25 апреля 1930 года, примерно на восемь месяцев раньше срока, в Айна-Булаке с огромной помпой были состыкованы отдельно строившиеся северный и южный участки Туркестано-Сибирской железной дороги, известной как Турксиб, – она сооружалась при помощи купленных за границей экскаваторов и гигантского количества ручного труда в экстремальных климатических условиях и в обстановке хаоса, порождавшего новый хаос. Советские власти и преследовали, и звали на службу буржуазных специалистов и казахов-жатаков (кочевников, не имевших скота); в надежде на получение хлебных карточек на стройку стекались безработные рабочие из славян. Постройка железной дороги позволила кормить сибирским хлебом Среднюю Азию, что давало возможность расширять там посевы хлопчатника, и в краткосрочном плане дала мощный пропагандистский эффект [236]. На церемонию стыковки и пиршество, устроенное в степи для многотысячной толпы («Да здравствует Турксиб! Да здравствует Сталин!») специальный поезд из Москвы доставил должностных лиц и зарубежных гостей – как пошутил один американский журналист, это был «микрокосм советского мира… и его капиталистического окружения» [237]. Один только Турксиб мог окупить многочисленные провалы, особенно в глазах тех, кто хотел верить. Не все подверглись идеологизации одинаково, но все же жизнь вне коммунизма становилась немыслима [238].
Затем настала очередь Ростовского завода сельскохозяйственного машиностроения, крупнейшего в Европе, – о его введении в строй было объявлено 1 июня 1930 года, после трех лет строительства [239]. На днепровских порогах в Советской Украине лихорадочно сооружалась легендарная гидроэлектростанция – Днепрогэс. И неважно, что какое-то время половина подъемных кранов использовалась для того, чтобы не дать рухнуть второй половине: символика обуздания природы, с тем чтобы снабдить энергией новый индустриальный комплекс в составе будущих алюминиевых заводов и сталеплавильного комбината в Запорожье, в бесчисленных репортажах увязывалась с преобразованием личности. Как гласил популярный лозунг: «Мы строим плотину, а плотина строит нас» [240]. Всемерно освещалось также эпохальное строительство сверхсовременных доменных печей – и формирование новых людей – в далеких Магнитогорске и Кузнецке, привлекавшее толпы иностранных корреспондентов, многие из которых были вынуждены отказаться от прежнего скептицизма.
Эти стройки служили магнитом и для рабочих из крестьян, стремившихся преобразиться, спастись от раскулачивания или найти средства на жизнь. Сообщения о нехватке продовольствия на местах и болезнях, вызванных голодом, приобрели массовый характер уже летом 1930 года и поступали из Центрально-Черноземного района, с Северного Кавказа, Украины, советского Дальнего Востока и из Западной Сибири [241]. Киевские власти заклинали Микояна срочно помочь с продовольствием («местные ресурсы использованы»). ОГПУ отмечало, что колхозники на Украине отказываются работать, потому что не получают пищи, и это угрожало породить порочный круг нехватки продовольствия [242]. Однако в наибольшей степени голод и массовое бегство населения летом 1930 года обострились в Казахской автономной республике. Утверждалось, что в Сибирь, Узбекистан, Иран, Афганистан и Китай направилось более 150 тысяч казахов и с ними почти миллион голов скота [243]. Невзирая на пропаганду, коллективизация, призванная финансировать индустриализацию, вместо этого грозила задушить ее [244].
Сталин не ослаблял нажима в борьбе с сопротивлением: с 1 января по 15 апреля 1930 года ОГПУ произвело 140 724 ареста, а с 15 апреля по 30 сентября – еще 142 993. Но он был не в силах обратить вспять антиколхозную волну, которую сам непреднамеренно поднял своей статьей «Головокружение от успехов» [245]. Согласно отчетам, доля коллективизированных домохозяйств, на 1 марта 1930 года составлявшая 56 %, к лету сократилась до 24 % [246]. В Татарской автономной республике доля коллективизированных хозяйств сократилась с 83 до 13 %. В целом из колхозов вышло до 8 миллионов домохозяйств, забрав с собой 7 миллионов голов тяглового скота. В то же время в колхозах осталось не менее 5 миллионов хозяйств, причем более 4 миллионов из них вступило в колхозы совсем недавно, то есть для них это был первый сельскохозяйственный сезон в качестве колхозников [247]. Насилие со стороны режима и крестьянское сопротивление ставили под удар весеннюю посевную кампанию, а соответственно, и осеннюю жатву, что было чревато пагубными последствиями для индустриализации. Сталину – и стране – требовалось чудо.
Поставить колхозы на ноги и руководить ими было делом не для брезгливых. Мало кто из двадцатипятитысячников был способен добыть для своих колхозов дефицитные инструменты, металлолом и строительные материалы для сооружения амбаров и силосных ям, запасные части для техники, генераторы, книги, табак, а также вызвать рабочих с заводов, и многие сами чинили инвентарь, вспоминая о своих навыках механиков. Крестьяне, прежде угрожавшие двадцатипятитысячникам, теперь протестовали, когда тех забирали от них [248]. Показательно, что подавляющее большинство добровольцев в итоге остались в деревне в качестве новых сельских функционеров. (В среднем кто-то из двадцатипятитысячников попадал в один колхоз из трех в главных зернопроизводящих регионах и в один колхоз из пяти в целом по стране.) По большому счету, несмотря на минимальную поддержку со стороны режима и их собственное невежество, представляется, что они помогли спасти весеннюю посевную кампанию 1930 года. В частности, им принадлежит такое важное новшество, как использование бригадной системы при полевых работах [249].
Еще большее значение для весеннего сева имели уступки, на которые пошел режим. Крестьянам, выходившим из колхозов, возвращалось их посевное зерно, если они обещали, что будут сеять. Режим с запозданием дал понять, что, хотя основные земельные наделы, тягловые лошади и плуги подлежат обобществлению, часть скота может быть оставлена во владении домохозяйств. По отношению к тем, кто оставался в колхозах, прекращалась гигантомания, когда целые районы объединялись в один колхоз [250]. Кроме того, оставшимся разрешалось держать сады и огороды. На этих участках было выращено до трети того, что собрали крестьяне в 1930 году. Режим стремился продемонстрировать превосходство колхозов над единоличными хозяйствами и позволил колхозам оставить себе значительные 3,5 тонны хлеба на домохозяйство. Впоследствии Сталин уже никогда не проявлял подобной щедрости. Все, что крестьяне не съедали сами, они могли продать. Сталин предполагал, что коллективно обрабатываемые поля вскоре сделают мелкие личные наделы и содержание скота неэкономичным, но пока его режим постановил «воспретить закрытие рынков, восстановить базары и не стеснять продажу крестьянами, в том числе колхозниками, своих продуктов на рынке» [251].
Помимо мобилизации двадцатипятитысячников и гибкости, неохотно проявляемой режимом, меры по преодолению хаоса предпринимались и на местном уровне. Центральные власти так и не смогли решить, каким образом будет оплачиваться труд колхозников, но крестьяне все равно приступали к севу по мере того, как на местах изобретались формулы оплаты [252]. Неоценимый вклад внесла и удача в виде исключительно хорошей погоды. «Природа дала нам лишний месяц весны», – радовался один функционер, а с учетом того, с каким запозданием началась посевная кампания, этот месяц оказался решающим в плане сбора урожая [253]. После того как виды на урожай неожиданно превратились из сомнительных в многообещающие, планы по экспорту зерна с целью получить твердую валюту для импорта оборудования были подняты до более 5 миллионов тонн, что намного превышало цифру, заданную согласно пятилетнему плану на 1930 год. В начале июня Микоян распинался на Московской областной партийной конференции: «…еще год, и мы не только в достаточном количестве обеспечим себя хлебом, но и станем одними из крупнейших производителей зерна во всем мире» [254].
В начале лета 1930 года Сталин отправил Надю к врачам-немцам в Карлсбад лечить желудочное заболевание. «Татька!.. Как доехала, что видела, была ли у врачей, каково мнение врачей о твоем здоровье и т. д. – напиши, – писал он 21 июня. – [Партийный] Съезд откроем 26-го. Дела идут у нас неплохо. Очень скучно здесь, Таточка. Сижу дома один, как сыч… приезжай поскорее. Це-лу-ю» [255]. В намеченный день состоялось открытие XVI съезда партии, первого с декабря 1927 года: это было масштабное мероприятие, на которое съехалось 2159 делегатов, включая 1268 с решающим голосом. Тем не менее очередная чистка привела к изгнанию из рядов партии, особенно в деревне, более чем 170 тысяч членов – за «пассивность», пьянство, «бытовое разложение», «чуждое» социальное происхождение и «скрытый» троцкизм – и послужила тревожным сигналом для тех, кто сочувствовал правым [256]. Но благодаря приему в партию новых членов из числа рабочих (причем порой в партию вступали целые заводские цеха) численность партии в 1930 году выросла более чем на 500 тысяч, достигнув 2,2 миллиона человек. Тем не менее это было всего 1,4 % от населения страны, возможно, составлявшего 160 миллионов человек. В партии состояла лишь четверть государственных функционеров, а среди руководства промышленных предприятий доля партийных была значительно ниже [257].
Длинный политический отчет Сталина, занявший все утро и вечер 27 июня, был построен по ставшему уже привычным для него стилю катехизиса. Он состоял из риторических вопросов, перечисления по пунктам и повторов ключевых фраз и был зачитан самодовольным тоном. «Теперь – экономический кризис почти во всех промышленных странах капитализма, – злорадствовал Сталин. – Рушатся иллюзии насчет всемогущества капитализма вообще, всемогущества североамериканского капитализма в особенности». Расценив данные события как кризис перепроизводства, он заявил, что противоречия капитализма обостряются и это толкает буржуазию на путь иностранных авантюр. «Капиталистическое окружение нельзя рассматривать, как простое географическое понятие, – предупреждал он. – Капиталистическое окружение – это значит, что вокруг СССР имеются враждебные классовые силы, готовые поддержать наших классовых врагов внутри СССР и морально, и материально, и путем финансовой блокады, и, при случае, путем военной интервенции». Тем не менее Сталин хвастался, что в свете темпов индустриализации, заданных партией, ультраиндустриалисты-троцкисты 1920-х годов выглядят «самыми крайними минималистами и самыми поганенькими капитулянтами. (Смех. Аплодисменты.)» [258]
Сталин заявил, что «люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов. (Аплодисменты.)» Забыто было и «Головокружение от успехов» с его предупреждениями по поводу деревни: «Мы ли их, эксплуататоров, сомнем и подавим, или они нас, рабочих и крестьян СССР, сомнут и подавят, – так стоит вопрос» [259]. Так как в экономике отныне станет господствовать «социалистический сектор», СССР, по словам Сталина, вступил в «период социализма». Делегаты съезда вовсю пользовались правом покупать дефицитные товары в закрытом магазине ОГПУ, включая ткань для пошива костюмов (3 метра всего по 54 рубля), пальто, рубашку, пару ботинок, две пары белья, две катушки ниток, два куска простого мыла и кусок туалетного мыла. Кроме того, им бесплатно выдавалось по 800 граммов мяса, 800 граммов сыра, килограмму копченой колбасы, 80 граммов сахара, 100 граммов чая и 125 сигарет. «Это, конечно, явный подкуп», – отмечал в своем дневнике Иван Шитц, обрусевший прибалтийский немец (Шутц) и редактор Большой советской энциклопедии, добавляя, что, хотя пропаганда трубила о «бурном росте производства», возможность покупать обыденные товары являлась привилегией [260].
Буденный, самый знаменитый всадник страны, пошутил на съезде, что «мы уничтожим лошадь как класс». Но он имел в виду вовсе не спровоцированный режимом забой скота крестьянами, а распространение тракторов. Как раз перед съездом Сталинградский тракторный завод, спешно достраивавшийся в течение суровой зимы, выпустил свой первый трактор. 18 июня в «Правде» была напечатана поздравительная телеграмма заводу от Сталина, который выражал благодарность «нашим учителям по технике, американским специалистам и техникам» и говорил, что 50 тысяч тракторов, запланированных к выпуску на заводе, – это «50 тысяч снарядов, взрывающих старый буржуазный мир и прокладывающих дорогу новому социалистическому укладу в деревне» [261]. Это был первый в СССР завод с конвейером, но к тому моменту на нем было установлено всего 60 % станков. Вместо запланированных 2 тысяч тракторов завод за третий квартал 1930 года (июль – сентябрь) собрал всего 43, а работавший на заводе американский инженер отмечал, что «после 70 часов работы они начали разваливаться». Советская сталь имела ужасающее качество, медные ленты для радиаторов прибывали такими исцарапанными, что их нельзя было использовать, тысячи рабочих на конвейере впервые в жизни держали в руках болты и гайки. Двое из американских инженеров, которым дали высокую оценку, умерли от тифа, остальные просились домой [262]. Освоение фордовских конвейерных методов требовало времени. Однако 25-летний корреспондент «Правды», вскоре умерший от туберкулеза, с восторгом видел в происходящем «непрерывный поток жизни, если хочешь, конвейер истории, закономерность ее развития в социалистических условиях со всеми срывами, жуткими перебоями, дикостью, грязью, безобразиями» [263].
На собраниях, прошедших перед съездом в учебных заведениях, на предприятиях и в крупных партийных организациях, партийная политика подвергалась резким нападкам [264]. Но, вместо того чтобы попытаться оседлать эти массовые настроения, то есть изображать оппозицию, Рыков и Томский отправлялись на партийные собрания и предупреждали о попытках «мелкобуржуазных элементов в деревне» и «заграничной буржуазии» воспользоваться разногласиями внутри партии. В награду их упрекали на съезде за то, что они недостаточно энергично открещивались от потенциальных сторонников [265].
Бухарин, больной пневмонией, которой заболел и Троцкий, подвергаясь политическим нападкам, уехал в Крым, где сошелся с Анной Лариной; ей было 16 лет, ему – 41 [266]. Нести бремя выпало на долю Рыкова, который, несмотря на то, что ему мешали говорить, снова сознался в ошибках («огромного политического значения»), но отрицал, что когда-либо находился в оппозиции [267]. Во время съезда Сталин писал Наде (2 июля), находившейся в Германии: «Татька! Получил все три письма. Не мог сразу ответить, т. к. был очень занят. Теперь я, наконец, свободен. Съезд кончится 10–12. Буду ждать тебя, как бы ты не опоздала с приездом. Если интересы здоровья требуют, оставайся подольше… Це-лу-ю» [268]
О проекте
О подписке