В тот день она побоялась идти домой. Крутая бывала мама на расправу. Все ее дети никогда не доводили до этого. И если, что делали не так, достаточно было только ее взгляда, чтобы понять ее осуждение или недовольство и сейчас же провинившийся спешил исправить положение. Почапала Ирини на работу к Феде, в кособокую сапожную мастерскую. Рассказала ему все. Он велел посидеть на ступеньках, подождать его. Дома маму пожурил:

– Мама, ты могла ее убить или покалечить. Разве так делают?

Он один с матерью вел себя на равных, как друг, и мама это принимала, так как в доме он был за отца-кормильца. Да и разница в возрасте какая – ему девятнадцать, а маме тридцать пять. Красивый и сильный был брат. Федор нравился многим девушкам. Встречался с одной – Олей Халиди. Встречаться с девушкой означало – рядом стоять в танце, разговаривать чаще чем с другими девушками, но на людях, в присутствии посторонних. Чтобы проводить время уединенно или взять за руку, это – ни-ни, не положено: был бы большой скандал, девушку бы считали не только не порядочной, но и гулящей. Никто такую замуж не возьмет. Хотя всякое делалось в тайне. У Федора все было чисто. Смотрелись они рядом. Ольга славилвсь красотой и умом. Но вдруг на его пути повстречалась молодая русская симпатичная медсестричка, и Федя забыл свою гречанку. Правда не сразу, а когда ожил после серьезнейшего обморожения.

Случилось это зимой, когда председатель сельсовета, товарищ Сахаров, послал его с другом, соседом Мишкой Гершензоновым, далеко в степное поле за сеном. Взяли они по две пары подвод, запряженных по две лошади, поехали рано утром. Погода обещала быть нормальной. Но ближе к обеду начался буран. Вечером они не вернулись. В чем дело? Что делать? Мать не говорит на русском языке, дети не помогут, потому что еще дети. К кому обращаться? Роконоца заметалась. Спасибо, недалеко жила мать Миши, которая тоже дожидалась своего сына. Еврейка по происхождению, она не стала ждать, как говориться, «у моря погоды» – побежала к председателю, Ивану Кузьмичу Сухареву, с требованием послать людей на розыск, иначе она сама поедет разыскивать сына. Нехотя, но все же тот выделил на поиск человек пять и две подводы на полозьях. Нашли замерзших ребят далеко в поле.

Привезли их страшными: руки и лица были черного цвета. Чудом их спас старый ссыльный немец – врач, не выпускавший их из своего поля зрения в течении полутора месяцев. Мать и вся семья часами выстаивали на коленях молясь перед иконой Иисуса Христа. В церкви отец Тимофей читал за них молитвы. Выжили ребята. Казалось, ветром качало красавца Федю на первых порах. Роконоца откармливала его сливками и сметаной (спасибо корове Марте) настойчиво, как могла, и через два месяца сын оправился, посвежел. Бледные щеки округлились, в глазах появился блеск.

Вернулся он к прежней жизни. Снова застучал его молоточек по обуви на колодках. После работы теперь он оставался шить обещанные тапочки и туфли, заболевшей сестре Кики, которая тоже неожиданно почти одновременно с ним тяжело заболела и уже месяц не поднималась. Сначала думали воспаление легких, но диагноз медсестрички Наташи оказался вернее – тиф. Положили ее в одну палату со старухой Сарваниди. У той не было тифа, но больная периодически громко стонала или кричала, нагоняя страху на впечатлительную Кики. Как сестра потом призналась Ирини – ей казалось все бабкины стоны и крики били ее прямо по голове. Собственная голова казалась ей большим шаром наполненной водой, который вот-вот лопнет.

В какой-то момент она с трудом сумела засунуть голову под подушку и, из-за ее неповоротливости, одеяло упало на пол. Неожиданно старуха замолчала. Кики мерзла, на дворе мороз, но побоялась даже шевельнуться, чтоб достать с пола злосчастное одеяло. Наутро старуху Сарваниди нашли мертвой, а Кики – при смерти. Сообщили домой. Роконоца боялась оставить дочь без присмотра врачей, но старший брат, сам еще слабый, после больницы, настоял забрать ее потому, что так его просила Кики. Он приехал на телеге и, почти бездыханную, сам шатаясь на не окрепших ногах, вынес ее на руках и, уложив на дно, привез домой умирать. Но не время ей было отправляться на тот свет: пришла в себя и воды попросила. Ирини не отходила от нее. С трудом ворочая языком и еле шевеля запекшимися губами, Кики рассказала сестре о пережитом страхе с бабкой Сарваниди. Ирини тут же все передала матери.

Роконоца с Ксенексолцей вместе отправились на кладбище. Отыскали могилу старухи Сарваниди и оставили на ночь тазик с водой. Наутро забрали воду, и после того, как обмыли больную, согретой водой с кладбища началось ее быстрое выздоровление. Кики заново училась ходить и очень радовалась пошитыми братом тапочкам.

– Видишь, мама, – счастливо улыбался Федор, – а ты ругала меня, что я их шью: думала Кики умрет.

Роконоца смущенно оправдывалась:

– Сынок, сам знаешь скольких я уже похоронила. О Теос не щадит меня. Я уже не надеялась на лучшее. Федя обнял мать:

– Все будет теперь хорошо, мама, – и повторил, – все будет хорошо. Вот увидишь!

Его бы слова да Богу в уши. Но, нет, совсем не то ожидало семью Христопуло. Безжалостная судьба готовила еще один сокрушительный удар.

* * *

Наступало Рождество Христово, когда накануне, в сочельник, ночью, по обычаю, молодежь рядилась в разные одежды, изображая животных, сказочных и библейских героев, и в таком виде ходили по дворам, пели рождественские песни. А народ встречал их кто чем богат: кто сладкий пирожок даст, кто пряники, кто конфеты, а кто, более всего желанную, копеечную мелочь. Но не в том дело, а в том радостном веселье, которое дарил этот праздник, объединяя и радуя людей. Всю ночь напролет в поселке слышался смех, музыка, песни, пляски, топот, беготня.

Светила яркая луна, серебрился белый, часа три назад выпавший снег и от этого светлого сияния казалось, что все действо происходит не ночью, а днем. В ту ночь перед Рождеством, Федя под свою фуфайку надел легкое платье невесты. Накинул на плечи яркую теплую шаль, на голову Стефана – вуаль невесты с восковыми цветами в виде короны. Очень красивая невеста получилась. Ребята вышли. Кругом волшебная предрождественская красота, люди в основном парами или группами. Сыпят шутками-прибаутками. Звучат частушки под незаменимую гармошку. Чей-то звонкий высокий голос выводил: «Подружка моя, ты не обижайся, с твоим милым похожу, ты не удивляйся…» Кое-где от русских домов слышалась патефонная музыка, а от греческих – звуки кеменже. Кто в молодости не пережил подъем хорошего настроения, ощущения радости и счастья от предвкушения чего-то приятного и волшебного в Рождественскую ночь?

Погода выдалась спокойная, без всегдашнего сильного зимнего ветра, без вьюги и без бурана. Ряженые ребята шли, переговариваясь и подшучивая меж собой; их голоса звучали в ночной тиши далеко, наверное, на всю округу. Ряженые ощущали себя, как в сказке: так кругом было все красиво. И сами они казались себе действительно теми персонажами, в которых этой ночью переоделись. Говорят, в ту ночь Федор был в ударе, пел изумительно, шутил, так, что от смеха все падали с ног, танцевал изящно и увлекал других. Наутро заболел. Ведь он еще, по сути дела, не совсем окреп после болезни, входил с друзьями в жаркие душные домики, пел, плясал, потом на мороз. Какое – то время снова шли по трескучему морозу и снова в дом. И так всю ночь. Для того, чтобы вылечить заработанное на Рождество двухстороннее воспаление легких, нужен был дефицитный пенициллин. А где его было взять?

Месяц мучился Федор, температура то слегка спадала, то поднималась. Организм боролся, как мог, но без помощи нужного лекарства свернулись и перестали дышать легкие. Он умирал на руках медсестры Наташи, глаза которой в тот день так опухли от слез, что никого не видела. Говорят, после его смерти у молодой девушки появилась седина. Так ушел из жизни любимый всеми брат, сын и жених. Ольга не хотела верить, что Федор предпочел ей какую-то русаву. Долго не хотела выходить замуж. Потом вышла за вдовца с тремя детьми. Говорила, что ей все равно, кто и какой ее муж.

От горя заболел его друг, Пантелей Христопуло так сильно, что не смог встать с постели проводить Федора в последний путь.

* * *

Не стало Федора Христопуло в жестоко – холодном феврале сорок пятого. На промерзлой кладбищенской земле разжигали костры, чтобы проломить ломом неприветливую землю. Вся молодежь плакала, не говоря о стариках. Положила Роконоца в землю своего старшего, любимейшего сына. Лучшего из осакаровских парней. В день похорон вдруг отступил мороз, как бы дав возможность всем желающим попрощаться с молодым красавцем. Всегда высокое небо опустилось низкими снеговыми тучами, и среди бела дня казалось, что наступили сумерки. С тех пор больше никто не слышал смеха матери покойного, не видел улыбки. Опустились по краям ее губы, появилась у рта скорбная складка. Из дома Роконоца выходила только выгнать корову и коз. Даже в церковь ходила редко, в основном, на праздники.

Работали шестнадцатилетний Харитон и Кики, зарабатывали свои трудодни в совхозе, денег им, естественно, не платили, обещали расплатиться урожаем осенью. Пришлось Ирини в свои тринадцать лет начать трудовую жизнь. Решила заняться торговлей: наделает пирожков с картошкой и вареников по ведру и на коромысло через плечо. Вставала рано утром, шла минут двадцать пять на железнодорожную станцию, ее только-только заново отстроили. Продавала бойко, всем нравилась стряпня улыбчивой девчонки, четко отсчитывающей сдачи. Что-что, а считать Ирини умела хорошо. Дома Ирини уже ждало, поставленное Роконоцей тесто. Надо было снова раскатать, наделать вареники и пирожки. Поднималась в пять утра, чтоб затопить печь и, чтоб напечь и сварить приготовленные с вечера пирожки и вареники. На вырученные от торговли деньги и жили. В одно прекрасное раннее утро, когда Ирини спешила на станцию, вдруг ее взгляд упал на какой-то газетный сверток. Нагнулась, подняла, развернула-глядь, а в свертке пачка денег. Ирини глазам своим не поверила. Пошла дальше, смотрит еще сверток. Таких свертков она нашла семь штук. Вернулась домой, показала матери.

– Надо найти хозяина денег, – спокойно сказала Раконоца.

– А как? – поинтересовалась Ирини.

– Посмотрим, – ответила мать.

Хозяин денег не замедлил объявиться. Вечером, когда собралась вся семья, Ирини показала всем семь пачек денег.

– Я знаю, чьи это деньги, – сразу заявила Кики. – Сегодня утром я встретила бухгалтершу с Элеватора, Зойку Иванову, всю в слезах. Люди ее спрашивали в чем дело, она сказала, что где-то выронила деньги и не заметила. Теперь ей грозит тюрьма.

– Что же это она такие деньги домой носит? Да еще, наверное, в дырявой сумке? – удивилась Ирини, – а я ломала голову какому богачу они принадлежат? А оказалось все – просто.

Кики усмехнулась:

– Да-а-а. Раз бухгалтерша, то не жди от нее награды. Деньги государственные, надо отдать. – Ирини без сожаления сложила все пачки. – Ну, что пошли к ней вместе со мной, – предложила она Кики, – отнесем, обрадуем.

Сестры шли скоро по вечерней Осакаровке. Снег приятно скрипел под их валенками. Морозный ветер дул в лица, завернутые в шерстяные платки так, что одни носы были видны. Ватные телогрейки – фуфайки едва защищали от вечернего крепчающего морозца, но они его почти не чувствовали, шли скорым, молодым ходом и рассуждали, как было б хорошо, если б у них вдруг появились такие деньжища. Как бы они зажили! Им даже в голову не приходило, что эти найденные деньги можно было оставить себе, и никто бы никогда не узнал, как они у них появились. Но, порода Христопуло на такое была не способна. Ни Боже мой! Роконоца всегда их учила: «Лучше пострадать, чем взять грех на душу. Так Бог говорит». И показывала, как наглядное свидетельство, свои скрюченные пальцы, за отцовский грех. Зато как им было приятно видеть, как молодое Зойкино потухшее лицо ожило. Она долго не могла прийти в себя от радостной вести. Мать бухгалтерши бросилась их обнимать и целовать. Потом они подарили Ирини маленький красивый заварной чайничек. Поднесли Кики серебряную ложечку, но та категорически отказалась. Сказала, что она здесь ни при чем. Заслуга целиком принадлежит Ирини… Провожая сестер, и Зойка и мать твердили, что век за них будут молиться.

* * *

И вот, наконец, пришла долгожданная победа! Праздничный день 9 Мая сорок пятого осенил Осакаровку солнцем и заметной оттепелью. В самом деле, здесь, как никогда, в тот победный год, весна выдалась необыкновенно теплой. Как бы сама природа решила порадоваться вместе с намучившимися людьми. Все радовало глаз, несмотря на то что по краям хлипких дорог слегка возвышались разнокалиберные сугробы грязного снега, кругом текли потоки ручьев талой воды. Зато солнце светило ярко и тепло. На редких в Осакаровке деревьях набухли почки и пахло настоящей весной. По главной Шоссейной улице, нет-нет, мчались грузовики с молодыми улыбающимися шоферами за рулем, поглядывающими на девчат. Некоторые из них настойчиво предлагали прокатиться. Пролетал то туда, то сюда на черном мотоцикле с коляской, гроза хулиганов, капитан Ахтареев Андрей Петрович, начальник Осакаровского милицейского участка. Молодежь расхаживала, без надоевших за зиму, головных уборов. Девчонки, вместо теплых шалей, надевали на голову легкие цветные ситцевые и штапельные косынки.

Из недавно установленных новых репродукторов, в разных концах Осакаровки лились русские разухабистые народные песни, перемежающиеся голосом диктора Юрия Левитана. Яшка Христопуло и его друзья страшно любили его голос. Мурашки пробегали по телу, когда в эфире чеканным голосом говорил Левитан. Это именно он сегодня передал стране сообщение «Информбюро» о полном разгроме фашистов и капитуляции Германии. Голос Левитана звучал, как всегда густо и ровно, но всем показалось, что, на этот раз, он все-таки немного дрогнул, когда прозвучало слово «Победа». Друзья все согласились, что был такой момент. Это и понятно: Левитан, как и вся страна, ждал этого дня больше всего на свете. И вдруг он пришел. Вот он – 9 Мая – День Победы! Мальчишки помладше, бегали, как оголтелые, играли в войну, отстреливались набегу заточенными под ружье деревянными брусьями или просто-палками. Часто раздавались то тут, то там выкрики – прибаутки типа:

«Внимание, внимание! Говорит Германия. Вчера под мостом убили Гитлера с хвостом! Ха-Ха-Ха!» И всем, понятно, виделся ненавистный Гитлер с обезьяньим хвостом.

Через день в школе было праздничное собрание школьников. Выступали директор и учителя, говорили о доблестных советских воинах, великой Родине и долге каждого жителя страны бдительно охранять завоевания отцов, матерей, братьев и сестер. Школьники слушали, как никогда, внимательно: их распирала гордость за свою непобедимую страну. После школы решили заскочить на железнодорожную станцию, посмотреть, что происходит там. Ребята уже в который раз рассматривали, всюду расклеенные здесь с начала войны плакаты. На одной из них стоит молодой красноармеец и тыча в тебя палец спрашивает: «Что ты сделал для победы?», на другом изображена женщина, держащая в руках листок с текстом «Военная присяга», а сам плакат гласит: «Родина – Мать зовет!», дальше плакат с лицом мужественного армейца на фоне танков «Красной Армии Слава!», и еще почти новый плакат где солдат с веселым лицом, держит знамя и говорит: «Водрузим над Берлином знамя Победы!». На потрепанном ветром, надорванном плакате у дверей вокзала – наш суровый солдат держит в обеих руках разорванную цепь: «Освободим Европу от цепей фашистского рабства!» Ребятам нравился последний плакат, изображавший со спины девушку, обнимавшей молодого симпатичного красноармейца, со словами: «Ты вернул нам жизнь!».

Но самым стареньким и любимым среди них был плакат с изображением Сталина на фоне кумачовых флагов у Кремля, указывающего рукой: «Вперед, на разгром немецких захватчиков и изгнание их из пределов нашей Родины!» Такой плакат Яшка Христопуло, рискуя быть пойманным и наказанным, сорвал, как только он появился на заборе их школы. Уж очень было велико желание иметь портрет своего кумира. Дома он его спрятал и вынимал иногда в тайне от матери, чтоб показать друзьями и порассуждать о генералиссимусе и его победах над врагом.

На самом видном месте теперь красовался новый плакат изображавшего усталого русоволосого молодого солдата, пьющего воду из каски, со словами: «9 Мая День Победы!»

– Правильно с самого начала сказал товарищ Молотов, – глубокомысленно заявил Яшка Христопуло и посмотрел на ребят, ожидая их реакцию.

– Что сказал? – живо заинтересовался Иван. Он знал: от Яшки всегда можно что-то интересное узнать.

– Кто поднимет на Россию меч – от него и погибнет!

Яшка так значительно, почти торжественно произнес эти слова, что ребята приостановились.

– У тебя прямо интонация, как у Левитана, – позавидовал Слон

– Вообще – то эти слова сказал Александр Невский. Помнишь, кино смотрели? – напомнил Ванька.

– А кто ж его не смотрел, – пожал плечом Яшка, – Молотов позаимствовал у князя слова, потому что они самые верные, – добавил он, воинственно сжав кулак.

– Никакие враги нас никогда не победят, – убежденно заявил Митька-Харитон, тоже сжав свой слабый кулак, – а если появятся новые враги, мы вырастем и всех их гадов побьем!

– Скорее бы вырасти, – пробасил Слон, – я их одним кулаком бы укладывал.

– Ах ты, Аника-воин. «Одним кулаком!», – передразнил его Иван. – Мы вот втроем пойдем в летчики, будем их бомбить сверху, а тебе толстяку в самолет нельзя. Не взлетит он – слишком ты тяжелый, Аника-воин, – добавил Харитон.

– Сейчас как дам в скулу с твоим Аникой, – раздраженный Слон замахнулся.

Харитон отскочил.

– Дурной, ты врагов бей кулаком. А я-то свой…

– Получишь у меня, – пригрозил Слон. – Толстый я, ну и дальше что?

– Не такой уж он и толстый, Балуевский, – сурово заметил Яшка, – а вот сам ты слишком худой. Баба Нюра, наверно, плохо кормит.

– Кормит, хорошо, не жалуюсь и прошу не беспокоиться, – тут же среагировал Иван, – Баба Нюра говорит: «Не в коня корм».

Слон и Яшка одновременно сымитировали конское ржание.

– «Конь» значит, – удивился Митька-Харитон, – ах ты бедненький «Конек-Горбунок», – и захихикал он вслед за остальными. Один серьезный Мурад вдруг остановил всех движением руки:

– Постойте. Забыл вам сказать…Знаете какая у меня новость?

– Какая?

– Отец сказал, за мной теперь приедет его двоюродный брат Джохар. Он был на войне офицером и заберет меня отсюда в Москву.

– Да, ну, ты загнул!

– Ты что, Мурад, в самом деле, уедешь от нас? – удивился Харитон.

– Да, буду учиться на военного. Буду потом Генералом.

Мурад говорил неуверенно, как будто сам не верил о чем говорил.

– Везет же людям! – задумчиво проговорил Яшка. – Мне бы так. Почему меня никто не заберет?

– А нет у нас с тобой таких родственников, как у Муратки. К тому же, ты грек, а греков, всем известно, в армию не берут, – ехидничал Балуевский, – да тебе и ни к чему. Ты и так среди нас, как генерал. Вот мне бы – да-а-а. Сбылась бы голубая мечта…

Иван завистливо посмотрел на Мурада.

– Ничего, чечен, как устроишься вызовешь меня, ладно? – Он встал в стойку солдата, отдал салют. – Посмотрите на меня, вот кто станет настоящим генералом, не сомневайтесь!

– Вызову тебя, Ванька. Как же я без вас? – повеселел Мурад, но тут же помрачнел:

– Вообще-то я хочу в военное училище поступить, но и с вами расставаться не хочется. А генералом стану, Ванька, скорей тебя.

Иван нарочито шмыгнул носом и снизу вверх измерил его взглядом.

– А посмотрим!

– Слепой сказал – посмотрим, – отозвался Мурад.

Все засмеялись и обнявшись за плечи направились домой.