11 ноября 1930 года в советских газетах было опубликовано обширное обвинение в адрес видных ученых и инженеров, якобы основавших подпольную Промышленную партию. Утверждалось, что в нее входит более 2 тысяч человек, которые годами беспрепятственно занимались вредительством в советской промышленности и на транспорте, замышляя в итоге свергнуть режим при помощи иностранной военной интервенции (с участием полудюжины стран) и отдать богатства Украины Польше и Франции, а каспийскую нефть – Англии. «Если враг не сдается, – услужливо писал для «Правды» (15 ноября) Горький из Италии, – его уничтожают» [350]. 25 ноября под софитами в Доме Союзов (бывшем Благородном собрании) перед десятками советских и иностранных корреспондентов на скамье подсудимых предстали восемь инженеров. На советских заводах и в Академии наук прошли митинги, на которых принимались резолюции с требованиями смертной казни. В Москве и других городах сквозь снег маршировали колонны рабочих с лозунгами: «Никакой пощады классовым врагам!» [351] Далее последовали 13 дней угара и громких слов об измене, тщательно освещавшиеся в прессе. Лозунги кампании, включая «Наш ответ классовому врагу – миллионы рабочих в ряды ударников», были утверждены постановлением Политбюро [352].
Проблемы, с которыми сталкивались советские рабочие, были более чем реальными. Во внутреннем докладе (от 10 ноября) на основе секретного донесения ОГПУ о состоянии столовых отмечалось, что половина из них работает с большой перегрузкой и что «во всех столовых (даже в закрытых) имеют место значительные очереди, что вызывает недовольство рабочих и отрицательно отражается на трудовой дисциплине». Агенты ОГПУ сталкивались в столовых с крысами (живыми и мертвыми), тараканами и мухами (в том числе в супе), нехваткой ложек, вилок и ножей (из-за чего посетителям приходилось долго ждать, когда они освободятся), недостаточной питательностью блюд, не отвечавших дневной потребности людей в калориях, кражей продуктов работниками и неописуемой грязью [353].
Как и два года назад, на Шахтинском процессе, все «доказательства» на процессе Промпартии сводились к признаниям, сделанным на допросах в ОГПУ и повторявшимся на суде. (В опубликованном обвинительном акте отмечалось, что один арестованный инженер «умер на допросе».) Никаких свидетелей не вызывали. Все восемь подсудимых признали себя виновными. Леонид Рамзин, директор Всероссийского теплотехнического института, сознался в том, что возглавлял подпольную партию, и говорил о панике за рубежом, вызванной советскими успехами, и о грядущем нападении Румынии, к которой должны были присоединиться Польша, а затем и Франция при поддержке британского военно-морского флота и в сговоре с эмигрантами [354]. Двое из упомянутых эмигрантов умерли еще до того, как якобы состоялись встречи, о которых шла речь. Кроме того, Рамзин в качестве предполагаемого главы будущей буржуазной республики назвал русского инженера, который восхищался Гербертом Гувером (как инженером), но уже был без всякого публичного суда казнен по одному из предыдущих дел [355]. Но это никого не смутило: прокурор Николай Крыленко намекал на скрытые связи между «буржуазными специалистами» и правым крылом партии. В целом опубликованная стенограмма процесса, возможно, была на тот момент лучшим и наиболее подробным описанием того, что творилось в голове у Сталина: возможное и реальное были сплетены в один сюжет, который мог быть – и должен был быть – правдой [356].
На процессе в полной мере проявилась и жестокость Сталина. Если в случае Шахтинского дела он умышленно посадил несколько германских граждан на скамью подсудимых как раз тогда, когда шли переговоры о советско-германском торговом соглашении, то сейчас его мишенью стала Франция, которую он незадолго до того объявил «наиболее агрессивной и милитаристской страной из всех агрессивных и милитаристских стран мира» [357]. Франция наложила ограничения на импорт из СССР; советские власти ответили сокращением импорта из Франции [358]. Крыленко вызвал в зале смех, зачитав пришедшие из Франции известия о том, что в Париже против процесса протестуют русские эмигранты: великие князья, священники, купцы – одним словом, «бывшие». Однако Рамзин на процессе свидетельствовал, что он и другие заговорщики поддерживали прямую связь не с кем иным, как с бывшим французским президентом и премьер-министром Раймоном Пуанкаре. Офис последнего выступил с опровержением, на которое ссылались на процессе как на «доказательство» заговора [359]. Функционер из наркомата иностранных дел пытался подтвердить обоснованность этих обвинений, проведя брифинг для иностранных представителей, на котором отмахивался от разговоров о грядущей военной интервенции как от пропаганды, по своей природе упрощающей суть вещей, но настаивал, что влиятельные антисоветские круги в капиталистических странах разжигают войну посредством таких провокаций, как убийство советских посланников, захват и обнародование секретных советских документов и кампании в прессе о похищениях, организованных советскими агентами за рубежом [360].
Сталин не нуждался в новых доказательствах существования подобных западных заговоров, однако он получил копию записи недавнего конфиденциального разговора Уинстона Черчилля, бывшего министра финансов (потерявшего эту должность после победы Лейбористской партии), с князем Отто фон Бисмарком, внуком знаменитого канцлера. Согласно этому документу, Черчилль сказал князю, служившему в германском посольстве в Лондоне: «…растущая индустриализация русского государства представляет чрезвычайно большую опасность для всей Европы, с которой можно было бы справиться… лишь созданием союза всей остальной Европы и Америки против России» [361]. Между тем за кулисами чехословацкий министр иностранных дел Эдвард Бенеш, пытаясь заискивать перед Москвой, конфиденциально сообщил советскому послу в Праге (в сентябре 1930 года): «…не очень давно в Женеве французы усиленно настаивали на выступлении Польши против СССР при активной поддержке ее всеми членами Малой Антанты» (союза Чехословакии, Румынии и Югославии, которому французы надеялись придать антигерманскую направленность и который, по мнению его членов, был направлен против Венгрии). Бенеш шокировал советский наркомат иностранных дел, добавив, что если против СССР будет предпринята военная интервенция с участием Франции, Англии и Италии, то Чехословакия как «член европейских государств» «будет делать все то же самое, что делают те» [362].
Председательствовавший на процессе Андрей Вышинский, не отступая от полученных инструкций, зачитал вердикт о виновности подсудимых, трое из которых получили тюремные сроки, а еще пятеро, включая Рамзина, были приговорены к смерти. В праве апелляции им было отказано. Зал взорвался овацией. Два дня спустя режим заявил, что советская власть сильна и не стремится к мести: казнь была заменена восемью и десятью годами тюремного заключения [363]. На следующее утро после вынесения приговора Рамзина видели в его институте, где он забирал бумаги из своего стола в отсутствие конвоя [364]. Ему было позволено продолжить в заключении свою научную работу [365]. Некоторые советские рабочие прекрасно видели, что все эти обвинения во «вредительстве» – фарс [366]. Но снисходительность, возможно, возмущала рабочих еще сильнее [367]. Даже враги СССР из числа эмигрантов признавали, что большинство рабочих поверили в виновность «буржуазных специалистов». «Они получают три тысячи [рублей в месяц] и катаются в машинах, а мы живем на хлебе и картошке – такие слова советских рабочих приводились в хорошо осведомленном меньшевистском «„Социалистическом вестнике“. – Они продались капиталистам» [368].
И все это время в тени маячила фигура давнего личного врага Сталина, чье перо снова не знало отдыха [369]. В 1930 году 48-летний Троцкий издал на русском, немецком, английском и французском языках книгу «Моя жизнь. Опыт автобиографии», в которой пытался доказать с помощью документов, что именно он истинный ленинец. Кроме того, он написал волнующую трехтомную «Историю русской революции», в которой он сам и Ленин играли первые роли, а Сталин вовсе отсутствовал; предисловие к книге было закончено 14 ноября 1930 года на Принкипо. Случилось так, что в тот же день Сталин вернул некоего преданного и чрезвычайно прилежного молодого аппаратчика в центральный партийный аппарат, назначив его главой отдела по экономическим кадрам. Его звали Николай Ежов (г. р. 1895). Сталин принял его 21 ноября: это была первая из сотен частных аудиенций, связанных с искоренением вредительства и измены [370].
Из независимой Латвии, откуда многие государства вели разведывательные операции против СССР, приходили слухи о том, что Сталин убит, и 22 ноября на Старую площадь для 70-минутной беседы неожиданно был вызван Юджин Лайонс, родившийся в Белоруссии и выросший в Нью-Йорке московский корреспондент агентства ЮПИ, симпатизировавший советской власти. Сталин, в последний раз дававший интервью четыре года назад, американцу Джерому Дэвису, по-прежнему стремился к той же цели – нормализации отношений с Соединенными Штатами, которые стали третьим крупнейшим торговым партнером СССР после Германии и Англии, но оставались единственной из великих держав, отказывавшей Советскому Союзу в дипломатическом признании. В кабинете у Сталина Лайонс увидел на стене портреты Маркса, Энгельса и Ленина. «Мой пульс наверняка был учащенный, – вспоминал он. – Впрочем, едва я переступил порог, всякая робость и нервозность тут же покинули меня. Сталин встретил меня в дверях и с улыбкой пожал мне руку… Он был решительно не похож на угрюмого, надутого от важности диктатора, существующего в народном воображении… „Товарищ Сталин, – начал я интервью, – могу ли я ссылаться на вас в том плане, что вас не убили?“ Он засмеялся».
Лайонс выяснил для зарубежной аудитории, что у Сталина есть жена и трое детей (советское население этого не знало) и что он может быть обаятельным человеком. «Когда речь зашла о том, что его называют диктатором России, – писал Лайонс, – он снова рассмеялся от всей души и воскликнул: „Это просто смешно!“» [371] Пока Лайонс печатал в соседней комнате свой репортаж, ему принесли чай и бутерброды. Российский диктатор одобрил машинопись («в целом более-менее верно») и позволил отправить ее в Нью-Йорк, где она произвела сенсацию. Лайонс вернулся в США на лекционное турне по 20 городам. «Невозможно жить в тени сталинской легенды, – отмечал он, – не поддавшись ее чарам» [372].
Дружественно настроенный к СССР корреспондент New York Times Уолтер Дюранти был вне себя от того, что сенсационный материал достался Лайонсу. 27 ноября он тоже с запозданием смог взять интервью у Сталина, для которого ему выделили те же 70 минут. По его словам, Сталин полагал, что текущий глобальный кризис будет углубляться, но не приведет к кончине капитализма, хотя его итогом станет будущая война за рынки и крах Версальской системы [373]. «Сталин – самая интересная личность в мире, – распинался Дюранти в телеграмме в США, благополучно миновавшей советскую цензуру. – Однако из всех национальных лидеров его менее всего знают, он стоит вдали от всех, таинственный, как тибетский Далай-лама» [374].
Друг Дюранти – Г. Р. Никербокер добыл другую сенсацию: интервью с матерью Сталина Кеке Геладзе, которое он взял в Тифлисе для New York Evening Post (1 декабря 1930 года). «Революционные призывы и неизменные призывы упорно выполнять пятилетний план напоминают о том, что весь Советский Союз от Сибири до границ Персии сегодня подчиняется одной цели и одной воле», – писал Никербокер. Кеке, с которой он беседовал при посредстве переводчика с грузинского, заявила, что это из-за нее Сталин не окончил семинарию: «Его не выгнали. Это я забрала его оттуда из-за его слабого здоровья. Он не хотел уходить, а я его забрала. Он был мой единственный [выживший] сын». Она показала журналисту стопку газет и журналов, в которых упоминался Сталин. «Смотрите, как он трудится, – сказала она. – Все это он сделал. Он слишком много работает». Статья Никербокера называлась «Сталин – человек-загадка даже для своей матери» [375].
Условие существования любого авторитарного режима – чувство, что его со всех сторон окружают зловещие враги. Жителей СССР призывали к неустанной бдительности в отношении классовых врагов, якобы мечтавших об иностранной военной интервенции, которая покончит с советским режимом, восстановит капитализм и отомстит за них. В такой обстановке даже самые убежденные социалисты могли быть заклеймены как белогвардейцы, как в 1921 году заклеймили кронштадтских моряков Ленин с Троцким, если бы они выступили против советского режима. Хронические внутренние затруднения наделяли разговоры об измене правдоподобием, газетные сообщения вдыхали в них жизнь, а Сталин всячески раздувал эту тему [376]. Во время разбирательства по делу Сырцова и Ломинадзе он, прервав Микояна, сказал о своих критиках из числа коммунистов: «Теперь они все белогвардейцы» [377]. В тесном контакте с услужливым Менжинским он выработал сценарий на все случаи жизни: правые уклонисты, право-левый блок, вредители из «буржуазных специалистов», заговорщики из военных, связанные с правым уклоном, – и все они имели связи с заграницей и намеревались втянуть страну в войну, отменить коллективизацию, саботировать индустриализацию и устранить его лично [378]. Все замыкалось на нем.
1 декабря 1930 года Сырцов стал первым членом Политбюро, изгнанным из него методом опроса членов Центрального Комитета по телефону, без всякого пленума [379]. На протяжении целого года не состоялось ни одного многодневного пленума ЦК. Один пленум был отложен – возможно, потому, что Сталину нужно было уговорить членов ЦК согласиться на увольнение Рыкова [380]. И сейчас Сталин писал Горькому в Сорренто, сообщая ему о грядущей замене Рыкова на Молотова, отзываясь об этом как о «неприятном деле», но в то же время расхваливая Молотова, который, по его словам, был «смелый, умный, вполне современный руководитель» [381]. Что касается Бухарина, Сталин писал ему 13 декабря в своем уже ставшем привычным лицемерном стиле: «Я никогда не отказывал тебе в разговоре. Сколько бы ты ни ругал меня, я никогда не забывал о нашей былой дружбе. Я не говорю уже о том, что интересы дела требуют от каждого из нас безусловного предания забвению каких-либо „личных“ оскорблений. Мы всегда можем поговорить, если ты того хочешь» [382].
Наконец, 17 декабря 1930 года открылся откладывавшийся пленум, превратившись в последний момент в совместную сессию Центрального Комитета и карательной Центральной контрольной комиссии [383]. На третий день, после того как только ленивый не прошелся по докладу Рыкова, Косиор неожиданно предложил освободить Рыкова от его должности и назначить главой правительства Молотова. Все прекрасно понимали, кто стоит за этим шагом. Предложение было принято единогласно [384]. «До сих пор мне приходилось работать, главным образом, в качестве партийного работника, – заявил Молотов на объединенном пленуме. – Заявляю вам, товарищи, и на работу в Совнарком я иду в качестве партийного работника, в качестве проводника воли партии и ее Центрального Комитета» [385]. Бухарин, тоже выступивший 19 декабря, издевался над собой и своими союзниками и шутил о расправах над богатыми крестьянами и расстреле партийных оппозиционеров, вызвав смех, но все же он оказался на высоте, отважно высказавшись в отношении безумных сталинских планов индустриализации и коллективизации («Разговор становится бессвязным. Я глубоко сожалею об этом, но это не моя вина») [386]. Наконец, Бухарин, которого неоднократно прерывали, сказал Молотову, что они могут делать все что пожелают, поскольку «вся власть и авторитет – в ваших руках».
О проекте
О подписке