Надя вернулась в Москву еще в августе. «Как доехала до места? – писал ей Сталин с нежностью (2 сентября 1930 года). – Напиши обо всем, моя Таточка. Я понемногу поправляюсь. Твой Иосиф». В следующем письме он просил ее прислать ему самоучитель английского [321]. 8 сентября он описывал ей сложный процесс лечения его зубов и посылал ей персики и лимоны из своего сочинского сада. Но между супругами что-то не ладилось. «…на меня напали Молотовы с упреками, как это я могла оставить тебя одного, – отвечала ему Надя (19 сентября). – Я объяснила свой отъезд занятиями, по существу же это конечно не так. Это лето я не чувствовала, что тебе будет приятно продление моего отъезда, а наоборот. Прошлое лето это очень чувствовалось, а это нет. Оставаться же с таким настроением, конечно, не было смысла… Ответь, если не очень недоволен будешь моим письмом, а впрочем, как хочешь. Всего хорошего. Целую. Надя». Сталин (24 сентября) отрицал, что ее присутствие было нежелательно («Скажи от меня Молотовым, что они ошиблись»), и уверял ее, что, хотя ему за день обточили восемь зубов, «я здоров и чувствую себя, как нельзя лучше». 30 сентября Надя писала, что ей пришлось сделать операцию на горле и она не один день пролежала в постели. 6 сентября она жаловалась: «Что-то от тебя никаких вестей… Наверное путешествие на перепелов увлекло… О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей персоной. Очень рада» [322].
7 октября Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Куйбышев, Микоян и Каганович, с которыми не было Кирова (находившегося в Ленинграде), Косиора (на Украине), Рудзутака и Калинина (оба уехали в отпуск и вообще не входили в ближний круг), в отсутствие Сталина встретились, чтобы обсудить его предложение о замене Рыкова Молотовым [323]. На следующий день Ворошилов писал в Сочи о том, что «я, Микоян, Молот[ов], Каганович и отчасти Куйбышев считаем, что самым лучшим выходом из положения было бы унифицирование руководства». Орджоникидзе тут не упомянут. Ворошилов добавлял: «…в данный момент, как… никогда еще раньше, на СНК должен сидеть человек, обладающий даром стратега». Эпизодические вмешательства Сталина в повседневную работу правительства не шли ей на пользу, и каким-то образом упорядочить их было бы полезно [324]. Может быть, они также полагали, что, если Сталину придется вникать в мелочи управления страной, это ограничит его диктаторскую власть, поскольку присматривать за партийным аппаратом придется кому-то другому. Ворошилов в своем письме признавал: «Самый важный, самый, с моей точки зрения, острый вопрос в обсуждаемой комбинации – это партруководство» [325].
Микоян в отдельном письме подтверждал, что поддерживает «единое руководство», «как это было при Ильиче». Каганович в своем письме Сталину от 9 октября оставлял решение за ним, отмечая: «…только благодаря вам основные главные стратегические маневры в хозяйстве, в политике определялись, будут и должны определяться вами, где бы вы ни были. Но лучше ли станет, если бы произошла перемена, сомневаюсь». Он заключал письмо словами о том, что это аргумент за назначение Молотова. Молотов в тот же день послал письмо с перечислением причин, по которым он не годится на эту должность, и призвал Сталина самому возглавить Совнарком, хотя и признавал, что от этого пострадают партийная работа и Коминтерн. Неудивительно, что Сталин решил оставить за собой партийный аппарат, благодаря которому он имел последнее слово в политических и кадровых вопросах, не обременяя себя повседневной работой в правительстве. Орджоникидзе из частных разговоров вынес уверенность, что Сталин в настоящий момент считал «неуместным» «полное (в том числе и внешнее, перед лицом всего мира) слияние… партийного и советского руководства». Орджоникидзе, пожалуй, вторая очевидная кандидатура на место Рыкова, соглашался со Сталиным, что того должен сменить Молотов. «Он [Молотов] выражал сомнения, насколько он будет авторитетным для нашего брата, – писал Орджоникидзе Сталину, – но это, конечно, чепуха» [326].
Вернувшись в Москву, Сталин 14 октября 1930 года принял руководителей ОГПУ – Менжинского и Ольского (который был только что поставлен во главе особого отдела, занимавшегося армией) [327]. В тот же день ему на Старую площадь позвонил Бухарин, потребовав личной встречи. Сталин передал Бухарину часть протоколов допросов по делу Промышленной партии, в которых упоминались террористический заговор против диктатора и связи заговорщиков с правыми уклонистами. В телефонном разговоре Сталин обвинил Бухарина в том, что тот, критикуя партийную линию, создает атмосферу, способствующую террористическим актам. В тот же день Бухарин взорвался в частном письме: «Я считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной». Сталин ознакомил с его посланием других членов Политбюро [328]. 15 октября Политбюро сняло Пятакова с руководства Госбанком, но решение по Бухарину отложило до тех пор, пока он не сможет появиться лично [329].
Формальные заседания Политбюро, как и при Ленине, по-прежнему проходили в прямоугольном зале для заседаний на третьем этаже Сенатского дворца, перед угловым кабинетом Ленина, превращенным в мемориальный. Однако должностные лица, добиваясь одобрения со стороны Сталина, пренебрегали формальными процедурами. Вернувшись из отпуска, в своем кабинете на Старой площади он принял ряд экономических функционеров, начальника железных дорог, профессора, основавшего советскую биохимическую промышленность, и нового главу внешней торговли – Аркадия Розенгольца вместе с наркомом иностранных дел [330]. 17 октября, а также на следующий день Сталин принимал Виссариона (Бесо) Ломинадзе, недавно назначенного партийным боссом Закавказья, которому он не доверял, а также Рувена (Владимира) Полонского, только что поставленного во главе Компартии Азербайджана. 18 октября их разговор с глазу на глаз, затеянный, чтобы положить конец дрязгам на Кавказе, продолжался три с половиной часа [331].
20 октября Политбюро провело следующее заседание, на котором, заслушав доклад Сырцова, приказало установить в нескольких приоритетных регионах – Москве, Ленинграде, Донбассе и Баку – более высокие нормы снабжения для рабочих [332]. Кроме того, Политбюро дало ОГПУ указание продолжить расследование вредительской деятельности якобы существовавших подпольных партий, решило перевести секретный отдел центрального партийного аппарата со Старой площади в здание Сенатского дворца, для чего Ворошилову было приказано изгнать нежелательных лиц, все еще проживавших в Кремле, а также обязало Сталина больше не ходить по Москве пешком [333]. Бухарин, насколько известно, пожелал узнать, что еще от него хотят, обвинил Сталина в нарушении их перемирия и выбежал из зала заседаний. Политбюро постановило, что Сталин поступил правильно, отказавшись встречаться с ним с глазу на глаз. Диктатор якобы сказал: «Я хотел его поругать, но раз он ушел, то не о чем говорить» [334].
Провокациями занимался не один только Сталин. 21 октября Борис Резников, студент и парторг из Института красной профессуры, работавший в Сибири с Сырцовым как заместитель редактора газеты и вошедший в ближайшее окружение Сырцова в Москве, сидел в кабинете Льва Мехлиса, помощника Сталина и редактора «Правды», и сочинял донос о «фракционной деятельности» Сырцова, а также Ломинадзе. По словам Резникова, «группа» Сырцова предвещала крах сталинского режима в результате экономической катастрофы. Тем же вечером Мехлис отправил донос Резникова Сталину [335]. Резников, сам испытывавший недовольство диктатором, сыграл роль агента-провокатора, 22 октября проведя на частной квартире вторую неформальную встречу, на которой он и Сырцов снова выступали с критикой в адрес сталинского режима. Резников агрессивно выпытывал у Сырцова секретные сведения о последнем заседании Политбюро и предлагал наладить контакты с правыми уклонистами, что резко усугубило прегрешения Сырцова [336]. В тот же день Сталин вызвал Сырцова на Старую площадь, в ЦК [337]. Те, кто присутствовал на встрече с Сырцовым, будучи вызваны на очную ставку с Резниковым, отрицали его обвинения, но все равно они были исключены из партии, арестованы и во всем сознались. Как выразился Орджоникидзе, эти люди, «которые не желали правды сказать в ЦКК, когда их посадили в ГПУ, излили перед тов. Менжинским всю душу. (Смех.)» [338]
Также, согласно утверждениям Резникова, Сырцов якобы говорил, что в критической ситуации ряд партийных секретарей, включая Андрея Андреева (Северный Кавказ), Николая Колотилова (Иваново-Вознесенск) и Роберта Эйхе (Западная Сибирь), «могут пойти против Сталина». Кроме того, Сырцов, по словам Резникова, заявлял, что «значительная часть партийного актива, конечно, недовольна режимом и политикой партии, но актив, очевидно, думает, что есть цельное Политбюро… Надо эти иллюзии рассеять. Политбюро – это фикция. На самом деле все решается за спиной Политбюро небольшой кучкой, которая собирается в Кремле, в бывшей квартире Цеткиной» (то есть Клары Цеткин) [339].
На следующий день Сталин переслал письменный донос Резникова на фракционную группировку Сырцова и Ломинадзе (которую Сталин называл «по сути дела правоуклонистской») Молотову – теперь уже он отбыл в отпуск – с комментарием: «Невообразимая гнусность. Все данные говорят о том, что сообщения Резникова соответствуют действительности. Играли в переворот, играли в Политбюро» [340].
Между тем Тухачевский в присутствии Сталина, Ворошилова, Орджоникидзе и других членов Политбюро предстал перед двумя своими обвинителями из Военной академии и сам обвинил их во лжи. По-видимому, там же присутствовали Ян Гамарник (начальник политотдела армии), Иона Якир (командующий Украинским военным округом) и его заместитель Иван Дубовой – и все они поручились за Тухачевского [341]. Остается неясно, намеревался ли Сталин только запугать военных или он действительно хотел отправить их в тюрьму. В письме Молотову от 23 октября 1930 года он сообщал: «Что касается дела Т[уха]чевского, то последний оказался чистым на все 100 %. Это очень хорошо» [342].
Сырцову и Ломинадзе не удалось отделаться так же легко. «Я считал и считаю крупнейшей исторической заслугой Сталина непреклонную твердость в борьбе против троцкистской и правой оппозиции, – писал Ломинадзе в свою защиту (3 ноября 1930 года). – Но я в то же время считал, что у Сталина есть некоторый эмпиризм, недостаточное умение предвидеть… Далее мне не нравилось и не нравится то, что иногда (особенно в дни пятидесятилетнего юбилея) тов. Сталина в печати в отдельных выступлениях ставят чуть ли не на одну доску с Лениным. Я, сколько помнится, говорил об этом и товарищу Орджоникидзе и приводил ему соответствующие места из прессы по этому поводу». Признание Ломинадзе не оставило Орджоникидзе выбора [343].
Их дела были рассмотрены на совместной сессии Центрального Комитета и президиума Центральной контрольной комиссии (4 ноября), на которой Ломинадзе и Сырцов сознались в том, что вели политические дискуссии друг с другом. Сырцов не отказался от своих заявлений, что Политбюро лишь утверждает уже готовые решения [344]. «Я ни на одну минуту не сомневался в правильности… ликвидации кулачества как класса, – заявил он, – но я считаю, что вслед за этим самым лозунгом необходимо было и целесообразно было в порядке пленума ЦК или же подробного детального заседания Политбюро обсудить практические меры его проведения. И мне кажется, что это в значительной мере сократило бы те накладные расходы, которые мы имели». За утверждения о том, что наряду с достижениями политика режима создала ряд проблем – резкое снижение реальных заработков рабочих, нехватку товаров («огромная угроза контрреволюции проистекает из очередей»), массовый забой скота, инфляцию, бюджетный дефицит – и за предложение вернуться к таким рыночным механизмам, как свободная торговля, Сырцов был обвинен в правооппортунистических и прокапиталистических настроениях, как и Рыков [345].
Сталин в своем выступлении отрицал, что пользовался пустующей квартирой Клары Цеткин в Большом Кремлевском дворце, – ну разве что самую малость, чтобы его не отвлекали телефонные звонки, когда он сочинял свой доклад для партийного съезда. «За период моей работы в этой квартире у меня побывали там по одному разу и в разное время Молотов, Калинин, Серго, Рудзутак, Микоян, – поведал он. – Встречались ли мы иногда, некоторые члены Политбюро? Да, встречались. Встречались главным образом в помещении ЦК [на Старой площади]. А что в этом плохого?» Далее он нечаянно подтвердил заявление Сырцова, объяснив, как на самом деле был устроен режим (впоследствии эти слова были вычеркнуты им из стенограммы): «Иногда какой-нибудь вопрос заинтересует, позвонишь Ворошилову: ты дома? – Дома. Заходишь, разговариваешь» [346].
Итак, Сырцов был прав: Политбюро в самом деле превратилось в фикцию.
Сталин разыгрывал из себя жертву («Пусть оскорбляют. Я привык») и стремился подчеркнуть, что речь идет о серьезном деле [347]. «Собрались школьники, вообразили себя большими политиками и решили поиграть в Политбюро – стоит ли нам тратить время на таких школьников? – спрашивал он. – В иное время и в иной ситуации можно было бы согласиться с такой оценкой. Но в текущих обстоятельствах, когда классовая борьба обострилась до крайности, когда каждая фракционная вылазка против руководства партии усиливает фронт наших классовых врагов, а двурушничество беспринципных людей превращается в самое опасное зло внутрипартийной жизни, – в таких обстоятельствах подобная оценка „лево“-правого блока была бы, самое меньшее, неосторожной». Обвинения в его адрес он назвал сигналом для «всевозможных террористов». Под конец от него досталось и Рыкову: «Ваша должность существует не для церемониальных целей, а для выполнения партийных приказов на повседневной основе. Так ли обстоит дело сейчас? К сожалению, нет… Подобное состояние дел не может продолжаться» [348]. Когда настало время вынести решение в отношении Сырцова и Ломинадзе, Сталин, как обычно, стал изображать умеренность, предложив лишь понизить их статус до кандидатов в члены ЦК. Но собравшиеся уже проголосовали за их исключение из Центрального Комитета [349].
О проекте
О подписке