После тяжелой месячной болезни, мама больше не разрешила Ирини ходить в школу. Веки зажили, но ресницы все выпали, и они долго потом отрастали. Старшему сыну сказала, что ей нужна пусть неграмотная, но живая дочь. Федя пообещал сшить ей ботинки через месяц, и все-таки она продолжит учиться. Но не пришлось, как-то не до нее стало. Надо было день и ночь работать, чтобы хоть как-то обустроить жилье по-человечески. Теперь вместо сбитых из досок лежанок купили три железные, на жестких пружинах, кровати: одна для матери, другая Феде, а на третьей – сестры спали вместе. Младшие братья теперь спали не на полу, как прежде, а перешедшем в их пользование широком лежаке. На них потрепанные, видавшие виды, матрасы, одеяла из лоскутков и пуховые подушки, благо в каждом дворе держались куры. О простынях и не мечтали. Если было чем накрыть постель, то это являлось знаком приближающегося благосостояния. К тому же появилась необходимость расширения жилья: кровати стояли впритык друг к другу.

Кухонной посуды не хватало катастрофически. Алюминиевые тарелки, ложки, вилки и кружки в самом ограниченном количестве. Вездесущие стеклянные граненные стаканы и те были редкостью. Если имелись в семье два-три стакана – хорошо. Нож был один, его берегли как зеницу ока. За каждую тряпку в буквальном смысле дрожали. Не было тряпочки даже посуду помыть, летом ее мыли пучком травы. Одежда на всех была с чужого плеча, штопаная-перештопаная. Если имелась выходная одежда, то есть без заплаток, значит этот человек жил в относительном достатке.

Семьи Христопуло, Истианиди и Харитониди делились друг с другом и посудой, и утварью, и одеждой. Дети двух семей вместе играли и стояли друг за друга горой. Иринин брат, Яшка, был неразлучен со своим четвероюродным, чуть младше его, братом, беззубым Митькой Харитониди, обязанность которого была нянчить годовалую Лизку, дочь дяди Пантелея. Мать ее, тетя Агапи, устроилась работать в колхозе дояркой. Ирини часто возилась с малышкой вместе с Митяем. Попозже к ним стал приходить играться бабки Нюры Ахтареевой, внучок Ваня. Его мать умерла от чахотки, а отцу некогда было заниматься сыном, вот Ванюшка и жил при бабке.

* * *

Незаметно, в лишениях и тяжелом ежедневном труде сосланного народа, пролетело два года. Повзрослела детвора. В январе сорок четвертого в Осакаровку привезли целый эшелон чеченцев к тем немногим чеченцам, уже жившим здесь.

Яшка Христопуло со своей ватагой ребят был как раз на станции, которая в то время была центром жизни осакаровцев: здесь был постоянно вещавший репродуктор, закрепленный на столбе у тщедушного деревянного здания вокзала. Здесь можно было встретить новых людей со свежими новостями и их историей, купить какую-то нужную вещь с рук, попить из бочки воды, зимой погреться у разложенного на платформе костра.

Их тогда удивило присутствие там большого числа военных и милиции. Запечатлелся в памяти момент их высадки с поезда на всю жизнь. Был ясный морозный день, небо светло-голубого цвета и кругом белым-бело. На станции все в валенках, ватниках, различного рода зипунах, перевязанные платками, шарфами, всем тем, что грело. Остановился, окруженный периной снежной пыли, поезд, и вдруг из него повалили люди с узлами, чемоданами, маленькими детьми. Лица мрачные, у бородатых и обросших щетиной мужчин вид затравленных зверей. Крики, кто-то кого-то зовет, кто-то матом кроет, кто-то плачет. Показалось, что белый снег стал черного цвета потому, как люди с поезда были одеты, в основном, в черную, явно не зимнюю одежду. Один приезжий пацан, примерно их возраста, прошел мимо, и, как показалось Слону, на ходу намеренно толкнул его плечом. Не успел тот прийти в себя от такой выходки, пацан исчез в толпе.

– Ничего себе, гад, – прошипел ошеломленный Слон, прозванный так укороченно по своей фамилии – Аслонян, шаря глазами по лицам приезжих ребят, но все они показались ему на одно лицо.

– Ладно, остынь, – посоветовал Митька-Харитон, тоже укорочено от Харитониди. – В позапрошлом году вот так нас, греков, сюда привезли. Дед говорит – ни за что, ни про что выслали. Может и их так же выслали, потому и обозленные.

Чеченцев расселяли по домам, выделяя угол или комнату с тем, чтоб они платили деньги за занимаемую площадь, желающие же могли построить себе домишко или вырыть землянку. И также, как греки два года назад, чеченцы с первых дней прибытия хоронили своих умерших. Продолжалось это с полгода. Зимой они почти все не показывали своего носа из-за холодов. А в конце весны стали появляться молодые чеченцы в магазинах, сельсовете, в кино. Было странно теперь видеть почти у каждого дома сидящего на завалинке бородатого старика в необычной одежде, папахе с четками в руках. Около них сновали чумазые диковатые дети. Чеченские мальчишки дрались с местными отчаянно, не давали спуску никому. Фамилии особенно хулиганистых подростков знали наизусть все Осакаровские: Муртазалиева Джеватхана, Бадаева Магомета, Арсланова Хамида, Гилаева Руслана. Редко русские или греческие ровесники могли одолеть их. Интересно, что даже малыши-чеченцы никогда не обращали внимания на выступившую кровь. Не то, что какой-нибудь десятилетний руссак или грек. Те сразу пасовали, хватались за разбитый нос, плакали. Однажды, в самом начале появления чеченцев, Ирини с матерью проходила мимо жуткой драки. Двое уже взрослых молодых греков били третьего – чеченца, так, что все трещало, у чеченца густо текла кровь из уха, а он продолжал отвечать тумаками тем двоим. Ирини была потрясена и дергала мать за рукав, спрашивая, как же помочь этому несчастному чеченцу:

– Мама, давай позовем милиционера.

Роконоца молча шла, убыстряя шаг и увлекая дочь.

– Мама, ну давай мы подойдем, скажем, чтоб перестали, – просила Ирини, холодея от страшной сцены. Наконец, обессиленный чеченец упал, а двое пнув его еще несколько раз, ушли. Чеченец встал, прокричал что-то грозное и пошел, шатаясь, в другую сторону. Что они делили, из-за чего подрались? Бог их знает…

Ирини видела, как побледнело мамино лицо, затряслись руки. С тех пор, как их выслали, казалось, мама боится всего на свете: не только от криков и драк, но и от слабого шороха она бледнела и вздрагивала.

– Молчи и иди быстрее, – еле шевеля губами произнесла, наконец, мама и добавила, – пока сама не получила по зубам. Разве ты не видела в руках у чеченца нож? Греки выбили у него из рук.

Роконоца постоянно напоминала своим детям, чтоб нигде и никогда не вступали в драки, не распускали свой язык, не говорили лишнего.

«Если не хотите оказаться за решеткой, – говорила она, быстро оглядываясь, хотя находилась в собственном доме, – думайте, что говорите. Здесь и стены имеют уши».

Об этом, по крайней мере, не раз говорил Роконоце старик Самсон. А он слыл умным человеком.

– Думаете, почему людей сажают? – спрашивала она детей, подняв брови. – Просто много говорить не надо.

Роконоца учила жизни, строго взглядывая в лицо каждого из своих детей, как бы спрашивая, нет ли у них каких погрешностей, не повели ли они Где-нибудь не так, как она учит. Но она могла не сомневаться: никто слова плохого не мог сказать ни о ком из Христопуло. Болтливостью они не страдали. Наоборот, многие считали их, не по возрасту, сдержанными.

Ирини хорошо запомнила притчу, рассказанную мамой: «Одному ученому человеку подали три одинаковые куклы и спросили в чем их разница. Ученый повертел их в руках и так и сяк, но разницы долго найти не мог. Пока вдруг не заметил крошечные отверстия в ушах кукол. Он взял тонкую проволоку и продел через ушные отверстия. Тоже сделал и с другой. Но проволока неожиданно вышла изо рта куклы. А в третьей проволока в ухо вошла, но другого выхода не нашла. Ученый понял разницу, а вы поняли?» – спросила мать детей, сидяших, кто на полу, кто на табуретке, каждый занятый своим делом. Все кинулись высказывать свои догадки. Но все было не то. Ирини страстно хотелось разгадать загадку, несколько раз порывалась с ответом, но нет: неправильно. Наконец мама дала разгадку: оказалось кукла со сквозными ушами показывает, каким не должен быть человек, у которого в одно ухо влетело, а в другое вылетело. Тем более нельзя быть, как вторая кукла: все, что услышит, поскорей выбалтывает. А вот третья кукла показывает, каким надлежит быть: все, что услышал – держи в себе. Такой старалась быть и Ирини, так же как ее сестра и три брата.

* * *

С появлением чеченцев, драки и поножовщина стали частым явлением. Совсем непокорный и неуправляемый этот народ. Говорят, пока ехали, в эшелонах пристрелили человек пятьдесят при попытке к бегству. Греки народ повыдержаннее и терпеливее. Был один случай побега в их эшелоне, и то им оказался всем известный блаженный с рождения – Васька Элефтериади. Говорят, спокойнее всех перевозили немцев: они боялись, что их всех расстреляют только потому, что они были одной национальности с напавшей на страну Германией. Теперь, несмотря на их трудолюбие и честность, многие десятилетия этих этнических немцев будут ненавидеть и презрительно называть немцами, фрицами, фашистами.

Словом, молодежь подрастала и осакаровской милиции, по крайней мере, отдыхать не приходилось года полтора – два. Мало того, что чеченцы воровали все, где только могли, но и убить для них было делом вполне обыденным. Они не терзались угрызениями совести, если считали, что порешили человека заслуженно. Но и молодняк греков, как с цепи сорвался, будто они долго все это время копили ненависть: она ширилась и горела в их сердцах, таилась и вот, наконец, с первыми драками, зачинщиками которых явились чеченцы, появился повод излить всю мощь своей озлобленности. Подростки ходили маленькими группами, с ножами или другим чем тяжелым. Если чечены били только «неверных», или «собак», как они называли православных, то греки частенько дрались между собой тоже.

Особенно задиристым и жестоким слыл восемнадцатилетний Зеркиданиди Колька. Огромный, под два метра, с глубоким шрамом на лице, полученным после одного из побоищ, он наводил страх одним своим появлением. Свою неуемную силу без меры и устали демонстрировал и Спиридониди Алеко. Под его кулаками не одна челюсть была сломана, не один череп треснул, немало людей было покалечено. Но не долго ему пришлось буйствовать, раскровливая и раскраивая лица «своих» и «чужих», вскорости он заболел брюшным тифом и умер. Некоторых, особенно буйных, греков и чеченцев, в том числе Арсланова Хамида и Зеркидана, посадили в Карагандинскую тюрьму, и драки пошли на спад. Но с чеченцами опасались связываться. Не брат, так сват чеченца рано или поздно отомстит: зарежет втихаря за углом или так кулаками угостит – на всю жизнь изувечит.

Однако, соседями чеченцы были хорошими. Правильно говорят: если чечен друг, то друг самый верный, но если он враг, то до смерти. Недалеко от закутка домов Христопуло, Харитониди, Истианиди и бабы Нюры, почти сразу за мостиком, через овраг, поселилась чеченская семья Ендербиевых в пристройке, у дома немцев Фогель. Их сыновья Мурад, Арслан и Рамзан, примерно одного возраста с детьми Христопуло и Харитониди очень скоро стали с ними неразлучными друзьями.

Младший хозяйский сын Фогелей, Альфред, их однолетка, тоже не отставал от соседских ребят, хоть и был хиляком с болезненным лицом. Он явно не был не спортсменом, зато любил шахматы и читать книги. Учительница литературы его часто хвалила. Ребята его зауважали, когда в шестом классе, в качестве поощрения, она дала ему почитать книгу американского писателя Марка Твена «Приключения Тома Сойера». Срочно распределили роли Тома Сойера, Гекльберри Финна. Роль Ребекки отводилась по очереди: то Альфреду, то Эльпиде. На пустыре, сзади домов бабы Нюры и Истианиди постоянно слышались зычные голоса чеченят вперемежку с более спокойными голосами русских, немецких ребят и греченят, играющих не только в обычные чижик, лапту, альчики, футбол, а теперь и в друзей, героев Марка Твена. Благодаря американскому писателю, вся пацанячья команда пристрастилась к чтению и, по их великой просьбе, Мария Степановна давала каждому своему ученику почитать «Тома Сойера». Несколько раз Слон устраивал коллективное чтение, потому как сам слишком долго мусолил страницу. Даже про футбол забывали на некоторое время. Кстати, тогда о мячах только мечтать можно было, потрепанный футбольный мяч привез Мурад, отчаянный футболист. Он буквально спал с мячом. Выносил его только на серьезные игры, когда формировались две полные команды. А так ребята тренировались на пустых консервных банках, остервенело гоняя по густой пыли и забивая смятые жестянки в ворота противника.

Позже потом, лет в шестнадцать ребята прочли, взятую у той же Марии Степановны, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, которая очень помогла им повзрослеть, по крайней мере, в литературном смысле. И в лексиконе друзей, особенно у Ивана Балуевского появилось непременная присказка, заимствованная от товарища Остапа Бендера: «Господа, командовать парадом буду я!»

Через дорогу от Христопуло, в сарае сзади дома грека Каспарова Костаса поселилась семья чеченца Ахмада Токаушева, двухметрового здоровяка. Ему было лет тридцать семь, а две его жены – гораздо моложе его. От каждой у него народилось по трое детей. Ахмад нигде не работал долгое время. Жены тоже из дома редко выходили. Соседи очень интересовались на что они живут.

– На что? Воруют у честного народа, вот и живут, – едко заявляла, стоя у своей калитки и подбоченив бока, баба Нюра. Как-то, увидев, вышедших на крыльцо соседей, она обратилась к ним.

– Дорогие мои соседи, спрашивается, куда могли деться мои куры? Было двадцать, стало восемнадцать. Чувствуете разницу?

В самом деле, с появлением чеченцев все чаще и чаще люди стали обнаруживать пропажи. И, если раньше двери никогда не запирались, теперь весь поселок обзавелся разнообразными замками.

Сосед Ахмад говорил по-русски с сильным характерным акцентом, а жены его совсем не знали языка. На первых порах объяснялись жестами, через полгода и Асет и Зара кое-как изъяснялись.

Кики сдружилась с молодыми симпатичными чеченками. Те ходили в шароварах и головы их, непременно, были покрыты платками. Иногда, то одна то другая приходили попросить соль или муки, или еще чего. И, если обещали, что вернут завтра, то не надо было сомневаться, что так и будет.

Вопрос многоженства очень интересовал православный народ, как русских, так и греков. У некоторых чеченов было даже по четыре жены. Смотришь – одна уже пожилая, а последняя совсем молоденькая. Ну и дела! Ирини и Кики было странно, как это можно одному мужчине иметь несколько жен. Как-то сестры случайно услышали, как вредный муж русской соседки, дядька Васька, задал вопрос чечену:

– Ну, Ахмад, как это ты обходишься с двумя женами в постели? Небойсь ревнуют тебя к друг другу?

– Ну, дорогой, – ответил тот, – когда мы в кровати и одна спрашивает кого я больше люблю, я отвечаю, что ее, а сам в это время пожимаю руку другой.

Сосед громко расхохотался:

«Надо же, – подумала тогда Кики, даже чеченцы о любви говорят. Такие страшные. Разве они умеют любить? Бедные их жены…».

Они с Ирини потом долго обсуждали этот мусульманский феномен многоженства. «Как они, бедные чеченки, живут, – думали они, – и, кажется, все довольны таким положением. Нет, на мой характер, я бы так не смогла, – думала Ирини, – я бы лучше сбежала на край света».

Как-то опять разговорившись о соседях, Ирини спросила сестру:

– А ты знаешь, что младший брат Ахмада, Максуд женился на русской?

– Да ты что, когда? – изумилась Кики, – а как же… вера-то разная?

– Как видно, – и вера не помешала.

– Шутишь…

– Чтоб я шутила? Галка Горохова сказала. Она, ты ж знаешь, регистрирует браки…

– Такой этот, Максуд красивый, а она? Не видела ее?

– Говорят красивая, образованная. Он тоже образованный, в сельсовете работает кем-то. Галка говорит, что он в Москве на судью учился перед войной.

– Да-а-а, дел-а-а-а…

– А, что удивляться, наши греки тоже не брезгуют, за русскими бегают, – напомнила Ирини.

– Далеко не надо ходить, вспомни нашего старшего брата, – почему-то съехидничала Кики.

– Ну, он от Ольги Халиди не отказывался, – запротестовала Ирини.

– Оля сама от него не отказывается, – упрямо возразила сестра.

Кики поджала губы. Она гордилась тем, что все знала о брате.

– Ольга, через Марию Маруфиди, – продолжала она тоном превосходства, – передала ему записку, а Мария моя подружка, мне доложила.

– Что доложила?

– Доложила про записку. А я так просто спросила у Феди, что там в той записке.

– Ну и что? Прям – таки он и ответил тебе. Так я тебе и поверила…

– Дурочка, это тебе, малявке, он бы не сказал.

– Ой-ой, куда там. Мне скоро четырнадцать.

– Скоро ли еще? А мне не забыла сколько? – Кики, сузив черные глаза, смотрела на сестру с иронией.

– Ну, скоро восемнадцать… Куда там, большое дело…

– То-то! Кроме того, Федя всегда, как ты сама знаешь, меня берет с собой. Правда, в тот раз он долго шутил со мной, сказал, что любопытной Варваре оторвали нос на базаре. Потом сказал: «Знаешь, Ольга просит встречи, мы не виделись с тех пор, как я обмороженный в больницу попал. И это даже хорошо, что не встречались, потому как я полюбил другую – медсестричку, которая за мной ухаживала, делала уколы. И имя у нее хорошее – Наташа, Наталия, каку нашей мамы».

Вот такой у нас был разговор, – закончила Кики, кинув на сестру торжествующий взгляд.

Ирини слушала сестру разинув рот.

– Ничего себе! Старший брат смотрит на русскую, на аспроматину. Вот так да… Вот те на!

– Кстати, я слышала за Лидкой Капусиди бегает один чечен.

– Да, ну! Лидка почти моя ровесница, – опять запротестовала Ирини.

– Красивенькая, вот он и заприметил ее.

– Что попало! Не свататься же он собрался. Он же мусульманской веры.

– Не знаю. Говорят, и она на него поглядывает.

– Ах! Да ты что! – ахнула Ирини и презрительно скривила рот.

– Ну, точно не знаю, – неуверенно продолжала Кики и оглянулась испуганно, как будто кто мог подслушать. – Наша мать бы нас убила за одни только такие разговоры о нас.

– Да уж… Еще чего не хватало! Она даже за русских не хочет говорить, хоть они в Христа верят. А то – мусульманин! У них, мне кажется, и запах другой.

– Запах? Тоже скажешь… Что у друга вашего, Мурада, особый запах?

– У него нет, а вот, когда я была у них во дворе, был какой-то запах. – Ирини повела носом и шмыгнула. – Короче запах не тот, что у нас.

– Так они ж едят не то, что мы. Свинину ненавидят. Я сколько раз видела, как дядька Ахмад пинал свиней, когда шел по дороге.

Кики удивленно расширила глаза:

– И наших тоже?

Кики пожала плечами, дескать не знаю, не видела.

– Если б я увидела, что бьет наших поросят, я б не знаю, что б сделала, – сурово проговорила младшая сестра.

* * *

Ирини порывалась работать с тех пор, как перестала ходить в школу. Так хотелось деньги зарабатывать, помогать семье. Но старший брат не разрешал, говорил, что еще мала. С каждым годом все больше и больше Ирини любила своего брата. Невозможно передать словами, как любила. И было за что! Кто ей во всем помогал, все разъяснял? Сколько раз он спасал ее от маминого гнева! Не надо далеко ходить. В прошлом году, перед самой Пасхой, она что-то натворила, и мама, схватив топор, бросила вслед убегающей дочке. Топор пролетел меж ног и врезался в стенку. Роконоца ахнула.

– Не бойся, мама, топор не задел меня, – крикнула, перепрыгнувшая через топор, смеющаяся Ирини. Мать кричала ей в след слова угроз, если она сейчас же не вернется.