Прежде Молотову не приходилось работать в правительстве, но он оказался на высоте. Этот родившийся в 1890 году девятый из десяти детей в семье приказчика из Центральной России, носивший фамилию Скрябин (он не был родственником композитора и пианиста Александра Скрябина), в 1908 году еще подростком вступил в большевистскую фракцию и в 1912 году взял себе псевдоним Молотов. Бухарин в разговоре с Каменевым распинался насчет «этого тупицы Молотова, который пытается учить меня марксизму», но на самом деле Молотов учился в Петербургском политехническом институте и еще до Бухарина редактировал «Правду». Полученная Молотовым подпольная закалка и его прилежность импонировали Ленину, который называл его «товарищ каталог». Как вспоминал один из подчиненных Молотова, «все, что ему поручалось, исполнялось безупречно, вовремя и во что бы то ни стало» ^[387]. Другой свидетель, описывавший Молотова как человека, «в полной мере осознающего свое значение и власть», отмечал, что тот мог усердно трудиться много часов подряд и получил неформальное прозвище «Каменная задница» ^[388].

В последний день пленума (21 декабря) Рыков был изгнан из Политбюро, и его место в этом верховном органе власти досталось Орджоникидзе ^[389]. Место Молотова как главного заместителя Сталина в партии занял Каганович. Если Молотов отличался методичностью и сдержанностью, то Каганович был динамичной и броской личностью. Меньшевистский «Социалистический вестник» справедливо оценивал его как человека «весьма исключительных способностей», обладавшего прекрасной памятью на имена и лица, «весьма исключительной способностью работать с людьми», огромной работоспособностью и силой воли ^[390]. Каганович возглавлял оргбюро, занимавшееся кадрами и идеологией, однако по традиции, восходящей еще к Ленину, на заседаниях Политбюро отныне председательствовал Молотов как глава правительства. Молотов знал Сталина с 1912 года, а Каганович – с 1919-го ^[391]. «Он вообще-то всегда был лично против меня, – в старости говорил Молотов о Кагановиче. – Все уже это знали. Говорит: „Тебе легко, ты интеллигент, а я из рабочих“». И еще: «Каганович – он администратор, но грубый, поэтому не все его терпели. Не только нажим, но и немножко такое личное выпирало. Крепкий, прямолинейный. Организатор крупный и вполне хороший оратор» ^[392].

Ворошилов и Орджоникидзе находились со Сталиным в более тесных личных отношениях (первый знал его с 1906 года, второй – с 1907 года); Ворошилов остался во главе вооруженных сил, а Орджоникидзе Сталин назначил главой Высшего совета народного хозяйства вместо не справлявшегося со своими обязанностями верного пса Куйбышева, которого перевели в Госплан ^[393]. Куйбышев, прежде выражавший скептицизм в отношении безумных планов, теперь принялся ревностно выполнять их, а Орджоникидзе, резко критиковавший индустриальные кадры, стал их защитником, собрав вокруг себя способных буржуазных специалистов, даже если тем довелось сидеть в тюрьме ^[394]. В обширной докладной записке о состоянии промышленности, составленной в декабре 1930 года, Орджоникидзе едва ли не в духе Пятакова, бывшего председателя Госбанка и бывшего сторонника Троцкого, впоследствии ставшего заместителем Орджоникидзе, отмечал: «…деньги расходуются без всяких смет… Отчетность чрезвычайно слаба и запутана». Сталин сделал на записке лишь несколько поверхностных замечаний; теперь обо всем этом следовало беспокоиться Орджоникидзе ^[395].

Ни один из членов фракции Сталина не имел революционных заслуг Зиновьева и Каменева, не говоря уже о Троцком, но сталинцы были закаленными большевиками: под давлением со стороны обстоятельств они старались провести линию Сталина и решать проблемы, иногда преподнося ему решения ^[396]. Сталин доверялся им, уничижительно отзываясь по адресу всех прочих представителей режима, и в известной степени предоставлял им свободу действий, оставляя за собой право отменять любые их решения; они же признавали за ним это право, зная, какое бремя он взвалил на себя. Ядро режима по-прежнему было неуклюже разделено между штаб-квартирой партии на Старой площади, где находился главный кабинет Сталина, и Сенатским дворцом, где располагалось правительство и куда переехал секретный отдел сталинского аппарата, там же проходили заседания Политбюро и пленумы Центрального Комитета. Ворошилов в письме, касавшемся замены Рыкова, отмечал, что «иметь штаб и главное командование» на Старой площади можно, но «такой порядок тяжеловесен, мало гибок и… организационно не четок», добавляя, что «Ленин и в нынешней обстановке сидел бы в СНК [Совнаркоме]» в Кремле ^[397]. Пустующая квартира Клары Цеткин в Кремле играла роль переходной ступени на пути к окончательному переезду Сталина в Кремль, но этот переход был постепенным; Сталин по-прежнему пользовался своим кабинетом на верхнем этаже здания на Старой площади ^[398]. Так или иначе, как и отмечал Каганович, режим отныне пребывал там, где находился Сталин.

* * *

В 1929 году, на седьмом году пребывания в должности генерального секретаря, Сталин продолжал расширять свою личную диктатуру в рамках большевистской диктатуры, и к 1930 году он получил еще больше личной власти. Этот процесс накопления и осуществления верховной власти в тени мнимого ленинского «Завещания», требовавшего его смещения, и критики со стороны однопартийцев и сделал Сталина таким, каким мы его знаем.

Примерно тогда же, когда состоялся декабрьский пленум 1930 года, за давнюю службу в Белой армии были арестованы Иона и Александр Перепрыгины, двое из шести братьев и сестер Лидии Перепрыгиной – скандально молодой девушки-сироты, с которой Сталин долго сожительствовал в своей последней сибирской ссылке. Они обратились к Сталину «ради прежней дружбы, которую Вы питали к нам» ^[399]. Братья не упоминали о сыне Лидии (Александре), якобы прижитом Сталиным с Перепрыгиной и брошенном им, но вполне возможно, что Сталин был отцом одного из сыновей Перепрыгиной. («Ёсиф был веселый парень, хорошо пел и танцевал, – вспоминала Анфиса Тарасеева из деревни Курейка. – Он был охоч до девчонок, и у него тут был сын от одной из моих родственниц») ^[400]. Перепрыгина, вышедшая замуж за местного рыбака, к тому моменту была многодетной вдовой; Сталин никогда не оказывал ей помощи. Предпринял ли он что-нибудь в ответ на письмо ее братьев, не известно ^[401]. Скучая, Сталин иногда рисовал волков, но существование в далекой заполярной деревне из восьми изб среди туземцев-эвенков, где Сталин не раз мог погибнуть, когда во время охоты или ловли рыбы в проруби налетал внезапный буран, осталось для него практически в другой жизни.

Сталин сумел переворошить необъятные евразийские просторы при помощи газетных статей, секретных циркуляров, своих уполномоченных, партийной дисциплины, нескольких пленумов, партийного съезда, ОГПУ и внутренних войск, крупных иностранных индустриальных компаний и зарубежных покупателей советского сырья, десятков тысяч добровольцев из рядов городских рабочих и горстки высокопоставленных функционеров из Политбюро, а также мечты о новом мире. Троцкий видел в нем приспособленца и циника, представителя классовых интересов бюрократии, человека, не имеющего убеждений. После изгнания Рыкова из Политбюро Троцкий в своем «Бюллетене оппозиции» даже утверждал: «Как разгром левой оппозиции на 15-ом съезде [в 1927 г.]… предшествовал левому повороту… так неизбежному повороту направо должен предшествовать организационный разгром правой оппозиции» ^[402]. Другие эмигранты были прозорливее. «…на пути новой крестьянской политики Сталин… действует логично, – еще 12 февраля 1929 года в письме к другому эмигранту отмечал, имея в виду коллективизацию, Борис Бахметев, бывший посол Временного правительства в Вашингтоне, затем профессор гражданского строительства в Колумбийском университете, – если бы я был последовательным коммунистом, я бы делал то же самое». Не менее проницательно он добавлял: «Сталин умеет приспособляться и в отличие от других большевистских политиков обладает тактическими дарованиями; но мне кажется ошибочным думать, что он – оппортунист и что для него коммунизм лишь название» ^[403].

Советское государство в не меньшей степени, чем царский режим, стремилось контролировать поставки хлеба с целью финансировать импорт оборудования, необходимый, чтобы выжить в международной системе, но Сталин по идеологическим причинам избегал «капиталистического пути». Он намеревался насаждать в стране антикапиталистический модерн. Бесконечное чрезвычайное правление, без которого было не построить социализм, позволяло ему выпустить на волю и своих внутренних демонов. Гонения Сталина на его друга Бухарина в 1929–1930 годах выявили в нем новые глубины злобы и жалости к самому себе ^[404]. В то же время умелая политическая нейтрализация Бухарина, Томского и Рыкова потребовала от него значительных усилий ^[405]. У правых имелась альтернативная программа, которая вне зависимости от того, давала ли она возможность построить социализм, пользовалась поддержкой. Более того, поразительно, каким влиянием правое крыло партии на самом деле обладало в Политбюро, и поразительно, что Сталин все-таки разгромил их ^[406]. Они были неспособны сравняться с ним в интриганстве и к тому же обезоружены собственной неприязнью к раскольничеству: в условиях массовых крестьянских мятежей, предсказанных самим Рыковым, правые воздерживались от слишком публичных нападок на партийную линию ^[407]. Помимо тактики правых связывала партийная структура и практика: они не имели иной возможности использовать глубокое разочарование в армии и ОГПУ кроме организации заговоров, даже когда еще были членами Политбюро. Рыкова уважали, но он зажимал армейский бюджет и потому не имел друзей среди военных, а также в отличие от Сталина никак не отличился на фронтах Гражданской войны ^[408].

Сталин умело выставлял себя воплощением народной воли и исторической необходимости, но его громкий политический триумф 1929–1930 годов продемонстрировал его определенную зависимость, причем не только от хороших урожаев. Его власть опиралась на Менжинского и Ягоду, руководивших работой советской тайной полиции и не находившихся с ним в тесных личных отношениях, хотя и готовых демонстрировать свою лояльность, – но мог ли Сталин быть в них уверен? Не зря же он продвигал Евдокимова. Что еще более принципиально, власть Сталина опиралась всего на четырех членов Политбюро: Молотова, Кагановича, Орджоникидзе и Ворошилова. Первые двое, похоже, не были склонны ни к малейшим колебаниям. Но можно ли было сказать такое об Орджоникидзе и Ворошилове? Если бы две эти авторитетные фигуры из Политбюро в своих действиях исходили из осознания опасного хаоса, порожденного «великим переломом» Сталина, и согласились бы с вполне обоснованной критикой, с которой выступали сталинский протеже Сырцов и протеже Орджоникидзе Ломинадзе, то они могли бы свалить Сталина. Разумеется, тогда бы встал вопрос: кем его заменить? Судя по всему, никто из фракции Сталина не считал себя ровней диктатору. И все же, что если бы они передумали? Что если бы возникли новые осложнения, но на этот раз на выручку Сталину не пришли бы ни капиталисты, торгующие передовыми технологиями, ни погода, способная обеспечить щедрый урожай?