ПОНЮХ ТАБАКУ

Пришла как-то на Колыму старуха с сумой и говорит нам, безработным геологам:

– С голоду вы, конечно, здесь не помрёте, олень кругом бегает, рыба плещется, грибы-ягоды, – вам бы ещё голову чем-нибудь занять, совсем бы вам цены не было.

А голова – совсем дурная стала, бежать хочется, не даёт ногам покоя, а куда бежать – не знаем. Конечно, куда глаза глядят.

И мы с тобой, Серёга, начали ходить на помойку. Это за Зелёным Мысом, мимо страшного озера Восьмёрка, где ещё в двадцатых полковник Пепеляев стрелял латышско-эстонских комиссаров, а в тридцатых уже комиссарские потомки, став конвоирами, мстили за отцов, стреляли врагов народа на плоту, чтоб у раненых надежды не было. Место неприятное, гнилое, туда ещё и фекалии поселковые сливают, зато там «вечная» мерзлота тает, вода её подгрызает и подъедает, потому и мерзлота называется «едόмой». А в едоме полно плейстоценовой фауны, останков животных, травоядных и плотоядных, что жили в совсем недалёкое геологическое время.

Самое простое и дешёвое, точнее, никому не нужное, – это черепа, челюсти, зубы и другие кости гиппарионов, ископаемых лошадей. Потом идут лобные кости, иногда и с роговыми чехлами, быков лонгикорнисов, они, хоть и выглядят эффектно, тоже дешёвка, потому что их было очень много, как и лошадей. Затем мамонтовая фауна, самое дорогое из более-менее доступного – бивни мамонтов. В длину они могут достигать и трёх, и четырёх метров.

И в те времена их только-только начали принимать в обмен на видики и телевизоры.

У нас в посёлке за один такой бивень убили человека. Подвесили за шею. Как будто он от несчастной любви удавился. Никакой фантазии…

А дальше в ряду плейстоценовых ценностей идут всякие там раритеты, пещерные ужасы с гигантскими клыками: медведи, тигры и львы, леопарды даже. Особенно ценится, например, львиная пятка, – попробуй-ка найди её в чёрной вонючей жиже, так их и найдено одна или две штуки во всём мире… И то, видимо, случайно.

А те, кто Башмачкина повесил, потом у экспедиции Академии наук тушу шерстистого носорога украли, почти свежую. Так её бы и не нашли, если б они её не подбросили на Билибинском тракте, но уже без головы. У носорога второй рог, волосяной, самый ценный. Намного дороже, чем человеческая жизнь…

Ходили-ходили мы с тобой по помойке, нашли пару обломанных бивняков и, на чистом месте, череп какого-то горного козла. Думаем, мало ли, может, колымчане уже своих домашних питомцев есть начали, но взяли череп с собой и показали его Андрюше, главному специалисту по плейстоценовой фауне Крайнего Северо-Востока Евразии.

Андрюша в этот череп вцепился, из рук не выпускает, и говорит:

– Я его у вас забираю, и вам его обратно не отдам!

– Как это не отдашь?

– А вот так! Это череп предка снежного барана, достаточно редкий экземпляр.

– Если редкий, давай нам за него сто долларов, и мы в расчёте.

– Ладно… потом…

Анна Ивановна, твоя жена, над нами посмеялась:

– Эх вы, костоловы. Ничего вы от него не получите.

Ну, раз не получилось с костями, я тогда нанялся «шерпом» -охотником к тому же Андрюше в экспедицию, добывать для них мясо и сопровождать пожилых профессоров в маршрутах на междуречье Колымы и Индигирки, в районе реки Хомус-Юрях.

Межень была большая, Хомус-Юрях сильно обмелел, и мамонтовые бивни, плохой, правда, сохранности валялись на косах, как причудливо изогнутые брёвна. Понятно, Андрюша такие не брал, занимался только коллекционными.

Забрать с собой в вертолёт я ничего не мог (мы потом, когда улетали, от земли-то еле оторвались), но всё время шарил по дну реки. Это уже мамонтовая лихорадка была.

В завалах бивни определял, проводя по стволам ногой в болотном сапоге, и однажды нашёл тонкий, изящный «женский» бивень. Андрюша опять вцепился в него, как в тот козлиный череп.

– Ты нашёл пару к прошлогоднему бивню! Такое везение бывает очень редко! Это была молодая слониха, – зачем-то добавил он.

Я и так знал, что это была молодая слониха.

За ужином он объявил мне благодарность и подарил три щепотки старого трубочного табаку, уже превратившегося в пыль. К тому же, пах он одеколоном.

На следующий год мы с тобой решили сами попытать счастья на Хомус-Юряхе. Так зарядили такие дожди, что все свои богатства Поющая Река упрятала под четырёхметровой толщей стремительно несущейся воды.

Но были, конечно, и другие приключения. Смутно помнится, что мы тащили с тобой километров пять какой-то невероятно тяжёлый бивняк, причём по сырой тундре. Только спина это хорошо помнит.

Куда он делся, я не помню. А ты?

Зато помню, что ты забыл взять из дома ложку и ел вначале крышкой от жестянки, а потом руками. Благо, мяса у нас было вдоволь.

Нам повезло, что на фактории «Аграфена» оказался человек, за которым в конце концов прилетел вертолёт. Раненый медведь там ещё бродил, страху нагонял.

От той поездки остался огромный череп ископаемого быка, я нашёл его в озере, он завис на тонких тальниковых веточках и мог сорваться в глубину в любой момент.

Теперь он стоит на каминной полке в твоём с Аней доме.

А Андрюшу мы больше не видели, и костей больше не искали.

Кто его так в детстве обидел, что он начал друзей и товарищей надежды лишать?

А с другой стороны, зачем они вообще нужны, кости эти, а, Серёг?

ОГНИВО

И што нас дёрнуло в декабре к Сашке поехать. Спирту опять взяли. Мороз был страшный, рыба в озерах не ходила. Мы её «бураном» погоняем, потом сети смотрим. Руки в майну сунешь, тепло. Пятьдесят камэ, Скотникова опять дома нет, на ловушках, значит. Едем обратно, я уже в нарте задубел.

А уезжали из тепла, «Беломор» гаснет, спички нужно иметь.

Приехали в Парижево, там гул от недожитого, развалины. Ты же, Серёга, сам это строил, знаешь всё.

А покурить? Спирту ещё было немного. На морозе, хоть залейся, не берёт. Ты давай тальник ломать.

Лучше б дома остались.

Зажигалка в кармане, в ней сжиженный газ. Рукавицы не снять уже. А ты всё тальник ломаешь. У тебя это просто. Это ж твоя изба. Вы там детей растили.

Три семьи. Кого-то и нет уже.

Но место хорошее.

– Серёж, я кончаюсь. Дай покурить напоследок.

Вспомнил я тогда историю про двух корешей. На Большой Тонé они жили, на лéднике, рыбу принимали и складировали. Боялись сгореть, поэтому, когда запивали, печку не топили.

– Серёга, спичку дай мне, щас замёрзну. Губы уже не гнутся.

И спали они, когда пили, возле печки. Не, один на печке, другой на дровах. Так теплее.

– Серый, бляха-муха, газ, блин, замёрз.

Ну и стали печку топить, хоть и пили.

– Да нет у меня, Серёга, спичек!

Полыхнула тоня, один в трусах обгорелых в ночь. Не, не в ночь, в оранжевый сполох.

Вот, думаю, на хрен оно мне нужно было, спички дома забыть, лоханулся, как негр.

А возле тони посёлок, все на пожар. Да нечем его на Северах залить, вода же на девять месяцев замерзает.

А я уж и папиросу достать не могу, портсигар-то пластмассовый, индаптечка оранжевая.

Как бы на печку залезть.

Стоят рыбаки вокруг пожара в лужах. В трусах который, плачет: – Колька, мать, три рубля тебе должен… Где ты?

– Серёга, я пойду на печку лягу!

Стоит Ваня и плачет: – Ко-ооля, шарф у тебя такой красивый был… И ладно уж, заначка от тебя была. Ты б ни за что не догадался.

Плачет.

Народ шапки снял, чо-то невесело.

Я уже засыпать, замерзать начал. Пока стоя. А ты, Серёга, всё тальник таскаешь к печке.

– Серёга, дай, блин, огня…

Тут Колька босой из огня вышел:

– Я тебе, гад, эту заначку ни за что не прощу!

Серёжа, вот и огонь уже…

И где же ты его взял?

Норильск, июль – август, 2016

ТАК ПРОВОЖАЮТ САМОЛЁТЫ

Николаю Мацневу

Вы когда-нибудь провожали самолёты? Не жену, не любовницу до арки металлоискателя, или даже до накопителя, – чмок-чмок, и полетела, – а сам самолёт? Настоящий, грузовой самолёт полярной авиации! С двумя огромными двигателями наверху. Его потому и называют – «чебурашка», движки у него, как уши смотрятся. А крылья, как у полярной крачки, которая летает два раза в год с полюса на полюс, – мощные, дугой выгнутые, но лёгкие, изящные, – несут короткое толстое тело, будто прицепленное снизу, и в нём груз. На расстояние в пять тысяч километров – восемь тонн коммерческой загрузки! И всего с одной дозаправкой. Это немало.

Лапы тоже сильные, крепкие, чтоб держать выпуклый серебристый живот, не дать ему растечься по бетонке.

Взлетает он легко, после небольшого разбега уверенно набирает высоту и, красиво накренившись, уходит за горизонт. Ах, чёрт, просто хочется рассматривать его! Глаз на нём отдыхает!

Но не будем, конечно, сравнивать тут нашу любимую «чебурашку» с другими самолётами, прошлыми, что сошли уже навсегда с северных авиалиний, – они своё дело сделали и встали, легендарные, на постаменты. И с настоящими тоже, «антеями», «геркулесами» и прочими силачами, сравнивать не будем, – это другая весовая категория. И по затратам – тоже.

Главное, эта машина – последнее, что досталось Северу от государства, затеявшего на полном ходу поворот на сто восемьдесят курсовых градусов, – перевернулись, врезались, распались на куски. Северные окраины наши, покинутые первопроходцами и героями пустынных горизонтов, – кто-то же остался? – отдалились настолько, что Европа, Азия и Америка, недосягаемые раньше, пришли в наши центральные города и вломились в наши квартиры, и связывать их, – окраины, я имею ввиду, – с миром пришлось опять-таки американцам, лётчикам и тоже героям, поклявшимся возить через океан толпы новоявленных коммерсантов, бизнесменов, из которых каждый второй – функционер с комсомольским стажем.

И за смешные, как сейчас говорят, деньги! Хотя это совсем не смешно.

Представляете: бесплатно, и пока хватит сил! То есть просто жизнь на это положить! Нести на крыльях новую удачу сквозь пургу и туманы. А что же! Это благодарное и достойное занятие!

Наши северные люди это понимают. Для них нет в этом ничего необычного, особенного. Неписанный закон прост: захотели – сделали!

Романтики!

Но романтики и те, кто остались жить в полуразрушенных посёлках и других населённых пунктах, настолько редких, рассеянных на гигантских территориях, что их названия можно встретить даже на глобусе! Так территория казалась заселённой. И остались они тоже, между прочим, один на один с пургой, туманами и морозами. И не просто так, хлеб есть, а работать, пользу приносить.

Когда первые серийные «чебурашки» сошли со стапелей, их необходимым образом подвергли лётным испытаниям в «материковских» условиях и отправили эскадрилью в количестве пяти штук на северо-восток Якутии.

Давайте, птички, оперяйтесь! Пришло ваше время!

Настоящие испытания на живучесть и начались с этого трансконтинентального перелёта. Летели с семьями, с имуществом, мебелью и другими народно-хозяйственными грузами. Везли запчасти для самолетов, для своего и местного начальства – свежие овощи и легковые автомобили… До цели долетели четыре. Одна из перегруженных птичек, борясь на взлёте с земным притяжением, не справилась и врезалась в поросшую кондовой тайгой гору…

Склоняю голову и скорблю…

Возможности машины ещё не были точно определены.

Они погибли не зря…

И вот, экипажи «чебурашек», состоящие из наших простых северных романтиков, пережили всё-таки трудные времена: отсутствие топлива, зарплаты, нормальных бытовых условий, нехватку денег у государства и у народа.

Предпринимателей-то настоящих не было. А нет заказчика, нет и денег! А если по-простому: внимания, братцы, не хватало! Нам же на самом деле совсем немного нужно от государства.

Но, повторяю, пережили лихие времена.

Наступили другие. Весёлые.

Теперь, прилетел, скажем, экипаж в какой-то южный город, приземлился. Командир берёт набитый деньгами портфель и идёт платить: за посадку, за заправку, за стоянку, за воздух, за солнце над головой. Кончился портфель, – сиди, отдыхай, пока следующий не подвезут. На эти деньги не одни «Жигули» можно было бы купить, но все эти некупленные автомобили и непостроенные коттеджи ушли в ничто, в копилку без дна.

А по месту, по Северу то есть, работы почти не было. Экспедиция «Северный полюс» закончилась, полярные станции ликвидировали, позакрывали; кресла, чтоб под пассажирский вариант «чебурашки» переделать, купить было не на что. Так, стояло это чудо советской техники и потихоньку старело. Любой механизм, – самолёт ли, корабль, даже велосипед, – должны работать. Как только люди оставляют его, он начинает болеть, тосковать, ржаветь и – умирает!

Но – пережили и это. Стали заказчики появляться, – туда слетай, сюда слетай, привези то – не знаю что, но привези! Забогател народ! Пилоты-лётчики опять себя людьми почувствовали, накапливая и обобщая лётный опыт. Разворот в плечах и блеск в глазах появились.

Молодёжь потянулась, – новые, стало быть, романтики пришли. Пилоты неоперившиеся, борт-инженеры, операторы. Последние на морском флоте называются «суперкарго» и там, понятно, счёт идёт на тысячи, десятки тысяч тонн, то есть перевести с английского можно как «отвечающий за размещение и перевозку большого количества груза», а здесь, в авиации – всего на тысячи килограмм. Но, всё равно, груз надо разместить правильно, чтоб судно, в данном случае воздушное, не испытывало крена и дифферента. Помните? – «…во избежание нарушения центровки самолета…». А в новых условиях без таких «отвечающих» вообще не обойтись. Вы это потом поймёте.

А-а, сейчас хотите?

Вот то-то! Сколько самолётов на хвост посадили, когда неуправляемые пассажиры к выходу толпами бежали, лишь бы побыстрей на землю ступить.

Кроме того, груз еще надо посчитать и сделать, если уж начистоту, контрольное взвешивание, закрепить его правильно, обтянув специальной сеткой. В общем, дело это непростое и очень ответственное, извините за подробности.

Звонит мне как-то перед Новым Годом старый друг с берегов великой русской реки Колымы. Слышно, как всегда, плохо, и говорить нужно по очереди, как по рации, иначе вопросы накладываются на ответы, – таковы российские расстояния.

Говорит он мне: придёт на подмосковный аэродром самолёт за продуктами к празднику, не поможешь ли моему знакомому из экипажа собрать посылочку для цинготных родственников, а я, мол, рыбки тебе на строганину пришлю.

Нет вопросов, отвечаю. Даже если и рыбки не пришлёшь. Мне, говорю, всегда интересно с северянами пообщаться, старыми или новыми, и помочь тоже, жизнь у вас, говорю, непростая, да и, если вспомнить, мы с тобой, старина, никогда дружбу на «ты мне, я тебе» не мерили.

Вот так отвечаю, без лишних слов.

Через несколько дней раздаётся звонок, и немного странный, как бы замороженный, голос говорит:

Я Дима звоню от такого-то с берегов Колымы можем ли мы закупиться продуктами на каком-нибудь оптовом рынке я посылку для вас привёз.

Договорились мы, где встретимся, я прицеп к легковушке прицепил и поехал. А прицеп у меня непростой, с усиленными рессорами. Одна ездка, если под жвака-галс набивать, на тонну точно потянет.

Ну, так и сделали, набили и прицеп, и машину.

Первым делом, конечно, водка, коньяк, шампанское, вино, – по-северному, «витамины Ю». Немного пива в банках, – с него навара никакого, но как изюминка – пойдёт. Конфеты-манфеты. Колбаса деликатесная, всякая разная, окорочка американские в плоских картонных ящиках по пятнадцать килограммов, овощей-фруктов, – каждый помидор или апельсин в отдельную бумажку завёрнут. И под конец – мороженого несколько коробок. Оно хоть и лёгкое, но места много занимает. Я про себя подивился, но, для детей, думаю, северных, обделённых, тоже что-нибудь надо, не только же витамины Ю!

А Дима этот оказался человеком немногословным, если не сказать, почти немым. А по тому, как Дима следил за моими губами во время разговора, я догадался, что он глуховат, слышит плохо. А если всё вместе собрать, то получится – глухонемой. Ну, мы как-то общаемся, прекрасно друг друга понимаем, в основном знаками и междометиями: «во!», «ага!», «эх!», «на!» и так далее, вплоть до общепринятого «б!..» с множеством оттенков.

Димина речь потому и казалась замороженной, – как будто он губами отмороженными говорил, – что сам себя не слышал, и речь была без интонаций, механическая.

Отвезли мы это всё ко мне, рассовали по углам самое ценное, из ящиков со спиртным целый штабель получился, такого количества даже в квартире просто так не спрячешь, колбасу с мороженым на балкон, и Дима уехал, сказав, что «день вылета назначат позвоню».

Дима, как я сразу же понял, человек ответственный и организованный, через пару дней утром позвонил, попросил нанять «газель» и ехать по такому-то адресу.

У подъезда я застал такую же гору ящиков, что привёз в кузове «газели»: телевизоры, видики, телефоны, центры музыкальные и так далее. Короче, здравствуй, китайская Южная Корея!

Загружаем мы это всё в грузовичок, – как раз полная загрузка получилась, тонны под полторы, – видите, везде для «суперкарго» работа найдётся! И трогаемся в сторону аэродрома.

Приезжаем: на пятачке, у ворот в небо, полно машин, и легковых, и грузовых. Все газуют, ждут начала погрузки. Мы скромно так в сторонке встали со своей «газелью». И тоже начали ждать с нетерпением.

Неужели, думаю, вся эта автоколонна нацелилась на нашу славную «чебурашку»? Затопчут же! Может, там ещё какие-то самолёты под парами стоят? Аэродрому же выгодно принимать побольше коммерческих рейсов, живые ж деньги!

Тут подходит ко мне парень такой бритоголовый, внимательно на меня смотрит и говорит:

Где-то я тебя видел, уж больно лицо у тебя знакомое, братан.

Так я ж, дорогой ты мой, десять лет на правом берегу Колымы прожил, – отвечаю ему. – А сколько нас там всего было-то, друг, примелькались лица-то!

А-а, ну тогда понятно, тогда ладно, земеля!

Заулыбался и отошёл.

Интересно, а если бы нас там, на Севере, больше было, или бы он лицо моё не вспомнил?

Та-ак, думаю, значит, грузовики эти тоже наши, вернее, наоборот, – как раз «не наши», а конкурентов. Самолёт-то, понятное дело, не резиновый. Упадёт, мячиком прыгать не будет.

Стемнело. Ждём.

Дима куда-то бегает, собирает информацию. Сколько груза у заказчика, сколько у блатных, сколько пассажиров было и сколько обратно полетит, и все, понятно, с грузом. То есть занимается своей работой, ведь он как раз и есть тот самый «суперкарго», отвечающий за крен, дифферент и полётный вес.

Командир только решение принимает, на основе полученных данных.

Лицо у Димы, – так, между прочим, – всё больше сереет, и молчать он уже начал как-то обречённо. Мне тоже не по себе сделалось: колбаска, говорите, деликатесная? Окорочка американские? Мороженое?! И в край Вечного Холода?!

Ждём, но уже сидя на иголках. Как перед дракой, – быстрей бы уж, что ли, началось! Нервы не выдерживают! Вспомнил я, конечно, сразу, как мы грузили однажды вертолёт, «восьмёрку». Забили её, бедную, под самую крышу, уже непонятно, куда самим садиться, а покойничек Витя Ерофеев ходит кругами вокруг командира и собачьми глазами в лицо ему заглядывает: «ну ещё ящичек с тушёнкой, ну ещё бочечку с бензином». Командир стоит, спичку жуёт: «Грузи-грузи!». А лететь надо было на острова Новосибирского архипелага, сто километров над морем Лаптевых.

«Грузи-грузи!».