в 1929 году – втором году подряд – тот посетил СССР. «Слыхала, как будто Горький поехал в Сочи, – писала Сталину его жена Надя 28 августа, – наверное, побывает у тебя, жаль, что без меня» ^[133]. Проехав вниз по Волге, Горький прибыл в Тифлис, а затем, судя по всему, и в Сочи, но вскоре у него начались кровохарканья и он тут же прервал свою поездку ^[134]. В это время Надя сдавала в Москве экзамены в Промышленную академию. «Целую тебя крепко, крепко, как ты меня поцеловал на прощанье», – писала она мужу в письме от 28 августа, доставленном авиапочтой. Тот на следующий день писал, что «успел уже принять две ванны. Думаю принять ванн 10». 1 сентября он писал, что, судя по всему, «был близок к воспалению легких» и что у него никак не проходит кашель. «Как только выкроишь себе 6–7 дней свободных, катись прямо в Сочи. Как дела с экзаменом? Целую мою Татьку» ^[135].

На следующий день Надя писала о повседневной жизни в столице: «…нужно сказать, что настроение в отношении питания среднее и у слушателей, и у педагогов, всех одолевают „хвостики“». И добавляла, зная мужа: «Не сердись, что так подробно» ^[136]. Ей хватило отваги и для того, чтобы вступиться за члена редколлегии «Правды», председателя тамошней партийной ячейки Ковалева, который допустил промах, без согласования с ЦК напечатав острую статью о необходимости критики. Однако Ковалев получил «добро» на публикацию от руководства «Правды». «…уж очень обидно за такого хорошего товарища и работника», – писала Надя Сталину, дав понять, что знает о запланированном разбирательстве по этому делу на заседании Политбюро. (Кроме того, она писала: «…пришли мне, если можешь, руб. 50… а сейчас я сижу без копейки». Сталин выслал ей 120 рублей.) Он согласился с ее мнением о том, что из Ковалева делают козла отпущения («думаю, что ты права»), и тем же вечером послал Молотову телеграмму, в которой просил повременить с решением по данному вопросу. На следующий день Сталин приказал Орджоникидзе и Молотову усилить контроль над «Правдой». Орджоникидзе писал Сталину, что «Ковалева пока не трогали, хотя он наделал массу глупостей. Согласен с тобой, что руководители „Правды“ гораздо больше виноваты». (Но Ковалева все равно уволили из «Правды».) Орджоникидзе многозначительно добавлял: «…должен сказать, чем скорее ты приедешь, тем лучше» ^[137].

Молотов и Орджоникидзе только что обратились с совместным письмом к Сталину (13 сентября 1929 года), призывая обуздать газетную критику в адрес руководителей страны, но Сталин в тот же день ответил: «Ваше предложение считаю рискованным, так как оно может привести объективно к обузданию самокритики, что недопустимо». На следующий день он добавил: «Развернутая самокритика активизирует массы и создает режим осадного положения для всех и всяких бюрократов. Это большое достижение» ^[138].

В отпуске Сталин усердно читал газеты. Наткнувшись в «Правде» на описание речи Рыкова, с которой тот выступил в середине сентября, он разразился телеграммой Молотову, Ворошилову и Орджоникидзе, дав понять, что как минимум хочет, чтобы Рыков не председательствовал на заседаниях Политбюро. («Нельзя ли покончить с этой комедией?» ^[139]) Между тем Надя писала ему из Москвы (27 сентября): «Без тебя очень и очень скучно». И просила: «Словом, приезжай. Вместе будет хорошо… Целую тебя крепко, крепко». Она описывала распри в Промышленной академии, где она изучала химические красители и синтетические волокна для производства тканей. «В отношении успеваемости делают определения след[ующим] об[разом]: кулак, середняк, бедняк. Смеху и споров ежедневно масса. Словом, меня уже зачислили в правые» ^[140].

В своем очередном письме (от 30 сентября) Сталин ничего не ответил на эту наивную шутку на щекотливейшую (для него) тему, сообщив лишь, что вернется в Москву через неделю. 3 сентября Великобритания и СССР подписали протокол объемом в одну страницу о восстановлении дипломатических отношений, так и не уладив неразрешенные конфликты, как и настаивал Сталин ^[141]. Приняв решение о возвращении, он писал Молотову (6 октября): «Надо думать, что Бухарин вылетит из Политбюро» ^[142]. Кроме того, Сталин снова проявил свою язвительность. «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить, – писал он Наде (8 октября). – Что это значит? Хорошо или плохо?» ^[143]

Конвульсии

Сталин не был за границей с 1913 года. «Как хорошо бы было, если бы Вы, т. Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу, с переводчиком настоящим, не тенденциозным, – недавно писал ему нарком иностранных дел Георгий Чичерин. – Вы бы увидели действительность» ^[144]. (Сталин выбрался за пределы СССР лишь в 1943 году.) Диктатор по-прежнему требовал от сотрудников разведки в первую очередь заниматься угрозами, исходящими от Англии, Франции, Германии и Японии, а также от лимитрофов – ближайших соседей СССР (Польша, Финляндия, Латвия, Литва, Эстония, Румыния). И ему докладывали о том, что он хотел услышать ^[145]. «Турецкий штаб… получил из Германии, Польши и Англии сведения, что война СССР с Польшей произойдет в начале 1930 года, – сообщалось в докладе от 11 октября 1929 года (Сталин подчеркнул эти слова). – Польша усиленно готовится к войне… Среди военных атташе в Москве тоже циркулируют слухи о близкой войне» ^[146].

Горький уже вернулся в Сорренто, и Сталин, снова находясь в Москве, возобновил с ним переписку, пользуясь дипломатической почтой. «Дела у нас идут неплохо, – отмечал он (24 октября). – Телегу двигаем; конечно, со скрипом, но двигаем вперед… Говорят, что пишете пьесу о вредителях, и Вы не прочь были бы получить материал соответствующий. Я собрал новый материал о вредителях и посылаю вам на днях… Как здоровье?» ^[147] Другие неотложные дела включали организацию контроля над ходом хлебозаготовок на Северном Кавказе, в Башкирии, Среднем и Нижнем Поволжье и на Украине, для чего туда следовало отправить московских функционеров ^[148]. Устанавливая жесткие нормы поставок хлеба, Сталин намеревался загнать крестьян в колхозы. И он, и другие руководители режима либо совершенно игнорировали вопрос о том, как быть со скотом, либо публично настаивали на его немедленном полном обобществлении. Крестьяне, вместо того чтобы передавать скот колхозам, еще с лета пытались продать его, но рынки были затоварены и цены сильно упали, и потому крестьяне в знак протеста начали массовый забой скота. Обобществленный скот нередко содержался по колени в навозе и подыхал ^[149]. Ситуация складывалась катастрофическая.

Вместе с тем 24 октября 1929 года фондовый рынок США сразу же после открытия торгов рухнул на 11 %. Этот «черный четверг» был отмечен лихорадочными торгами, за которыми не поспевала тикерная лента, – люди не имели представления о том, по какой цене идут ценные бумаги. Банкиры пытались остановить обвал, в массовом порядке скупая голубые фишки по завышенным ценам. Но когда рынок открылся в понедельник, он сразу же упал на 13 %. 29 октября, в «черный вторник», были зафиксированы падение на 12 % и рекордные объемы торгов (этот рекорд продержится четыре десятилетия), вследствие чего индекс Доу Джонса упал на 40 % по сравнению с пиком, достигнутым в сентябре. Этот биржевой крах разразился вслед за спекулятивным бумом, в ходе которого акции покупались при среднем соотношении цена/прибыль, составлявшем 32, что намного превышало исторические уровни, в том числе отчасти благодаря изобретению маржинальной торговли. Когда же цены упали, инвесторы оказались не в состоянии выплатить займы, которые они брали для покупки акций. Акции имелись всего лишь у одного из шести домохозяйств в США, однако биржевой крах повлек за собой банкротство предприятий, сокращение кредитования, увольнения рабочих и психологическую неуверенность. Что самое примечательное, падение цен на акции, продолжавшееся в течение недели, произошло почти одновременно на всех финансовых рынках мира, кроме Японии и, разумеется, Советского Союза, где не было фондового рынка ^[150].

5 ноября 1929 года, после продолжительных переговоров между Англией и Советским Союзом, Палата общин с большим перевесом (324 против 199 голосов) ратифицировала восстановление дипломатических отношений ^[151]. Оба правительства продолжали обвинять друг друга в предательстве, но в глазах Сталина дипломатическое признание СССР «ведущей империалистической державой» мира означало признание пятилетнего плана ускоренной индустриализации ^[152]. В тот же день Политбюро постановило расстрелять сотрудника ОГПУ Якова Блюмкина, выполнявшего шпионские задания. Он обрек себя на смерть тем, что встретился на Принкипо со своим бывшим покровителем Троцким, поведавшим ему, что сумел вывезти из СССР секретные документы, которые он собирался опубликовать с целью разоблачить Сталина, и предсказывавшим падение режима, вследствие чего ушедшие в подполье «большевики-ленинцы» должны были активизировать оппозиционную деятельность. Судя по всему, Блюмкин догадывался, что Троцкий предается фантазиям, но все же согласился доставить в Москву послания от Троцкого, вписанные в книги невидимыми чернилами ^[153]. Он стал одним из первых членов Коммунистической партии, казненных советским режимом за политические преступления.

Великий перелом

Вопрос о том, навсегда ли вводится режим насилия в деревне, предстояло прояснить второму за год пленуму Центрального Комитета, который должен был открыться 10 ноября 1929 года, и Сталин перешел в наступление, в годовщину революции (7 ноября) выступив в «Правде» со статьей «Год великого перелома». «Мы идем на всех парах по пути индустриализации – к социализму, оставляя позади нашу вековую „расейскую“ отсталость, – заявил он. – Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации». В преддверии пленума должностные лица режима начали хвастаться, что пятилетний план будет выполнен всего за четыре года, и на самом пленуме эти похвальбы превратились в «клятву», которую якобы дал «пролетариат», а затем и в вездесущий лозунг «Пятилетку за четыре года!» ^[154]. В статье предсказывалось возникновение новых гигантских ферм площадью от 125 тысяч до 250 тысяч акров, что превышало размер крупнейших американских ферм того времени, и утверждалось, что «крестьяне пошли в колхозы, пошли целыми деревнями, волостями, районами» – иными словами, эта мнимая инициатива низов опровергала заявления правых. Более того, Сталин похвалялся, что «страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной мира» ^[155]. Предполагалось, что это позволит резко нарастить экспорт хлеба, за счет чего можно будет закупать за границей оборудование ^[156].

Местные партийные комитеты в условиях мощного нажима со стороны центра утверждали, что с июня 1929 года число обобществленных хозяйств удвоилось – и эта цифра легла в основу сталинских заявлений на пленуме, – но даже при этом коллективизацией было охвачено всего 7,6 % хозяйств ^[157]