Инструмент личной диктатуры Сталина, известный как «секретный отдел» партии, 22 июля 1930 года получил нового управляющего: им стал Александр Поскребышев (г. р. 1891), который, как и Сталин, был сыном сапожника, а до революции учился на фельдшера. «Однажды, – вспоминал Поскребышев, брившийся налысо, – Сталин вызвал меня и сказал: „Поскребышев, у вас такой жуткий вид, что все будут вас бояться“. И взял меня к себе» [272]. 23 июля Сталин отбыл в традиционный отпуск на юге, захватив с собой Поскребышева. На хозяйстве в Москве остался Молотов. Надя, побывав в гостях у своего брата Павла Аллилуева, советского торгового представителя в Берлине, вернулась из Германии и приехала к мужу. 26 июля сталинский «роллс-ройс», выезжая из ворот дачи «Пузановка», врезался в машину с соседнего курорта «Красный шторм». Кроме Сталина, в машине находились Надя, Буденный и главный телохранитель вождя Иван Юсис. Осколок стекла порезал Сталину левую бровь [273].
Сталин время от времени страдал от головокружений и воспаления нервов, и врачи подтвердили диагноз «неврастения» [274]. В его истории болезни за 1930 год, подписанной Ушер-Лейбом (Львом) Левиным, главным кремлевским врачом, в свое время лечившим Ленина, содержится оценка жилищных условий правителя («хорошие»), питания («хорошее»), труда («умств[енный], ответств[енный], интересн[ый], неопред[еленное] к[оличест]во часов в день»), употребления алкогольных напитков («редко») и курения («много»). Также отмечены перенесенная Сталиным аппендэктомия, от которой у него остался шрам, и болезни прежних лет (боли в груди, грипп, полиартрит, хронический ринотонзиллит, кашель). Внешний вид Сталина описывался как «усталый»; его печень и селезенка не были увеличены. Он якобы часто страдал от болей в мышцах левого плеча, которые постепенно атрофировались в результате контузии в детском возрасте. На юге у Сталина снова начались обычные для него боли в суставах и мышцах, и он прошел курс лечения серными ваннами в Мацесте под Сочи, оказывавшими на него чудотворное действие. «После приема ванн поехали с К. Е. Ворошиловым на прогулку, пили холодную углекислую воду, – вспоминал врач Сталина Иван Валединский. – После этой прогулки Сталин заболел горловой, так называемой фолликулярной ангиной с налетами и пробками». У него поднялась температура до 39 градусов, она спала только через четыре дня. После этого он стал жаловаться на боли в левой ноге. Валединский в течение трех недель ежедневно навещал своего пациента, причем диктатор, ценивший его общество, беседовал с ним на самые разные темы: о трудовой дисциплине, колхозах, об интеллигенции. В прощальный визит Валединского Сталин спросил, как отблагодарить его. «Я попросил помочь мне переменить квартиру, которая представляла собой бывшую купеческую конюшню, – вспоминал доктор. – Он улыбнулся после этого разговора. Когда я вернулся в Москву, мне позвонили из ЦК и сообщили, что мне покажут „объект“, который оказался квартирой из пяти комнат» [275].
Сталин весьма дорожил отдыхом на Черном море. 13 августа 1930 года он сообщал в Москву Молотову: «PS. Помаленьку поправляюсь». Ровно месяц спустя он писал: «Я теперь вполне здоров» [276]. Но, как и всегда, работа не прекращалась и на отдыхе, и Сталин ежедневно получал шифрованные телеграммы, а 8–12 раз в месяц – большие пакеты с более объемными документами. Шло закрепление многих масштабных перемен в стране и во власти, которые он инициировал зимой и весной [277]. Штат ОГПУ еще более увеличился [278]. Как ни странно, год выдался удачным для сельского хозяйства и неудачным для промышленности. Производство мяса и молока резко сократилось, однако урожай зерна, в итоге составивший 77,2 миллиона тонн, оказался на тот момент лучшим в советской истории [279]. Благодаря тому, что сельскохозяйственные кооперативы, прежде занимавшиеся сбытом крестьянской продукции, превратились в заготовителей хлеба, а машинно-тракторные станции упростили сбор урожая, режим заготовил ни много ни мало 22 миллиона тонн зерна по государственным ценам. (Остальное крестьяне съели сами или продали на рынке [280].) В то же время в июле – сентябре 1930 года сократилась выработка в важнейших металлургической и топливной отраслях, что поставило под удар промышленность в целом. Не хватало рабочих рук, на железных дорогах образовывались пробки, не снижались темпы инфляции. Вопиющее невыполнение планов по производству тракторов и массовый забой скота заставляли усомниться и в будущем сельского хозяйства.
Уже летом и осенью 1930 года, когда такие светила, как британский писатель-фантаст Г. Уэллс, превозносили пятилетний план как «самое важное, что есть в современном мире», «бесплановость» советского планирования была выявлена путем проницательного анализа на страницах меньшевистской эмигрантской газеты «Социалистический вестник», в которой указывалось, что задание максимально возможных количественных целей и понукание предприятий к достижению этих целей в условиях, когда одним это удастся, а другим нет и когда даже уровень успехов будет разным у разных предприятий, исключает какую-либо согласованность. Перевыполнение плана по выпуску гаек приведет только к расточительству, если болтов будет произведено меньше; избыточное производство кирпичей бессмысленно, если не хватает известки [281]. Работа «плановой» экономики становилась невозможной без накопления запасов для спекуляций, без обхода запретов и различных махинаций в теневой экономике, но в результате дефицит и коррупция приобретали хронический характер. «Мы покупаем материалы, которые нам не нужны, – отмечал начальник отдела снабжения Московского электромеханического завода, – чтобы обменять их на то, что нам нужно» [282]. Из-за отсутствия легальных рыночных механизмов, контролирующих качество продукции, увеличивалась доля брака. Даже поставки на наиболее приоритетные промышленные предприятия могли содержать от 8 до 80 % брака при отсутствии альтернативных поставщиков, вследствие чего бракованные поставки с одного завода влекли за собой производственный брак на другом заводе [283].
Сталин был хорошо осведомлен об этих проблемах [284]. Но он почти ничего не понимал в системных дефектах, созданных им самим путем уничтожения частной собственности и легальных рыночных механизмов. Между тем бесчисленные региональные партийные аппараты погрязли в интригах. После того как из Западной Сибири поступил коллективный донос на Роберта Эйхе, Сталин писал Молотову (13 августа 1930 года), что Сибирь только что разделили на два региона – Западную и Восточную и что никто не жаловался на Эйхе, когда он руководил всей Сибирью. «Эйхе вдруг оказался „несправляющимся“ со своими задачами? Я не сомневаюсь, что здесь имеется грубо замаскированная попытка обмануть ЦК и создать „свой“, артельный крайком. Советую вышибить всех интриганов… и оказать полное доверие Эйхе» [285]. Запутанные интриги поблизости от места отдыха Сталина, в Закавказье, в которых принимали участие партийные боссы Грузии, Армении и Азербайджана, приводили Сталина в бешенство [286].
Кроме того, диктатор не спускал глаз с Михаила Калинина, пользовавшегося большой популярностью из-за своего крестьянского происхождения и роли церемониального главы государства (председателя ЦИКа) [287]. На заседаниях Политбюро Калинин время от времени позволял себе голосовать против Сталина (например, в случае закрытия столовой Общества старых политкаторжан). Орджоникидзе как глава партийной Контрольной комиссии получил из архивов царской полиции материалы о том, что Калинин, как и Ян Рудзутак, находясь в заключении, выдавал других товарищей из рядов подполья, которые тоже были арестованы [288]. После этого лица, обвиненные в принадлежности к сфабрикованной Трудовой крестьянской партии, в тюрьме давали показания о том, что намеревались включить Калинина в новое правительство. Молотов не решался обнародовать это признание. «Что Калинин грешен, – в этом не может быть сомнения, – утверждал Сталин (23 августа), стремясь сузить Калинину возможности для своеволия. – Обо всем этом надо обязательно осведомить ЦК, чтобы Калинину впредь не повадно было путаться с пройдохами» [289].
Проявляя заботу о своей личной власти, Сталин занимался и вопросом о финансировании индустриализации. «Нам остается еще 1–1,5 месяца для экспорта хлеба: с конца октября (а может быть и раньше) начнет поступать на рынок в массовом масштабе американский хлеб, против которого нам трудно будет устоять», – предупреждал он Молотова (23 августа). – «Еще раз: надо форсировать вывоз хлеба изо всех сил» [290]. Сталин требовал продавать хлеб, несмотря на то что мировые цены на зерно в 1929 году упали на 6 %, а в 1930 году – еще на 49 %. (Во многих странах скапливались запасы хлеба, эквивалентные его годовому экспорту.) При этом цены на промышленное оборудование оставались более или менее стабильными, вследствие чего в 1930 году для ввоза одного станка нужно было вывезти вдвое больше советского хлеба, чем в 1928 году [291]. «Найдутся мудрецы, которые предложат подождать с вывозом, пока цены на хлеб на междун[ародном] рынке не подымутся „до высшей точки“, – предупреждал он Молотова в письме от 24 августа. – Таких мудрецов немало в Наркомторге. Этих мудрецов надо гнать в шею, ибо они тянут нас в капкан. Чтобы ждать, надо иметь валютн[ые] резервы. А у нас их нет… Словом, нужно бешено форсировать вывоз хлеба» [292].
В итоге СССР вывез чуть более 5 миллионов тонн хлеба при средней цене всего 30 рублей за тонну (вдвое меньше, чем в 1926 году); это дало стране 157,8 миллиона инвалютных рублей, что немногим превышало 80 миллионов долларов [293]. Но если советский хлеб в 1928 году фактически не был представлен на мировом рынке, то еще до конца 1930 года доля Советского Союза на этом рынке превысила 15 % [294].
Сталин по-прежнему утверждал, что экономические проблемы в капиталистическом мире лишь усиливают зависимость Польши, Финляндии и Прибалтийских государств от империалистических держав, которые рассматривают эти страны как плацдармы для нападения на Советский Союз. На самом деле польское правительство втайне ответило отказом на настойчивые призывы украинского националистического движения в Польше напасть на Советский Союз, судя по всему, находясь под впечатлением от советских военных мероприятий на границе [295]. Тем не менее Сталин предупреждал Молотова о вероятных провокациях со стороны Польши и Румынии и о польской дипломатии. «Поляки наверняка создают (если уже не создали) блок балтийских (Эстония, Латвия, Финляндия) государств, имея в виду войну с СССР, – писал он 1 сентября 1930 года. – Чтобы обеспечить наш отпор и поляко-румынам, и балтийцам, надо создать себе условия, необходимые для развертывания (в случае войны) не менее 150–160 пехот[ных] дивизий, т. е. дивизий на 40–50 (по крайней мере) больше, чем при нынешней нашей установке. Это значит, что нынешний мирный состав нашей армии с 640 тысяч придется довести до 700 тысяч». В противном случае, полагал Сталин, «нет возможности гарантировать… оборону Ленинграда и Правобережной Украины» [296].
О проекте
О подписке