Глава третья

Да, с окончанием войны, у Осакаровских репатриантов появилось много новых надежд! И главная из них – надежда на возвращение в родные места. Забеспокоились, заметались. Первыми зашевелились чеченцы. И теперь ждали ответа из, как им сказали, компетентных органов. Пошли ходоки в местные органы власти испрашивать разрешение на отъезд. Пошел и дед Самсон с Мильдо и двумя другими греками помоложе узнать: нет ли какого нового положения о ссыльных. В поселковом совете они получили ответ: подождать, потому что распоряжений по этому поводу ни сельсовет, ни милицейское управление не получало. Весь первый год после войны греческие семьи ждали и ежедневно говорили о будущем переселении обратно, в родные места, как о решенном вопросе. И в самом деле, сомневаться не стоило. Ведь почему их выслали? Сосланные люди так сами себе объясняли: потому что шла война, было много предателей и сами русские проходили всяческие проверки, а уж нерусским Партия и Правительство совсем не доверяли.

Конечно, не заслужили народы такого отношения, таких тягот и лишений. Но ладно, дело прошлое. Война уже позади, можно начинать новую жизнь. Теперь Партия и Правительство восстановит их право вернуться на родину. В предвкушении возвращения, каждая семья планировала сколько ей понадобится денег на билеты, что взять с собой, что продать и за сколько: не повезешь же с собой скотину, дом, какую-никакую мебелишку… Самые быстрые срочно стали искать себе покупателей на дом, продали за недорого крупный скот и мелкий скот, собирали копейку к копейке, во всем себе отказывали. И жизнь казалась им прекрасной. В голове стучало: скоро, скоро… Люди в разговорах мечтательно вспоминали погоду, фрукты и овощи в родных краях.

– Сейчас бы я сажал там огурцы и помидоры. Да и баклажанам время подошло, – вслух размышлял друг Самсона, Фасуля, раздумчиво чертя что-то палкой на сырой земле.

– Теперь уже поздно делать обрезку малине и деревьям, жаль, – продолжал его мысли Самсон, – подставляя лицо под теплые весенние лучи и жмурясь от солнца.

Осенью, все еще в большой надежде выехать домой, старики неутомимо мечтали о походах в лес.

– Уже сентябрь, в лес можно пойти за черникой. Мы ведрами ее собирали.

– Какое из него варенье! Чудо! – вспоминая, жмурил глаза Самсон.

– О, да! – цокал языком Сократ. – Мое любимое варенье! Знаете же, что черника верное средство для зрения?

– Кто не знает? Конечно, лучшее средство, поэтому очки мне до сих пор не нужны, – заверял всезнающий Фасуля и полюбопытствовал:

– А куда вы ходили? Мы вот шли вдоль Ланки, поднимались не на первой, а второй лощине. Чем дальше в гору, тем больше кустов черники. И чабреца там полно.

– Как хочется чаю с чабрецом! – улыбался Фасуля глядя ласково на своего друга – односельчанина.

– За черникой мы ходили чуть ли ни на самый хребет гор. А я бы не отказался от хотя бы горстки каштанов.

– О-о-о, каштаны, да-а-а!

Наступил холодный ноябрь. В Осакаровке обильно высыпал снег. Старики опять встретились у магазина. Фасуля шел за папиросами «Беломор-Канал», а Самсон с Сократом собирались купить селедку.

– Ну, что, Самсон, – обратился Фасуля, хлопая ладонями в дырявых вязанных варежках, чтоб согреть руки, – опять прозевали мы с тобой каштан?

– Какой каштан? – не понял Самсон, притопывая ногами в валенках, пытаясь стрясти снег с валенок.

– Да тот, что в наших юревичских и лекашовских лесах.

Самсон нахмурил брови.

– Да уж, я начинаю сомневаться, что придется когда-нибудь там побродить. Никто ведь не шевелится. Видно, нам здесь век куковать и родных могил не повидаем. Как ты думаешь, Сократ?

Тот тоже так думал.

Прошел год, но никакого постановления о возвращении так и не появилось. Везде и всюду для них был один ответ: ждите, решения нет. Естественно, народ не надоедал власти: боялся, что за одно нечаянное слово опять загребут на веки вечные. Вот и все. Надо было снова набраться терпения и ждать. У людей появилось мнение, что постановление о возвращении есть, но его скрывают. Карагандинские и местные власти не хотят, чтоб рабочая сила уехала в таком количестве. Кто же будет работать на их местах?

Все понятно! Как же так? Что же делать? Некоторые горячие головы порешили ничего больше не ждать, а ехать. Авось, пока приедут, устроятся с жильем, найдут работу, там и выйдет желанное постановление, а возможно в родных краях давно уже известно о разрешении на возвращение высланных. Среди первых возвращенцев были пять чеченских семей и три греческих. После их отъезда стали серьезно подумывать об этом семьи подруг Роконоцы и Ксенексолцы. Самсон тоже вынашивал мысли о скором возвращении, но сначала он хотел, чтоб Митяй доучился здесь. Друг его Фасуля Севастиди был настроен решительно и хотел собраться назад в конце лета, его взрослые, еще не женатые сыновья настаивали на скорый отъезд. Сын Самсона, Пантелей, не знал на что решиться и ждал, как разрешит этот вопрос отец.

* * *

Дочки Токаушевых подружились с двоюродной сестрой Митьки – Харитона, Лизой. Им пора было идти в школу, но отец их, Ахмад, не пускал их. Многие чеченцы не хотели пускать своих дочерей в школу. Приходили представители со школы, но Токаушев категорически был против, сказал еще рано, пойдут на следующий год. На следующий год повторилось то же. Только на третий год, под угрозой пойти под суд, пришлось ему отпустить их. Первый год Зарема и Белла ходили в школу в косынках на головах и шароварах под платьем. Во втором классе они перестали носить шаровары.

С сыновьями родители были значительно либеральнее. Чеченские мальчишки пользовались этим и в школе частенько бузили. На удивление, спокойный Ендербиев Мурад, с самого приезда, водился с Яшкой и его друзьями. Мурад, Яшка, Митяй-Харитон, Иван Балуевский и армянчик Слон, стали неразлучными друзьями на многие годы.

И если какая – то пацанячья команда нападала на другую, как например, ребята с Печиестра часто задирались к Осакаровским, особенно живущим ближе к вокзалу, то этих пятерых никто не задевал. Боялись больше всего подросших Мурада, Митьку – Харитона и Слона. Хлипкие Яшка и Иван по сравнению с ними были намного слабей. Но постоять за свою честь, храбрости у них было нисколько не меньше.

В школе они все учились неплохо. Классная руководительница, Любовь Порфирьевна любила Яшку Христопуло больше всех. Для нее было шоком, когда вдруг в седьмом классе он решил уйти из школы. Оставалось полгода до окончания семилетки. И как не просили, не уговаривали и директор, и друзья, и дома, не объясняя в чем дело, он ушел. Ему было тринадцать, а, как говорится, светил голой задницей, потому что истрепанные еще в пору, когда их носил старший Харитон, короткие штаны держались на честном слове, не говоря о протертых локтях на двух его истлевших рубашках, латаных много раз. Не в чем было ходить, и на фоне остальных, тоже бедно одетых, он смотрелся оборвышем. Чувство несправедливости и униженности от этого было невыносимо для его гордой натуры.

Один раз произошел примечательный случай. Уже в подростковом возрасте, где-то в середине дня, ребята завалили всей ватагой на вокзал, где, в основном, и проходила общественная жизнь поселка. Неофициально, конечно. Репродуктор работал там беспрерывно. Все новости, как государственные, так и осакаровские шли оттуда, с вокзала. После войны на всех железнодорожных станциях толпы, отслуживших солдат и просто переселенцев, добирались до места в разных направлениях прямыми рейсами и с пересадкой. Так что и осакаровская станция всегда была многолюдна. Свои, поселковские толклись здесь постоянно. Последнее время весна щедро одаривала осакаровский народ теплыми яркими днями и настроение у всех было приподнятое. Во всяком случае ребятам хотелось праздника. В тот день, не успели они выйти на привокзальную платформу, как на них зашикали, дескать уймитесь, потише здесь и, вообще, уйдите отсюда.

– С какой стати? – возмутились Балуевский с Мурадом.

– Кому мы мешаем? – пробасил, обиженно набычившись, Слон.

– Идите, идите отсюда, не мешайте, – замахал руками пожилой, всеми уважаемый милиционер Андрей Петрович Ахтареев, – через несколько минут прибывает поезд с важным человеком, в звании полковника, – коротко объяснил он, – так что идите, не мешайтесь, ребята.

Ватага, было, смутилась, но вдруг прозвучал высокий голос самого низкорослого из них, Яшки Христопуло:

– Чего-чего? Какой еще полковник, из-за которого мне не разрешается появляться на вокзале? Что это за новости за такие? Полковник! Он полковник, а я, может, сам – генерал!

Все это Яшка проговорил медленным звонким единым духом, свободно и легко. При этом голос его звучал не возмутительно, а утвердительно, как, если б говорил, уверенный в себе, какой-то настоящий генерал. Собравшийся с самого начала, сказать что-то вразумительное, Андрей Петрович осекся, сердито глянул на оторопевших, не меньше его удивленных Яшкиных друзей. Кто-то из невольных слушателей этого мини – монолога засмеялся. Через мгновение к Яшке подлетел Митька-Харитон:

– Товарищ генерал, приказывайте, мы полностью в вашем распоряжении, – козырнул он, вытянувшись в длинную струну. Яшка подхватил игру, козырнув в ответ:

– Слушай мою команду: всем оставаться на местах!

Милиционер, махнув на них рукой, как на бестолковых детей, быстро отошел к группе встречающих. Ему было некогда: надо было встречать важного гостя. Поезд, гулко пыхтя, плавно останавливался на станции Осакаровка.

Приезд полковника оказался знаменательным для Яшки: с того дня его стали звать не иначе, как «Генерал» всю последующую жизнь, вкладывая в это слово все свое уважение к Якову Христопуло.

* * *

Ирини Христопуло, Мария Саввиди и Эльпида Истианиди были как – бы приложением к пацанячьей компании. Ирини, потому что она – сестра Генерала, а две остальные – ее близкие подруги. В подругах также ходили две соседки немки, неразлучные подружки – Хильда Шварц и Эмма, сестра долговязого Альберта Фогеля. Иван Балуевский, зная, что нравиться ширококостной и высокой Хильде часто донимал ее до слез. Мог, например, подойти и гаркнуть под ухо или ходить около и напевать что-то смешное, или с немецким акцентом рассказывать анекдот типа:

– Наша Хильта вышла самуш!

Потом другим голосом:

– Са каму?

И ответ:

– Са Ифана, са ему!

Доводил ее основательно, ну, а потом соболезнующе извинялся.

Дальше всех жил Слон-Алик Аслонян, смешной толстяк, с торчащим вихром на затылке, который он поминутно дергал, как будто хотел оторвать непокорный клок волос. Эльпида жила под боком, Мария-Ксенексолца – дальше, через две улицы, на Шахматной. Ее семья переехала в Осакаровку, когда ее младший брат пошел в школу. Сама Мария, как и Ирини в школу не ходила.

Чеченцу же, Мураду, надо было пройти мостик через овраг, чтоб встретиться с друзьями. Мурад уважал Ирини так, что, если кто выведет из равновесия во время игр, где было место и ссорам, и потасовкам, то только Ирини могла, одним словом, успокоить его. Она по имени его не называла: Чечен и все. Но это прозвище с ее уст звучало для него мягко и приятно. Только ей он разрешал называть себя Чеченом. Уже постарше, лет в шестнадцать, он сам говорил, что, если б не разная вера, то он женился бы только на ней. На что Иван ревниво реагировал примерно так:

– Правильно, брат, на чужой каравай рот не разевай. Мне вот русская национальность мешает, а тебе в придачу еще и мусульманская вера. Так что – забудь.

На что Мурад обидчиво и зло усмехался:

– Если б я был на твоем месте, я б на национальность не посмотрел. Уговорил бы или украл.

– Вот-вот – красть вы умеете. Уговорил бы… Вот и уговори, хоть и другой веры. Вон Благоев, ваш чечен, женился же на нашей русской и дочь у них есть. И ничего, живут… Что ты за веру уцепился? В нашей стране все атеисты. И Бога нет вообще.

– Бога нет, а Аллах есть, – убежденно парировал Мурад, ожесточенно сбивая прутом головки лютиков в придорожных бурьянах. Они вдвоем шли назад с рыбалки, почти ничего не наловив. Настроение было не очень.

– Да, ладно тебе, Мурад, – сказал Иван, пройдя с другом в молчании минут пять, – далась нам эта Ирини, что других девчонок больше нет, что ли? Да и рано нам. А она так вообще о нас и думать не думает. Нужны мы ей…

– Как не нужны? – тревожно спросил Мурад. – Мы ей нужны, она относится к нам, как к братьям. – Он помолчал и добавил, глядя в сторону:

– Без нее плохо.

И так много в его ломком голосе было боли, что Иван больше не трогал его. Ребята замолчали и остальной путь почти не разговаривали, занятые своими мыслями.

Мурад думал о том, что его двоюродный брат Руслан, недавно женился на красавице гречанке Лиде. Хоть родители ее были и против, но ничего: пережили же. Потому, что Лида сама полюбила Руслана. Мурад вздохнул: не такая Ирини, она не полюбит его, только из-за того, что он не православный. Он снова вздохнул, взглянул на сосредоточенное лицо друга, отвернулся и снова углубился в свои невеселые мысли.

Мурад уехал в город Грозный осенью. Забрал его, все-таки, дядя – офицер. Иван вместе с ребятами провожал его со смешанным чувством: с одной стороны, он терял хорошего, боевого друга, с другой стороны уезжал соперник, которого, хотел он или не хотел, но ревновал к Ирини.

* * *

В сорок седьмом году вдруг вернулся из тюрьмы слегка поседевший и сильно постаревший Илья Христопуло. Был воскресный весенний день, дул свежий приятный ветерок, неся со степи запахи весенних трав и цветов, как раз пора красных маков.

Сегодня утром Роконоца с Ирини ходили в поле искать душистую травку для чая. Прошли чуть за косогор, а там сплошное красное, маковое поле. Красота! Ирини нарвала большущий букет. Донесла половину, хрупкие стебли надломились, часть маков основательно завяли. Поставила в ведро. Роконоца загнала телка и зашла в дом, принялась стряпать. Несколько раз из рук выпадал нож. Последний раз она удивленно посмотрела на него, повертела в руках.

– К чему бы это? – подумала она вслух. Выглянула из сенцев на улицу. Только она снова взялась за нож нарезать хлеб к столу, как кто-то вошел в дверь. Дети не узнали отца. Только Роконоца слабо вскрикнула и осела на кровать, схватившись за сердце. Да, Илью было не узнать: почернел еще больше, выглядел просто изнуренным до последней степени. Только глаза были те же, но и они горячечно блестели, выказывая, что он болен.

По лицу его текли слезы, когда все по очереди подходили обнять его. Девчонки бросились накрывать стол. Сыновья обступили отца, тяжело опустившегося на стул. Положил сначала разбитые руки на потертую и в некоторых местах в дырках клеенку на столе, потом, как бы устыдившись своих рук, убрал на колени и во все время разговора, не знал куда их деть: то вскидывал на стол, то прятал на коленях под столом.

Ни у кого кусок не шел в горло, как, собственно, и у самого главы семьи. Ел он вяло, долго прожевывая немногими оставшимися зубами.

– Как же ты нашел нас? – наконец спросила, утирая беззвучные слезы Роконоца, – я всегда боялась, что вернешься и не найдешь нас.

Стесняясь, лишний раз взглянуть ей в лицо, как будто в чем-то виноватый, Илья начал свой безрадостный рассказ:

– Я сразу поехал в Юревичи, а там полная разруха. Нашел кого-то, спросил куда все делись, мне и объяснили, что вас выслали.

Глаза его блуждали, останавливались поочередно на каждом, как бы не доверяя им, что это и в самом деле его дети, его жена. Иногда он судорожно сглатывал, клоня голову то в одну сторону, то в другую. Казалось, что голова эта тяжеловата для этого истощенного тела, ему хотелось куда-то ее преклонить.

– Поехал в город, – продолжал он осипшим слабым голосом, – там старый отцовский друг Мирович еще жив. Сын его, младший, Сергей, и узнал в военкомате, где вас искать, куда податься: Казахстан, Караганда, – Илья прервался на минуту, утер грязной тряпкой слезившиеся глаза, – а в поезде, пока ехал в Караганду, люди и рассказали, что греки в основном на этой ветке, вокруг Осакаровки. – Илья с трудом выговорил странное название поселка. – А на станции, когда сошел с поезда, спросил людей, они и объяснили куда идти.

Отец рассказывал, часто кашляя и делая передышку почти на каждом третьем слове. Он закрывал рот черной иссохшей рукой. Видно было, что стеснялся. Смотрел на всех усталыми, виноватыми глазами. Было в них что-то, что говорило о боли и страхе, которые он перенес. Спросил об отсутствующих Феде, Павлике и Ванечке. У Роконоцы потекли слезы, следом у остальных.