Больше всего в доставлявшихся Сталину на юг пакетах было донесений ОГПУ о заговорах и соответствующих протоколов допросов. Были осуждены тысячи специалистов [297]. Сталин из Сочи инструктировал Молотова распространить среди членов ЦК новые «показания», выбитые из служащих двух ведомств (продовольственного треста и статистического управления). В тот же день, давая запоздалый и косвенный ответ на убийственную докладную записку Пятакова о состоянии государственных финансов, Сталин написал Менжинскому, потребовав от него отчета о «борьбе» со спекулянтами [298]. Также он писал Молотову: «…обязательно расстрелять десятка два-три вредителей» из наркомата финансов. Он хотел связать их с правыми, добавляя: «Нужно обязательно расстрелять всю группу вредителей по мясопродукту, опубликовав об этом в печати» [299]. «Правда» (3 сентября) прилежно сообщила об арестах видных специалистов. Затем начались и казни.
Частным образом Сталин признавал, что все это делается в воспитательных целях. «Между прочим, – писал он Молотову о процессе якобы существовавшего Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков), – не думают ли господа обвиняемые признать свои ошибки и порядочно оплевать себя политически, признав одновременно прочность Советской власти и правильность метода коллективизации? Было бы недурно» [300]. Присутствовало и желание найти козлов отпущения: 13 сентября он писал, что «вредители» из наркомата снабжения планировали «вызвать голод в стране, спровоцировать волнения среди широких масс и тем самым способствовать свержению диктатуры пролетариата» [301]. О расстреле 48 «вредителей рабочего снабжения» было объявлено в «Правде», а ОГПУ сообщало об одобрительном отношении к этим приговорам со стороны рабочих и о неодобрительном – со стороны интеллигенции («В царское время расстрелы тоже были, но это были единичные случаи, а теперь смотрят на людей, как на собак») [302]. Также Сталин составлял инструкции для процесса по делу Союза освобождения Украины с участием 45 подсудимых: писателей, богословов, филологов, школьных учителей, библиотекаря и медиков, – который был проведен в Харьковском оперном театре. «Мы не должны скрывать прегрешения наших врагов от рабочих, – писал он руководству Советской Украины. – Кроме того, пусть так называемая „Европа“ знает, что репрессии против контрреволюционной части специалистов, пытавшихся отравить и заразить пациентов-коммунистов, совершенно оправданны» [303].
Казалось, что вредителями кишит вся страна, включая и командование Красной армии: 10 сентября 1930 года Менжинский послал Сталину протоколы допросов, уличавшие Тухачевского и других высокопоставленных военных в заговоре против режима [304].
Тухачевский был снят с должности начальника штаба и отправлен командовать Ленинградским военным округом. Личность этого бывшего дворянина, вращавшегося среди особ из царского Генерального штаба, хотя сам он никогда не учился в Академии Генерального штаба, вызывала противоположные оценки. Многие говорили, что он «умный, энергичный, твердый, но подлый до последней степени – ничего святого, кроме своей непосредственной выгоды» [305]. На одном публичном мероприятии Тухачевский подвергся яростным нападкам («Вас за 1920 год вешать надо!!» – кричали ему, имея в виду поражение в советско-польской войне) [306]. Незадолго до данной отставки Тухачевский подал Ворошилову докладную записку на 14 страницах, в которой призывал резко наращивать объемы военного производства. Тухачевский указывал, что в современной войне невозможно победить без танков, авиации, химического оружия и воздушно-десантных войск, повышающих мобильность армии. Он требовал ежегодно выпускать не менее 50 тысяч танков и 40 тысяч самолетов (с тем, чтобы иметь в будущем 197 тысяч танков и 122 500 самолетов). Эта непрошеная программа вызвала у Ворошилова, который и без того тревожился из-за симпатии Сталина к Уборевичу, еще одному модернизатору, сильное неудовольствие.
По требованию Ворошилова новый начальник Генштаба Шапошников подверг докладную записку Тухачевского вивисекции. Сам Тухачевский не указывал желательных размеров постоянной армии, но, по оценке Шапошникова, она должна была иметь абсурдную численность в 11 миллионов человек, что составляло 7,5 % от населения СССР [307]. Нарком несколько недель не давал этим материалам хода [308]. Сразу же после публикации «Головокружения от успехов» с уничижительной критикой крайностей Ворошилов отослал записку Тухачевского вместе с убийственными комментариями Шапошникова Сталину, отмечая, что «Тухачевский хочет быть оригинальным и… „радикальным“» [309]. Сталин ответил: «Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тух[ачевско]го, как необычайно способного товарища» – это было поразительное признание. Но и Сталин отмахнулся от «фантастического» плана Тухачевского, указав, что он составлен без учета «реальных возможностей хозяйственного, финансового, культурного порядка», и заключив: «„Осуществить“ такой „план“ – значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции» [310].
В письме Сталина Тухачевский назывался жертвой «модного увлечения „левой“ фразой», однако Менжинский в своем письме от 10 сентября 1930 года обвинял его в «правых» настроениях, заявляя, что тот стоит во главе военного заговора. Коллективизация спровоцировала некоторые колебания в Красной армии (хотя Ворошилов отрицал это), а Сталин обладал сверхъестественной склонностью усматривать идеологическое родство между правым уклоном в партии и царскими офицерами. Полицейские осведомители, проникшие в армейскую среду, доносили о пересудах, на основании которых ОГПУ арестовало двух преподавателей военной академии, близких к Тухачевскому [311]. Поначалу они давали расплывчатые показания, в которых упоминалась его любовница-цыганка (возможно, работавшая на иностранную разведку), но под давлением они начали «вспоминать» о возможных связях Тухачевского с правыми уклонистами, а затем заговорили и о заговоре монархистов и военных с целью захвата власти [312]. «Я доложил это дело т. Молотову», – писал Менжинский Сталину, спрашивая, что ему делать – немедленно арестовать всех высокопоставленных военных, чьи имена прозвучали на допросах, или дожидаться возвращения Сталина, что было чревато риском с учетом существования гипотетического заговора. Сталин ответил Менжинскому, чтобы тот ограничился «максимально осторожной разведкой» [313].
Если бы Сталин в самом деле верил в существование военного заговора, мог ли он приказать, чтобы с арестом заговорщиков не спешили, и еще на месяц остаться в отпуске вдали от столицы? Однозначно установить, что творилось у него в голове, невозможно. И все же представляется, что в его глазах наличие «заговора» вытекало не из фактов как таковых, а из марксистско-ленинской логики: критика коллективизации ipso facto означала поддержку капитализма; поддержка капитализма означала сговор с империалистами; борьба за дело империализма по сути означала организацию заговора с целью свержения советского режима, а подобный заговор не мог не подразумевать убийства Сталина, так как тот воплощал в себе строительство социализма.
Между тем в Германии 14 сентября 1930 года состоялись выборы, обернувшиеся сенсацией: национал-социалисты получили 6,37 миллиона, или 18,25 %, голосов и увеличили свое представительство в парламенте с 12 до 107 депутатов, став второй по величине партией в Рейхстаге после социал-демократов со 143 депутатами. Численность депутатов от коммунистов выросла с 54 до 77. «Правда» (16 сентября) назвала итоги голосования «временным успехом буржуазии», хотя и отмечала, что миллионы проголосовавших за нацистов отвергали существующий строй.
Сталина в тот момент, похоже, гораздо сильнее занимал ненавистный ему Рыков, по поводу которого он сетовал Молотову (13 сентября): «СНК [Совнарком] парализован водянистыми и по сути антипартийными речами Рыкова… Ясно, что так дальше продолжаться не может. Нужны коренные меры. Какие, – об этом расскажу по приезде в Москву». Однако ему не терпелось, и он снова писал из Сочи: «Надо прогнать… Рыкова и его компанию. Это теперь неизбежно… Но это пока между нами». 22 сентября Сталин призывал Молотова встать вместо Рыкова во главе правительства. «При такой комбинации, – указывал Сталин, – мы будем иметь полное единство советской и партийной верхушек, что несомненно удвоит наши силы». Сталин приказывал Молотову обсудить эту идею «в тесном кругу близких друзей» и сообщить о возражениях. Насколько известно, то же самое он писал и Кагановичу [314]. Также Сталин выказывал сильнейшее раздражение неисполнением директив центра, несмотря на пропаганду в прессе. В том же письме он предлагал создать «постоянную комиссию… с исключительной целью систематической проверки исполнения решений центра» [315].
Донесения о подслушанных разговорах давали Сталину понять, что население недовольно последствиями сплошной коллективизации, раскулачивания и ускоренной индустриализации – и это делало Рыкова особенно опасным: он был тем вождем, который мог сплотить разочарованных и приспособленцев. Более того, Рыков был не один: 16 сентября 1930 года на заседании Политбюро сталинский протеже Сырцов, глава Совнаркома РСФСР, выразил согласие с Рыковым, главой Совнаркома СССР, в отношении того, что в стране накапливаются нерешенные проблемы, и поддержал предложение Рыкова продавать такие дефицитные товары, как сахар, по рыночным ценам с целью стабилизировать государственные финансы [316]. Молотов сообщал диктатору, что на заседании Политбюро Сырцов выступил «с совершенно паническими правооппортунистическими заявлениями насчет того, что нельзя решить создавшихся трудных вопросов в хозяйстве мерами ГПУ» [317]. Несмотря на нетерпение Сталина, снять Рыкова, этнического русского родом из крестьян, работавшего еще с Лениным, занимавшего прежнюю должность Ленина и не желавшего играть роль оппозиции, было делом непростым [318].
24 сентября Сталин отправил протоколы допросов в ОГПУ с заявлениями о виновности Тухачевского Орджоникидзе. «Прочти-ка поскорее показания, – советовал он. – Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тух[ачев]ский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых… Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено… Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии». Мы снова видим здесь объективную «логику» заговора. Тем не менее концовка сталинского письма была двусмысленной: «Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело» [319].
2 октября 1930 года Менжинский направил Сталину материалы допросов, касавшихся подпольной Промышленной партии. «ОГПУ. Т. Менжинскому. Только лично. От Сталина», – писал в ответ диктатор, уточняя, в чем именно заключается заговор, и изъявляя надежду на получение подтверждающих показаний, которые будут «серьезным успехом ОГПУ», если удастся их получить. Сталин либо поверил в сфабрикованное дело, либо сделал вид, что поверил, требуя от следователей Менжинского выяснить: «1. Почему отложили [иностранную военную] интервенцию в 1930 г.? 2. Не потому ли, что Польша еще не готова? 3. Может быть, потому, что Румыния не готова? 4. Может быть, потому, что лимитрофы [Прибалтийские государства и Румыния] еще не сомкнулись с Польшей? 5. Почему отложили инт[ервен]цию на 1931 г.? 6. Почему „могут“ отложить на 1932 г.?» К этому Сталин добавлял, что с признательными показаниями нужно ознакомить «рабочих всех стран»; «[мы] поведем широчайшую кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем, подорвем попытки к интервенции на ближайшие 1–2 года, что для нас немаловажно. Понятно?» [320]
О проекте
О подписке