В тот день шестьдесят с лишним учеников шестого класса писали заявления о поступлении на следующую ступень обучения – среднюю школу. Не написать заявление в тот день означало, что на этом учёба в школе закончится навсегда. Среди детей, которые не написали заявление, была и ты. Ты ещё до конца не понимала, что означало бросить учёбу. Тебя больше беспокоило, что мать вчера вечером накричала на отца, который лежал больной. «Мы и так живём в глуши и не можем ей ничего дать. А если ещё не пустить её учиться – что с неё станет?» – вопила мать на больного отца. Отец встал и вышел за ворота, а мать схватила обеденный столик и вышвырнула его во двор. «Проку от всего этого барахла, если мы дочку не можем в школу отдать? Разобью всё напрочь!» – кричала она. Ты про себя думала, что не нужна тебе эта школа, лишь бы мама успокоилась. Вышвырнув столик, мать не остановилась, она начала хлопать дверьми кладовой, срывать развешенное на верёвке бельё, комкая и бросая его во двор. Ты стояла у колодца и молча смотрела на неё. Она подошла к тебе, сняла со своей головы полотенце и поднесла к твоему носу. «Дуй!» От полотенца резко пахнуло потом. Ты не хотела сморкаться, тем более в это вонючее полотенце. Но мать не отступала: «Дуй сильно!» Ты медлила. Мама сказала, что надо высморкаться, чтобы не плакать. Наверное, у тебя было такое выражение лица, будто ты вот-вот расплачешься. Мать просила тебя высморкаться, чтобы ты не заплакала. Ты решила не упрямиться и высморкалась в это пропахшее потом полотенце. Завтра, с тем же самым грязным полотенцем на голове, мать появилась в твоём классе. Она о чём-то поговорила с классным руководителем, после чего тебе дали заявление на зачисление в среднюю школу. Вписывая своё имя, ты подняла голову и увидела, как мать смотрит на тебя через окно класса, выходившее в коридор. Встретившись с тобой взглядом, она сняла с головы полотенце, замахала им и широко улыбнулась. У мамы было единственное украшение – жёлтое кольцо, которое она носила на среднем пальце. Когда пришло время вносить оплату за поступление в среднюю школу, на пальце вместо кольца остался только глубокий след.

Время от времени мать мучили головные боли.

В ту ночь ты проснулась от жажды. Из темноты сверху вниз на тебя смотрели твои книги. Уезжая на год в Японию вместе с человеком, с которым ты была в отношениях, ты начала наводить порядок в вещах и поняла, что нужно куда-то деть книги, которых у тебя было слишком много. Ты раздумывала, что с ними делать, и решила большую часть книг, которые пробыли с тобой долгое время, отправить домой к маме. Она специально освободила одну комнату и выставила книги там. После возвращения ты уже так и не забрала их обратно. Приезжая к матери, ты всегда оставляла вещи в этой комнате. Когда ты оставалась ночевать, мать стелила тебе постель здесь же. Какое-то время в мутном сумраке ты снизу вверх смотрела на свои книги, а потом вышла в кухню. Выпив воды, ты вернулась в комнату и подумала: «Интересно, спит ли мама?» Ты осторожно приоткрыла дверь в её комнату. Тебе показалось, что под одеялом пусто. Ты позвала: «Мама!» Ответа не было. Ты нащупала на стене выключатель и включила свет. Матери не было. Включив свет в зале, ты заглянула в ванную, но и там её не было. Постоянно повторяя «Мама, мама!», ты открыла входную дверь и вышла во двор. Утренний ветер проник под одежду. Ты включила свет во дворе и первым делом посмотрела в сторону пристройки. Мать лежала там. Спрыгнув с лестницы, ты подошла к ней. Как и днём, она спала, положив руку на лоб и сильно нахмурив брови. Ноги её были босыми. Пальцы ног были поджаты – видимо, ей было холодно. Приятные воспоминания о вчерашнем скромном ужине и прогулке вокруг дома, казалось, разлетелись вдребезги. Было раннее ноябрьское утро. Ты принесла одеяло, потом достала носки и надела на её босые ноги. Ты сидела рядом, пока она не пришла в себя.

Однажды мать принесла и поставила в пристройке пресс-форму для солода. Так она собиралась заработать какие-то деньги другим способом, кроме земледелия. Она собирала на своём поле зёрна пшеницы, слегка перемалывала их, добавляла воды, после чего укладывала эту массу в форму и прессовала. Сделанные таким образом брикеты начинали закисать и источали стойкий запах, слышный по всему дому. Все жаловались на этот запах, но мать говорила, что запах брожения – это запах денег. Кто-то в нашей деревне занимался производством соевого творога. Мать относила туда хорошо сбродивший брикет, те сдавали его в винодельню, за что получали деньги, которые потом отдавали матери. Эти деньги мама складывала в белую керамическую миску, поверх неё ставила ещё шесть-семь тарелок и засовывала их на самую верхнюю полку кухонного шкафа. Эта миска была для матери банком. Она складывала туда не только деньги, но и все другие свои сбережения. Когда ты приносила квитанцию на оплату обучения, мать доставала деньги, сложенные в керамической миске, отсчитывала нужную сумму и вкладывала в твою руку.

Утром, открыв глаза, ты поняла, что заснула на лавке в амбаре. «А где же мама?» – подумала ты и осмотрелась. Матери не было рядом, был слышен только стук ножа по разделочной доске, доносящийся со стороны кухни. Ты быстро встала и пошла на кухню. В тот момент мать начинала резать лежавшую на разделочной доске редьку. Она держала нож как-то неуверенно. Это была уже не та сноровка, с которой она когда-то, не глядя на нож, ловко шинковала редьку для салата. Рука казалась неуклюжей, а нож постоянно промахивался мимо редьки и скользил по доске. Казалось, что так она скорее порежет не редьку, а свой палец. «Мама, стой, – не выдержав, сказала ты и забрала у неё нож. – Давай я порежу». Ты встала у разделочной доски. Немного поколебавшись, мать всё же уступила тебе место. В металлической решетке в мойке, распластавшись, лежал уже неживой осьминог, которого ты привезла в коробке. На плите стояла пароварка из нержавейки. Похоже, мать хотела приготовить осьминога на пару, положив на дно пароварки слой редьки. Ты хотела возразить, что осьминогов бланшируют, а не варят на пару, но передумала. Мать выложила на дно пароварки редьку, которую ты порезала. Поверх редьки она установила подставку, положила на неё целого осьминога и закрыла крышкой. Ты узнала её старую привычку… Мать редко готовила рыбу. Она даже не утруждалась различать названия рыб. И скумбрию, и сайру, и рыбу-меч мать называла одинаково – «рыба». При этом, упоминая бобовые, например, она всегда чётко различала фасоль, сою, белую сою, чёрную сою. Когда появлялась рыба, она не подавала её сырой, не пекла и не тушила, а всегда солила и готовила на пару. Скумбрию или рыбу-меч она приправляла соевым соусом, смешанным с молотым красным и рубленым зелёным перцем и чесноком и тоже варила на пару, налив на дно пароварки слитую с риса воду. И раньше, и сейчас твоя мать не берёт в рот сырую рыбу. А когда видит, как едят другие, брезгливо морщится, на её лице недоумение, как рыбу можно есть сырой. Мать с семнадцати лет готовила на пару ската для поминальной церемонии и, по-видимому, поэтому решила и осьминога приготовить в пароварке. Вскоре по кухне начал расплываться запах варёной редьки и осьминога. Наблюдая, как мать готовит осьминога, ты вспоминала, как вы готовили скатов.

У вас на родине принято на ритуальный поминальный стол всегда ставить блюдо из ската. В вашей семье поминальный ритуал проводился один раз весной, два – летом и два – зимой. Таков был годовой цикл ритуальных церемоний, подготовка к которым полностью лежала на плечах матери. Если учесть, что поминальный стол готовился ещё на лунный новый год и Праздник урожая, – то получалось, что количество скатов, с которых мать должна была снять шкуру, сидя на корточках у колодца, составляло семь в год. Обычно она покупала скатов размером с крышку кухонного котла. Когда твоя мама приносила с рынка бурую тушу ската, бросая её с характерным шлепком на площадку у колодца, это означало, что приближается день поминального ритуала. Самым большим мучением было чистить ската перед зимними ритуалами, когда стояли такие морозы, что проливавшаяся на землю вода с треском моментально превращалась в корочку льда. Мать своей красной окоченелой рукой делала надрез в шкуре ската, а твои детские тонкие пальцы стягивали её. Ладно, если бы хотя бы можно было потянуть и снять всю шкурку сразу, но когда ты её оттягивала сантиметра на три, она тут же обрывалась, и приходилось постоянно делать новые надрезы. Мать и дочь, присевшие на покрытой коркой льда площадке у колодца, – вот характерная картина вашего дома зимой. Это действо повторялось из года в год, будто вновь прокручиваемая киноплёнка. В один год мама задумчиво посмотрела на твои онемевшие от холода руки и сказала: «Да ну её! Ну не снимем мы шкуру, и что!» Она перестала чистить и энергично порубила ската на куски. Впервые на поминальном столе оказался нечищеный скат. Отец спросил: «Что это с ним?» – «Обычный скат, просто шкуру не сняли», – ответила мама. «Поминальные блюда нельзя готовить кое-как», – проворчала из-за спины матери твоя тётя. «Так сами бы взяли и почистили», – не растерялась мать. В течение следующего года неочищенного ската на поминальном столе вспоминали каждый раз, когда случались неприятности. Когда не уродилась хурма, когда во время игры в «чижа» старшему брату попали палкой в глаз, когда отца положили в больницу, когда произошла ссора между двоюродными братьями и сёстрами, тётя каждый раз ворчала, что всё это произошло из-за того ската на поминальном столе, с которого мать поленилась снять шкурку.

Мать положила сваренного на пару осьминога на разделочную доску и собралась его нарезать. Но нож по-прежнему соскальзывал. «Мама, давай я». Опять забрав у мамы нож, ты порезала горячего осьминога, пропитавшегося ароматом редьки, взяла один кусочек, макнула в перечно-уксусный соус и протянула маме. Так всегда делала она. Каждый раз в этом случае ты протягивала палочки, чтобы взять кусочек, но она говорила: «Будет не так вкусно, бери с моих рук». На этот раз мама собралась взять кусочек палочками. «Мама, будет не так вкусно, бери с моих рук». Ты положила кусочек пареного осьминога матери в раскрытый рот. Сама тоже взяла один кусок и попробовала. Пареный осьминог был мягким и тёплым. Ты сначала подумала: кто же ест осьминога на завтрак? Но вы с мамой, стоя на кухне, продолжали есть его руками с разделочной доски. Ты увидела, как мать пыталась взять кусочек, но постоянно роняла его. Ты снова подала ей осьминога своей рукой. Потом мама уже перестала пытаться есть самостоятельно, а ждала, пока ты поможешь ей. Казалось, что руки не слушаются. Жуя осьминога, ты позвала: «Мамочка! Давайте вместе съездим в Сеул», – впервые обратившись к ней на «вы». Она ответила: «Пойдём лучше в горы».

– В горы?

– Да, в горы.

– А куда?

– Есть одна тропинка, которую я проложила.

– Поехали в Сеул, сходим в больницу.

– Потом.

– Когда потом?

– Когда у старшей закончатся вступительные экзамены.

«Старшей» она называла дочку твоего старшего брата.

– Можно же сходить в больницу со мной, а не с братом.

– Всё в порядке… Это пройдёт, и всё будет нормально. Я хожу к травнику… И на физиотерапию.

Переубедить её было невозможно. Она настояла на том, что поедет в Сеул как-нибудь в другой раз. Мать задумчиво посмотрела на тебя, а потом спросила, какая страна самая маленькая на свете.

– Самая маленькая страна?

Ты не ожидала от неё такого вопроса, поэтому теперь уже ты в недоумении смотрела на неё, вспоминая, какая же страна самая маленькая. Вскоре лицо матери стало безразличным, и она попросила привезти ей розовые чётки, если ты когда-нибудь окажешься там.

– Розовые чётки?

– Да, чётки из розового дерева.

Мать уставшим взглядом посмотрела на тебя.

– Тебе нужны чётки?

– Нет… Я хочу, чтобы у меня были именно такие чётки из той страны.

Мама ненадолго замолчала и глубоко вздохнула.

– Если когда-нибудь окажешься там, привези их мне.

– …

– Ты ведь можешь поехать куда угодно.

На этом разговор прервался. После того, как она сказала: «Ты ведь можешь поехать куда угодно», она больше ни слова не сказала на кухне. Позавтракав осьминогом, вы вышли за ворота. Пройдя вдоль поля за домом, вы вышли на горную тропинку. Здесь практически никто не ходит, но узкая тропинка всё-таки есть. Она была обильно усыпана дубовыми листьями, и по ней было мягко ступать. Изредка лицо задевали ветки деревьев, свисавшие над тропинкой. Шагая впереди, мать время от времени отгибала их назад. Подождав, пока ты пройдёшь, она отпускала ветки. Ты увидела, как птица вспорхнула над тропинкой.

– Ты часто сюда приходишь?

– Да.

– С кем?

– Что значит с кем? Мне не с кем.

Неужели она одна ходит по этой дороге? Ты снова подумала, что теперь уже не можешь сказать, что знаешь её. Это была слишком глухая тропинка, чтобы ходить по ней в одиночку. Иногда густые заросли даже закрывали небо.

– Почему ты одна ходишь по этой тропинке?

– Как-то раз я пришла сюда, когда умерла твоя тётя, после этого стала часто сюда ходить.

Какое-то время вы шли молча. На одном из возвышений мать остановилась. Встав рядом, ты посмотрела в сторону, куда смотрела она, и вдруг закричала: «А, это же та самая дорога!» Неужели это была она? Эта давно уже забытая тобой тропинка – самый короткий путь до бабушкиного дома, по которому ты ходила в детстве. По ней люди продолжали ходить, даже когда была проложена большая дорога через деревню. Где-то тут ты блуждала в поисках выпорхнувшей у тебя из рук курицы, которую, словив во дворе, обвязали верёвкой и дали тебе отнести в дом родителей матери в один из поминальных дней. Ты так и не нашла тогда курицу, которую упустила. Интересно, куда она сбежала? Надо же, как изменилась эта тропинка! В своё время ты могла бы пройти по ней даже вслепую, но сейчас, если бы не этот бугор, ты бы и не подумала, что это та самая дорожка. Стоя на возвышении, мать посмотрела в сторону дома своих родителей. Сейчас он был уже пуст. В деревне, где родилась мама, в своё время было не менее пятидесяти домов, но все разъехались. Несколько домов по-прежнему осталось стоять, но к ним давно уже никто даже не наведывался. Приходя сюда одна, мать, наверное, смотрела вниз на опустевшую родную деревню. Ты обняла её за талию и ещё раз предложила поехать в Сеул. Не ответив тебе, мать заговорила о собаке. Тебе и самой было интересно, куда она делась, ведь будка была пуста, но до этого момента у тебя не было возможности спросить. Когда год назад летом ты приехала домой, рядом с пристройкой была привязана собака породы чиндо. На улице стояла ужасная жара, а собака была так коротко привязана, что еле дышала. Ты попросила мать отвязать животное. Мать сказала, что, если её отвязать, прохожие будут пугаться. Как можно собаку в деревне держать на цепи?.. В тот раз, только приехав домой и не успев даже нормально поздороваться, ты начала препираться из-за собаки. «Зачем ты её привязала? Отвяжи», – настаивала ты, но мать говорила, что сейчас даже в деревнях никто не держит собаку без цепи: собак привязывают, чтобы не убежали. «Ну тогда хотя бы цепь надо подлиннее сделать. Зачем так коротко привязывать? Она же и так изнывает от жары! Если животное не может пожаловаться, это же не значит, что с ним можно так обращаться», – выпалила ты. Мать сказала, что в доме нет другого поводка. Кажется, эта цепь осталась ещё от предыдущей собаки. «Значит, надо купить!» Ты давно не была дома, но, приехав, ты даже не успела зайти в комнату, развернулась и поехала в город, где купила длинную цепь, чтобы собака даже на привязи могла свободно гулять по всему двору. Вернувшись с новой цепью, ты посмотрела на будку, и она тоже показалась тебе слишком маленькой. Ты сказала, что опять поедешь в город – покупать будку. Мать принялась отговаривать. Она сказала, что по соседству живет плотник и она попросит его сделать будку. У матери в голове не укладывалось, как можно за деньги покупать жилище для животного. Уж чего-чего, а фанеры вокруг полно, вбить пару гвоздей – и вопрос решён. Зачем зря деньги тратить? Деньги, что ли, лишние? Так считала твоя мама. Перед отъездом обратно в Сеул ты протянула двести тысяч вон, взяв с матери слово, что она обязательно закажет большую будку. Та пообещала, что так и сделает. Вернувшись в Сеул, ты несколько раз звонила, чтобы спросить, готова ли будка. Мать могла и соврать, но она каждый раз говорила: «Скоро сделаю», «Как раз собиралась заняться». Когда, позвонив в четвёртый раз, ты опять услышала такой же ответ, ты не выдержала:

– Я же и деньги тебе оставила. Вы, деревенские, ещё хуже городских. Тебе не жалко собаку? Каково ей в тесноте, тем более в такую жару? Она там кучи навалила, сидит во всём этом, а ты даже не уберёшь за ней… Она же там еле помещается. Или отвяжи её – пусть гуляет во дворе. Неужели не жалко собаку?

На мгновение на том конце провода стало тихо. Выпалив: «Вы, деревенские, ещё хуже городских», – ты и сама сейчас пожалела: «Зачем же я сказала так резко?» Послышался гневный голос:

– Я смотрю, тебя собака волнует больше, чем мать родная! Ты считаешь, что я издеваюсь над собакой? Моя собака, сама разберусь с ней! Не лезь!

Мать бросила трубку. Раньше ты всегда первая клала трубку со словами: «Мама, я перезвоню». Но в большинстве случаев не перезванивала. Тебе было некогда подолгу разговаривать. Но на этот раз она прервала разговор. Она впервые так сильно разозлилась на тебя после того, как ты переехала жить в столицу. Отправив тебя в Сеул к брату, она постоянно извинялась перед тобой. Говорила, что чувствует себя виноватой в том, что не смогла позаботиться о тебе сама, а спихнула брату. Когда ты звонила ей, она всегда старалась продлить разговор как можно дольше. Но когда в тот раз мать бросила трубку, ты больше переживала не из-за матери, а из-за собаки. Ты думала, почему мама стала такой? Ведь она всегда заботилась о животных, которых в доме было много. Даже когда приезжала в Сеул, рассчитывая побыть подольше, не проходило и трёх дней, как она уже рвалась обратно, объясняя, что ей надо кормить собаку. Почему же сейчас она себя так ведёт? Тебя даже начало раздражать то, что мать стала такой бездушной. Через три-четыре дня она сама тебе позвонила.

– Раньше ты такой не была. Почему ты не перезвонила и не извинилась, когда я бросила трубку? Что за упрямство?

Это не было упрямством. У тебя было слишком мало свободного времени, чтобы долго раздумывать над такими вещами. Иногда тебе вдруг вспоминалось, как мать разозлилась и бросила трубку, и ты думала: «Надо бы ей позвонить», но из-за других дел откладывала звонок.

– Вы, образованные, все такие?!

Выпалив это, мама опять бросила трубку. Когда незадолго до Праздника урожая ты опять приехала домой, около амбара стояла большая будка. Пол даже был выстелен мягкой соломой.

– В октябре, когда я на кухне промывала рис для завтрака, я чувствовала, будто кто-то стучит мне по спине. Когда я оборачивалась, никого не было. Это продолжалось три дня подряд. Я чётко ощущала, что кто-то слегка ударил меня по спине, будто звал меня, но, когда оборачивалась, никого не видела. На четвёртый день утром, только-только открыв глаза, я вышла на улицу, смотрю – рядом с туалетом лежит собака. Ты вот злилась, что я будто бы издеваюсь над животным, так вот знай, я подобрала её около вокзала, она вся больная тогда была. Пожалела животное, забрала к себе, посадила на цепь и кормила. Если бы я её не привязала, она бы сбежала и её бы попросту кто-то съел… Так вот, когда увидела её на земле, подумала, что она спит. Я подошла растормошить её, но она не двигалась. Сдохла, бедняга. Ещё за день до этого отлично ела, виляла хвостом, а тут лежит, будто спит. Не понятно, как она отвязала железную цепь. Когда я её только привела домой, одни рёбра торчали. У меня она и поправилась, и шерсть заблестела. А умная-то какая была! Кротов ловила…

Мать вздохнула, чтобы перевести дух.

– Не зря же говорят: вырастишь человека – он тебя предаст, а вырастишь собаку – она тебе воздаст. Похоже, она ушла вместо меня.

На этот раз вздохнула ты.

– Прошлой весной я дала пожертвование одному проходившему мимо буддийскому монаху. Представь себе, он мне сказал, что в этом году у нас в семье станет одним меньше. После его слов я не находила себе места целый год. Видишь, поди, смерть-то за мной приходила, а я каждый раз мыла рис, так вот она забрала животное вместо меня.

– Мама, что за глупости. Ты же верующая, как ты можешь этому верить?

Ты вспомнила пустую будку. И отвязанную цепь. От этого тебе стало не по себе, и ты обняла мать.

– Вырыла во дворе глубокую яму и похоронила там собаку.