Глава вторая

Никто из высланных из родных мест греков даже не представлял, что на свете бывают такие холода. Странно и страшно было слышать новоприбывшим свист и завывания за стенами школы, куда их завезли. Может, что-то происходит с кем-то, а люди не знают? Может, надо выйти, посмотреть, может, кому нужна помощь? Но нет: это ветер гонит тучи снега, это ледяная поземка змеей низко над землей извивается. Вот все и гудит, и завывает. Снег, буран, вьюга – первые русские слова, запомнившиеся Ирини на новом неласковом месте. Заучила и много немецких слов, которых наслушалась попозже, весной, когда дети-греченята уже выходили и играли с немецкими детьми. Как только потеплело, греки принялись рыть себе землянки: они не хотели стеснять хозяев, куда заселили их местные власти. Вырыли и они. Семья Христопуло и Харитониди Самсона, были одними из первых, ушедших жить отдельно в землянки.

Глава поредевшей семьи Харитониди – дед Самсон был троюродным братом покойной матери Ильи Христопуло. Высокий, крупноголовый Самсон был другом Кокинояни. Именно у него когда-то дед Ильдур познакомился с Ставросом Элефтериади и по его приглашению поехал в гости в Севастополь, где и повстречался со своей будущей женой Марией. Теперь ни ее, ни Ильдура нет на свете. А Самсону с женой на старости лет пришлось испить всю чашу мытарств вместе с семьей младшего сына Пантелея и двумя малолетними внуками. Старший сын, Аристотель, сидел с тридцать седьмого года. Жена его, русская Клавдия, была тогда три месяца, как беременна Митей. Самсон не разрешил ему жениться на русской, так что жили Клава с Ариком вне брака. После ареста мужа, Клава, как умом тронулась. Приехала к ним в Лекашовку, еле выносила ребенка. Митя родился недоношенным. А мать после родов очень ослабела и после высылки в Осакаровку слегла и вскоре умерла. Слава Богу, внука выходили. Теперь вон бегает на радость всем, носится с Христопульскими детьми, нянчится с двоюродной сестрой, дочкой Пантелея, Лизой.

Роконоца была рада, что Самсон, кум Билбила рядом: было хоть к кому из старших обратиться в случае необходимости. Роконоца, Ксенексолца и Кица попали, как назло, в разные поселки, но, расставаясь, они договорились обязательно встретиться при первой возможности, хотя бы наведывать друг друга пешком. Высылка сильно повлияла на Самсона: балагур и женолюб в прежней жизни, он стал молчаливым и даже мрачным. Все его раздражало. Русских ненавидел, особенно первое время, считая их главными виновниками их бед. Сын его, Пантелей, с видимым удовольствием издевался над фамилиями председателей сельсоветов всех поселков Осакаровского района:

– Посмотрите люди, ну не смешные ли фамилии у этих, так называемых, руководителей? Вот смотрите, к примеру: Пукас – начальник на девятом поселке. Ничего вам это слово не напоминает?

Пантелей насмешливо, из-под своих широких бровей, поглядывал на слушателей.

– А, вот на восьмом поселке – начальник Чиндель. Чиндель – Пендель. Тоже ничего.

Фамилию эту он произносил нарочно в два слога.

– А, на одиннадцатом – Сорокин, зато на четвертом поселке – Свобода. Как гордо звучит, да? А на пятом – Сукашенко. Как вам?

Пантелей высоко поднимал смоляные брови. Он выжидал, когда слушатели отсмеются и удовлетворенно продолжал:

– Ну, туда-сюда – на двадцать четвертом начальник Попов (он делал ударение на первый слог).

Судя по всему, изгаляясь таким образом, Пантелей отводил свою душу. А как ему еще было изливать свою обиду и ненависть? И как его жена ни просила, ни умоляла прекратить свои высказывания, Пантелей и Самсон еще долго опасно-неуважительно отзывались о местной власти. Хорошо, что не трогали имена вождей страны. Все-таки побаивались замахиваться так высоко, наверное. Шутки плохи с известными на весь мир именами.

* * *

Федя пошел работать грузчиком на железнодорожной станции вместе с соседом по землянкам Пантелеем Харитониди. Семья Самсона раньше жила в Лекашовке, и Федор редко видел своих взрослых четвероюродных братьев. С Пантелеем они близко сошлись, несмотря на разницу в десять лет, и что тот был уже женат. Вообще Феде особенно повезло с родственниками – соседями: Самсон стал для него дедом, а Пантелей – за отца, и брата, и друга. Высокий и худой, но крепкий Федор старался не отставать от веселого коренастого силача Пантелея. Серьезные глаза Феди зажигались рядом с другом. Беспрерывно сыпали друг перед другом шутки и анекдоты. Окружающие люди только улыбались, слушая их, как бы соревновательный шуточный разговор. Оба в аккуратно и многократно заштопанных штанах, оба, таких разных, но симпатичных, (один высокий, светловолосый по сравнению с другим – жгучим брюнетом), они привлекали всеобщее женское внимание. Женихов-то практически не было. Они подрастут только лет через пять. А где все греки – мужчины от двадцати до шестидесяти? Ответ: все в тюрьмах. Хорошо, если живые. А что делали их жены? Маялись. Страдали, как душевно, так и физически. Роконоца и Ксенексолца были из тех, которые особенно тяжело переносили разлуку. Ночами они заливались слезами не только от ежедневной непосильной работы и ужаса от того, что почти нечем кормить детей. Не только из-за этого. Женщины тяжело работали наравне с тем скудным количеством мужчин, которое направляло к ним управление сельсовета, в основном, на разгрузку товарных поездов или строительство элеватора, начавшееся два года назад и до завершения которого еще было далеко. После работы люди шли домой, чтобы поесть варенную в мундире мелкую картошку с солью и луком и упасть в своем закутке и заснуть. У многих и того не было. Так изо дня вдень.

И Федор, и Пантелей старались изо всех сил помогать своим матерям не только материально, но и морально. Роконоца Христопуло и София Харитониди гордились своими сыновьями, и это чувство удивительно согревало их души.

Через год, как только появились первые домишки ссыльных переселенцев, народ стал собирать деньги на строительство церкви, кто сколько даст. Решили ее построить в районном центре – Осакаровке. Самсон был казначеем. Главными сборщиками пожертвованных денег были дядька Мильдо Спиридониди и Кириак Самуйлиди, старик, служивший в церкви Лекашевки дьячком. Чтобы собрать деньги, они на каждое воскресенье выпрашивали в сельсовете лошадь и на телеге объезжали все поселки вокруг Осакаровки.

Церковь Святого Михаила была поставлена силами греков, но давали деньги и русские, начиная с бедовой правдолюбки бабы Нюры и ее знакомых. Строила же саму церковь греческая молодежь от четырнадцати лет и старше, под руководством стариков греков и русских. Работали там и Федя с Пантелеем, старший сын Ксенексолцы – Иван, бригадир Мильдо и многие другие. Ходили все на стройку по воскресеньям как на праздник. И в самом деле, по крайней мере, на душе у всех было весело. Пели греческие песни, подшучивали друг над другом, много смеялись. Но и работали дай Бог каждому. Всем хотелось показать свое мастерство, силу и выносливость. Отдыхали только во время получасового обеда.

В ознаменование открытия церкви Святого Михаила, вечером, греки впервые провели традиционные пляски – хорос под музыку кеменже. Народ надел на себя лучшее, что имел. На пустыре, около церкви, разожгли костер и встали кругом, чтобы станцевать их традиционные народные танцы. Долго звучала греческая музыка, собрав слушателей всех национальностей. Долго мелькали яркие шали в свете костра, долго слышалось характерное многоногое притопывание в танцах греков. С того дня стали устраивать такие хоросы в разных местах, где были удобные для танцев пустыри.

Самсон, Мильдо и Кирияк добровольно поступили церковь в услужение, чтобы безвозмездно выполнять все работы, по указанию молодого батюшки Тимофея, присланного сюда из самой Москвы. Батюшка не скупился высказывать им благодарность перед всеми прихожанами. С появлением их православной церкви народ вздохнул. Появились первые улыбки. По воскресеньям греки, набившись до упора в двуколках, приезжали в церковь помолиться и, заодно, повидаться с родными и близкими. Ксенексолца переехала в Осакаровку, как только церковь начала строиться. Она была очень набожна и желала сделать для церкви, как можно больше. Вместе со старшим сыном, с помощью Христопуло и просто соседей, она построила недалеко от церкви мазанку из двух комнат. Каждое воскресенье она целый день кашеварила для строителей. Кица же, еще в первый год, очень удачно купила на Девятом поселке маленький теплый домик и теперь боялась расстаться с ним: где она еще купит такой? Кто построит? Но Роконоцу она навещала почти каждое воскресенье.

* * *

Малолетние Кики и Харитон Христопуло пошли в немецкий колхоз «Арбайтер» разнорабочими за трудодни. Осенью им были обещаны за труд пшеница, подсолнуховые семечки, картошка. Следующей весной семьи Христопуло и Харитониди решили переехать из колхоза «Арбайтер» в Осакаровку: все ближе к церкви, где было более – менее сносно жить и греков проживало больше. Там уже неплохо обосновался их родственник, по отцовской линии, дядя Мильдо Спиридониди с семьей. Его поставили бригадиром грузчиков на железнодорожной станции. Здесь было больше людей, готовых заказать себе обувь. Пантелей присмотрел здесь и домик-развалюшку для своей мастерской. Самсон еще с зимы готовился к стройке. Советовался с местными, как делать кирпичи, то есть – саманы. Говорил с самим Ахтареевым Андреем Петровичем, начальником милицейского участка. Тот помог определиться с двумя участками у большого оврага, по улице Линейной. Лекашовский приятель Самсона, Севастиди, по прозвищу Фасуля, опередил его на несколько дней. Вся его семья в семь человек была задействована на выкладке саманов на участке по улице Школьной. За один день сделали их около сотни. Осакаровка в те дни представляла собой сплошную строительную площадку.

Строили, в основном, маленькие приземистые домишки – мазанки, с большими печами и маленькими оконцами в центре поселка и на окраинах, и у Пичеестра, рядом с которым строился новый элеватор, за железнодорожной станцией, и у огромного оврага. Крыши старались крыть толью. С метр шириной этот просмоленный материал нашел широкое применение из-за своей водонепроницаемости. Теперь даже мазаные глиной полы, предпочитали тоже крыть толью: они были теплей и их можно было хоть как-то без пыльных туч подмести или даже помыть. Христопуло и Харитониди, тоже принялись за работу. На полуостровке, окруженной оврагом стоял только один домик, принадлежащий Анне Ивановне Ахтареевой, которую все называли бабой Нюрой. Около нее, напротив Самсона, строилась пожилая чета из Краснодара – Истианиди Сократ и Марулла, его ровесники. Старики смеялись, что один носит библейское имя, а другой имя великого философа, что звучат они почти одинаково, и, что жизнь их складывается не легче, чем у тех известных всему миру героев. С Истианиди трудилась их невестка Агапи. Мужа ее забрали в сорок втором, оставив ее с двухлетней дочкой Эльпидой. Крепкие старики – соседи очень сдружились и помогали друг другу. Не забывали и о семье Роконоцы.

Пантелей с Федором сумели где-то достать дефицитную толь покрыть крыши. Стройка началась в начале лета, а кончилась поздней осенью. Это надо было видеть, как вместе с остальными, щуплый Яшка с новоявленным дружком, Ванькой, соседским внуком и тонконогая Ирини месили глину с соломой для будущих кирпичей. Даже маленькие Митя, Самсонов внучок, и Эльпида, Сократова внучка, не ленились подсыпать в замес соломы. Глина чавкала, брызгалась, маленькие детские ноги еле вытягивались из густой вязкой глины, накалываясь о грубую солому, но дети работали до изнеможения. Роконоца с Федей аккуратно укладывала глиняный замес в грубо сколоченные «двухсторонние» деревянные ящики, сделанные в виде узеньких носилок. Утрамбовывали и осторожно вываливали по два самана рядками, чтобы солнце обсушило свежие сырые «кирпичики». Работали до последних сил. Зато в конце октября они уже топили печь в новых мазанках. Все три семьи заложили одинаковые, маленькие домики на две комнаты и сенцы. Теперь им не так страшны были бураны и метели. Теперь сверху не капала мерзкая сырость.

Пантелей Харитониди занялся шитьем обуви пока на дому. Дед Самсон работал в сапожной мастерской в своей Лекашевке и в ссылку не забыл взять немного кожи, колодки на обувь разного размера и несколько заготовок для обуви. Знал: пригодятся. Позвали Федора Христопуло работать с ними. Федя с радостью пошел в подмастерья шить и чинить обувь. Все-таки это не мешки таскать на себе, как ему приходилось в «Заготзерно». Через год он уже сам шил туфли и ботинки. Стало чуть легче жить. Федя успел после работы за этот год сшить первые башмаки себе, матери и Кики. Наскребли денег и купили корову, а позже козу и поросенка. Куры уже были. Еще в прошлом году весной Роконоца попросила у соседки – немки Хильды квочку и посадила ее на яйца. Пока не вывелись цыплята практически спала около капризной курицы. Потом долго заботливо выкармливала этих желторотых цыплят. Зато, какое счастье, когда детям можно было на стол поставить, если не вареные, то жареные на скворчащем сале яйца.

Первым своего порося зарезал на Двенадцатом поселке Михаил Христопуло и дал хороший кусок сала Роконоце. С едой еще было более-менее, не голодали; по крайней мере в семье Христопуло Роконоца и в самое голодное время, что-то готовила буквально из ничего. По крайней мере, крапивный суп был обеспечен всю весну, лето и осень, потому что осакаровская земля была необычайно щедро усеяна этим жгучим растением. Крапива стала поистине спасением для ссыльных не только от голода, но и послужила первым лекарством от многих болезней.

С одеждой было очень туго: лишней тряпки не было в прямом смысле. Все ходили в обносках, латанных и перелатанных разноцветными заплатками. О нижнем белье многие забыли. Что называется, ходили без трусов. Обувь была далеко не у всех. Летом, само собой, ходили босиком, а зимой в валенках – дефицит номер один, которые носили в семье Роконоцы по очереди.

Осенью сорок третьего Ирини пошла в школу. Ей было уже одиннадцать лет, а ей пришлось идти во второй класс. Одета кое-как. Была она девочкой справной, не то, что худющая Кики. Все платья старшей сестры были ей малы. Роконоца не знала, что и делать. Перешила одно свое шерстяное платье. Не на машинке, все вручную. Как она не додумалась взять хоть несколько метров материи с собой, ведь было у нее. Не догадалась. Вот теперь ходит дочь в школу, обмотанная в шали. Пальто нет. Ботинок нет. Ко всему, Ирини не знала ни одной буквы из русского алфавита. Поэтому-то ее не приняли в третий класс. И все русские слова путались с греческими и немецкими. Федор подбадривал ее:

– Имес ромеи, по-русски говоря: мы – греки. Наш народ очень умный, а ты у нас в семье самая умная, ты должна учиться. Исе ромейса, Ирини!

– Федя, ну как мне учиться, если нет времени открыть учебник, я же полдня пасу свинью и коз! – жаловалась Ирини.

– Бери учебники с собой, – был ответ, – вон посмотри на младшего брата, как он учится.

Брала учебники. Очень завидовала Яшке, который учился тоже во втором, но в параллельном классе. Он хорошо научился говорить по-немецки и за два месяца в школе научился легко говорить и по-русски. Счастливчик младшой никогда ничего не учил, иногда что-то писал полуприсев. В их классе тоже были дети и младше и старше него.

– Слушай, Яшка, как тебе удается ничего не делать, и учиться так хорошо? – интересовалась Ирини.

– А я на уроке все слушаю, зачем мне еще дома заниматься тем же?

– Ну, ты профессор! – удивлялась Ирини.

– Ага. Профессор кислых щей! – уточнял младший брат.

Яшка в самом деле был одаренным пацаном и с детства имел какой-то неоспоримый авторитет среди ровесников. Нет, совсем не так шли учебные дела у Ирини. Ей трудно было переключиться с греческого языка сначала на немецкий, как ей пришлось, общаясь с немецкими детьми из совхоза «Арбайтер», теперь на русский. Русских слов знала мало, объяснения учительницы были для нее филькиной грамотой. С трудом выучив буквы, Ирини читала перед учительницей урок, не понимая значения слов. Дома она просила маму не отправлять ее в школу, но старший брат не разрешал бросать учебу. Ребята, в основном восьмилетки, часто смеялись над рослой одноклассницей, обзывая ее «мамкой».

«Смотрите, наша мамка пришла!» – горланили они, и разбегались, боясь ее тумаков. Но некоторым доставалось: рука у нее была тяжелой, и они жаловались родителям. А те, в свою очередь приходили и жаловались директору. Директор вызывал мать. Вместо матери, конечно, приходил Федя. Объяснял причину Ирининых кулачных боев, до следующего раза.

Как же тяжело было ей учиться!

С того самого времени стали Ирини сниться сны о школе, где она на уроке, стоит у доски и не знает, что учительница от нее требует. От мучительного состояния стыда и безысходности, она просыпалась, обливаясь потом и была счастлива, что это всего лишь сон. Слова из стихотворения «Осень наступила, высохли цветы, и глядят уныло голые кусты…» она учила целый день, потому что две козы, которых она пасла при этом, хотели бежать к кустам в гору, а свинья, наоборот, бежала вниз поближе к грязи. Она только и успевала то открыть, то закрыть учебник. Вот тогда она приняла бесповоротное решение, что, когда у нее будут свои дети, она не будет их заставлять пасти скот и сделает все, чтоб они смогли нормально учиться.

* * *

Роконоца трясла спящую дочь за плечо: «И что за мода у этой девчонки последнее время всхлипывать во сне?»

Ирини резко открыла глаза и, увидев близко склоненное лицо матери, вскочила.

– Что? Уже утро?

– Утро, утро. Ты плакала во сне. Что-то приснилось?

Опять ей приснился повторяющийся уже которых раз, в разных вариантах, один и тот же сон, что она здесь в Осакаровской школе, во втором классе, учительница спрашивает ее урок, а она ничего не знает. Силится, что-то вспомнить, оглядывается на класс, ждет подсказки, но все молчат. Ей стыдно, слезы выступают на глазах, она выбегает из класса.

Что снилось? – Роконоца выжидательно смотрит в глаза.

– Тотже самый сон.

– Как ты на уроке?

Ирини, кивнув, принялась одеваться. Роконоца уже натопила. Тепло обволакивало, хотелось снова укрыться лоскутковым одеялом и не думать о школе. Начались заморозки, а у нее ничего кроме стареньких, треснутых по бокам галош ходить в школу не было. Старые огромные валенки еще было рано носить, хоть мать и настаивала надеть их.

– Ну, уж нет, мама! И так надо мной все смеются.

Роконоца недовольно покачала головой, подошла к своей лежанке, вытащила что-то из-под подушки.

– Тогда, на вот, надень эти толстые шерстяные носки, которые я связала на днях для Харитона, тебе тоже они подойдут.

Новые носки были великоваты, но она надела их, пошла в галошах. В это осеннее мрачное утро пошел мокрый снег и завьюжило. В школу Ирини пришла в намокших носках. Когда дети возвращались домой ударил еще и мороз. А идти надо было с километр. Вернулась она, бедняжка, обмерзшей. Промокшие ледяные ноги, веки глаз красные обмороженные. Ноги мама растерла чем-то, а с глазами что делать? На следующий день веки стали тяжелыми и малиново-красными. Через день они загноились. Каких только примочек ни ставила Роконоца – ничего не помогало. В конце-концов, она этот гной своим языком стала вылизывать и так спасла глаза дочери. Ирини была, как две капли воды похожа на свою маму. Роконоца особенно любила ее, свою портретную копию.