«Социал-фашисты»

Большевизм, как и итальянский фашизм, представлял собой бунт против либерального конституционного строя и европейской социал-демократии. Согласно формулировке Сталина, утвержденной на VI конгрессе Коминтерна (1928), буржуазия, отчаянно стремящаяся удержать в своих руках власть, прибегала к попыткам создания экстремистских фашистских режимов, привлекая к сотрудничеству социал-демократов. Соответственно, социал-демократия, которая старалась примирить рабочих с капитализмом, тем самым добиваясь, чтобы они отвернулись от якобы родной для них Коммунистической партии, являлась повивальной бабкой фашизма («социал-фашизм») ^[98]. Социал-демократы отвечали коммунистам такой же враждебностью и нередко сами провоцировали ее, изгоняя коммунистов из профсоюзов и агитируя против советского режима. Во время столкновений 1 мая 1929 года Социал-демократическая партия Германии выступала на стороне полиции против противозаконных пролетарских уличных шествий, к которым призывали немецкие коммунисты; 30 человек были убиты, почти 200 ранены и более 1000 арестованы ^[99]. Коминтерн осудил берлинские события как социал-демократический террор. Состоявшийся в следующем месяце съезд Коммунистической партии Германии принял резолюцию, утверждавшую, что «социал-демократия готовит… установление фашистской диктатуры» ^[100].

В Москве 3 июля 1929 года начал работу 10-й расширенный пленум Коминтерна с участием 72 делегатов, половина из которых имела решающий голос. Генеральный секретарь Коминтерна финн Отто Куусинен отметил, что «исход следующей войны и следующей гражданской войны решат заводы», тем самым призывая оказать сплоченную поддержку советской индустриализации ^[101]. Сталин добавил в тезисы следующий фрагмент: «Исполком Коминтерна предлагает обратить особое внимание на усиление борьбы с „левым“ крылом социал-демократии, которое препятствует распаду социал-демократии, распространяя иллюзии об оппозиции этого крыла к политике руководства социал-демократии, но в действительности решительно поддерживает социал-фашизм» ^[102]. Бухарин, формально остававшийся председателем Исполкома Коминтерна, даже не участвовал в заседаниях, а в последний день работы пленума (19 июля) на его место был назначен Молотов ^[103]. В частной беседе Клара Цеткин, известная немецкая коммунистка, говорила товарищу из Швейцарии, что «Коминтерн превратился из живого политического органа в мертвый механизм, который только и способен, что, с одной стороны, глотать приказы на русском, а с другой – отрыгивать их на других языках». Однако публично она все так же поддерживала дело революции своим авторитетом, держа язык за зубами ^[104].

Другие зарубежные коммунисты одобряли новый воинственный курс, на который свернула советская партия при Сталине. Клемент Готвальд, отвечая на утверждения о том, что Коммунистическая партия Чехословакии находится под каблуком у Москвы, бахвалился в Национальном собрании своей страны: «Мы ездим в Москву, чтобы узнать у русских большевиков, как свернуть вам шеи. (Возмущенные выкрики) А вам известно, что русские большевики – мастера в этом деле! (Сильный шум)» ^[105].

Передовая техника. Аресты

Ворошилов в частном письме (08.06.1929) Орджоникидзе, который находился на лечении, сообщал о своей стычке с Бухариным на заседании Политбюро. «…я потерял самообладание и выпалил в лицо Николашке – лжец, сволочь, дам в рожу и прочую чепуху, и все это при большом количестве народа, – сетовал он. – Что Бухарин дрянь человек и способен в глаза говорить подлейшие вымыслы… все же, я поступил неправильно… Бухарин после этой сцены покинул заседание П[олит]Б[юро] и не вернулся». А ведь Ворошилов вместе с большинством Политбюро только что проголосовал за то, чтобы учесть пожелания Бухарина относительно его нового места службы: это был один из редких случаев, когда Политбюро шло против Сталина ^[106]. Вскоре после этого Сталин заставил Политбюро пересмотреть военный аспект индустриализации, хотя всего несколько месяцев назад был формально утвержден максималистский вариант пятилетнего плана. 15 июля были изданы два секретных постановления, которые в значительной степени служили запоздалым знаком солидарности с Ворошиловым и Красной армией в их противостоянии с Рыковым, проводившим осторожную фискальную политику ^[107].

В первом из этих постановлений подчеркивалась давняя точка зрения, согласно которой все государства, с которыми СССР граничил на западе, необходимо было считать вероятным противником, что влекло за собой требование достижения военного паритета с ними. Кроме того, в нем содержался призыв ускорить выполнение положений пятилетнего плана, связанных с обороной (производство цветных металлов, химическая промышленность, машиностроение), посредством «заграничного технического опыта и помощи», включая «приобретение наиболее нужных опытных образцов» ^[108]. К концу пятилетки численность бойцов Красной армии задавалась на уровне 643 700 человек. Требовалось улучшить условия проживания солдат и не допускать среди них «кулацких настроений, антисемитизма, [и] извращенных дисциплинарных практик» (дедовщины). Во втором постановлении, касавшемся собственно военных заводов, с сожалением отмечалось, что они находятся в ведении «касты старых специалистов царского времени», многим из которых были предъявлены обвинения во «вредительстве». Ворошилов поручил штабу армии, во главе которого стоял Б. М. Шапошников, бывший царский офицер родом из оренбургских казаков, пересмотреть его экономические планы и методы руководства с целью обеспечить массовый выпуск современных самолетов, артиллерии и танков ^[109]. «У всех осталось прекрасное впечатление, – писал управляющий делами наркомата Ворошилову о секретных постановлениях. – Борис Мих[айлович Шапошников] так даже заявил, что от этого документа он получил большую зарядку, чем от своего лечения в Германии» ^[110].

К тому времени уже много лет продолжалось тайное военное сотрудничество с Германией, нарушавшее положения Версальского договора. Более 100 советских офицеров окончили курсы академии германского Генерального штаба по военному искусству. (Некоторые немецкие офицеры, включая Фридриха Паулюса, приезжали в Москву читать лекции ^[111].) Большая часть советского генералитета, включая Михаила Тухачевского, бывала в Германии с недолгими визитами, но некоторые обучались там долгое время, в частности Иероним Уборевич находился там на учебе с конца 1927 по начало 1929 года ^[112]. Этот крестьянин из Литвы (где не было крепостного права), при царе закончивший артиллерийское училище, а в 1917 году вставший на сторону большевиков, бегло говорил по-немецки, своей точностью, пунктуальностью и профессионализмом походил на офицеров германского Генерального штаба и восхищался немецкой техникой и организацией. Он стал любимцем рейхсвера, в то же время пользуясь расположением Сталина, который поставил его во главе нового управления вооружений ^[113]. Весь танковый парк Красной армии насчитывал не более 90 машин, по большей части еще времен Великой войны, в частности это были французские танки, захваченные у белых. За время, прошедшее после Великой войны, в сфере артиллерии происходили стремительные технические изменения, однако в августе 1929 года Сталин получил еще один убийственный доклад, в котором указывалось, что артиллерия Красной армии находится «почти на том же техническом уровне, на котором она состояла в 1917 году, если не в 1914 году», несмотря на значительные расходы ^[114]. В конце лета и осенью 1929 года почти все управление и инспекторат артиллерии были арестованы за вредительство. Десять человек были расстреляны; прочие «дали показания» на военспецов из числа бывших царских офицеров, служивших в других родах войск, помимо артиллерии, что предвещало новые аресты ^[115].

На коротком поводке

Любой диктатор рискует быть свергнутым, когда ради усиления своей власти он укрепляет тайную полицию. Сделанная Каменевым «запись» его разговора с Бухариным включала и слова последнего о поддержке со стороны ОГПУ («Ягода и Трилиссер с нами»). Генрих Ягода и Меер Трилиссер, известный также как Михаил Москвин, давний глава внешней разведки ОГПУ и наряду с Ягодой заместитель председателя ОГПУ, были вынуждены представить Сталину письменные объяснения, копия которых была направлена Орджоникидзе как председателю партийной Контрольной комиссии ^[116]. Ягоде пришлось сознаться, что он регулярно встречался с Рыковым, который как-никак был главой правительства, – эти встречи происходили в том числе на квартире Рыкова (находившейся в том же здании, что и квартира Сталина). И Ягода, и Рыков были родом из Поволжья ^[117].

Ситуацию осложняло то, что председатель ОГПУ Менжинский страдал от многочисленных болезней – от сильной астмы до травмы позвоночника, полученной им в автомобильной аварии в Париже. (Он нередко принимал подчиненных, полулежа на диване.) Ходили слухи, что он так и не смог до конца оправиться после того, как его молодая жена умерла во время хирургической операции ^[118]. Сталин игнорировал его просьбы об отставке. 21 апреля 1929 года, именно в тот момент, когда разворачивались сталинские махинации против «правого уклона», Менжинский перенес тяжелый сердечный приступ. Врачи приказали ему резко ограничить курение, есть поменьше сладкого и отправиться на отдых. Через несколько месяцев, 1 августа, ему было позволено вернуться к работе, но лишь при условии, если он будет ходить на службу через день и ограничит свой рабочий день пятью часами. Менжинский отказался соблюдать эти требования и все равно вернулся на Лубянку ^[119]. Однако его отлучки и продолжающаяся болезнь обострили и без того напряженные интриги в ОГПУ. Пока Ягода проводил отпуск на юге, Трилиссер на собрании партактива ОГПУ призвал к самокритике с целью очистить управление от недостойных людей и обвинил Ягоду в «отступлении от генеральной линии партии, в правом уклоне» ^[120].

Незадолго до этого оперработники ОГПУ получили приказ не упоминать названия и местоположения их отделения даже в секретной внутренней переписке, чтобы в случае утечки никто посторонний не мог расшифровать структуру этой организации ^[121]. Теперь же Сталин писал Менжинскому (16 сентября 1929 года): «Оказывается, у вас (у чекистов) взят теперь курс на развернутую самокритику внутри ГПУ. Иначе говоря, чекисты допускают те же ошибки, которые допущены недавно в военведе [военном ведомстве]… Не забудьте, что ГПУ не менее военная организация, чем военвед. Нельзя ли… принять решительные меры против этого зла» ^[122]. Потерпевший поражение Трилиссер уступил свою должность Станиславу Мессингу, находившемуся в близких отношениях с таким же, как он поляком, Менжинским. В то же время сталинский фаворит Ефим Евдокимов был вызван в центр с Северного Кавказа и поставлен во главе секретно-политического отдела ОГПУ, которому подчинялись секретный, контрразведывательный, особый (армия), информационный (анализ разведданных), восточный и оперативный отделы – с целью создать противовес Ягоде ^[123].

Евдокимов заметно выделялся на фоне примерно 2 тысяч тогдашних оперработников центральной организации ОГПУ. Подчинявшееся ему северокавказское управление занимало в Союзе первое место по наградам благодаря длительной борьбе против вооруженного до зубов населения («бандитских формирований») – гражданской войне после Гражданской войны ^[124]. Более того, в сфере его компетенции находилось и то место, куда Сталин уезжал в отпуск. В сговоре с диктатором сфабриковав Шахтинский процесс 1928 года, Евдокимов стал звездой всесоюзного масштаба (а в 1930 году получил свой четвертый орден Красного Знамени) ^[125]. Он заботился о семьях своих подчиненных и устраивал для них у себя дома пирушки с песнопениями: на них под игру одного чекиста на пианино и другого на аккордеоне звучали украинские хоровые песни, казачьи песни, русские частушки. «Евдокимовым была сколочена крепкая группа, готовая на любые действия по его указаниям… – вспоминал один из участников этих застолий. – Путем раздачи наград, устройства личного быта, поощрения бытовому разложению ряда работников… Евдокимову удалось сколотить крепкое ядро чекистов, преданных ему до конца. В свою очередь, эти работники… сколачивали группы сотрудников, которые также были слепо преданы им», а соответственно, и Евдокимову ^[126].

Не было такого задания, которое Евдокимов не стал бы выполнять ради своего