© Сергей Смирнов, 2017

ISBN 978-5-4483-8809-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ

Геология и литература живут по общим законам. И та, и другая не терпят суеты. И писатель, и геолог отправляются в дорогу без каких-либо гарантий на успех, без надежды на «быстрые деньги». Можно пройти сотни километров по буреломной тайге и ничего не найти. Можно исписать сотни страниц и не найти издателя, больнее того – можно самому разочароваться в написанном и сжечь рукописи (а они всё-таки горят). Случалось в геологии, когда палили в землю из двух стволов золотым песком и выдавали участок за богатое месторождение. В литературе подобные трюки случаются намного чаще, потому как химическому анализу она не поддается, зато существует тьма посредников, умеющих выдавать пустую породу за драгоценный металл.

Геолог Сергей Смирнов сел за письменный стол взрослым человеком с трезвым взглядом на жизнь, поэтому не надо искать в его рассказах восторженную романтизацию Севера. Прочтите «Пельмени по-чукотски» или «Путь в архипелаг» и поймёте, почему его тексты долго вылёживались «в столе». Он не гнался за сиюминутным успехом, ему было важнее сказать правду.

Честную прозу издать трудно, но в отличие от прозы конъюнктурной она не скоропортящийся продукт.

Сергей Кузнечихин

ОТ АВТОРА

Большинство представленных в этой книге рассказов написаны более двадцати лет назад, когда и сам автор, и многие из прототипов были молодыми людьми, а те, кому было за сорок и пятьдесят, казались пожилыми и пожившими.

Вот и нам за шестьдесят.

И многих уже нет с нами…

…Да, проблемы Севера были другими, эпоха была сложна и противоречива. И всё же…

И всё же, мы, прожившие свои лучшие годы в той жизни и в тех местах, вспоминаем главное, когда чувства долга и локтя объединяли и сплачивали нас, придавая силы в окружении северных стихий, которые не казались нам страшными или непреодолимыми, потому что все мы, кто хлебнул полярной романтики, были и останемся навсегда одной командой.

Я благодарен судьбе за знакомство и жизнь бок о бок с этими людьми. К ним, далёким теперь, отношу я и себя самого, и хочу, читая книги о Севере, хотя бы на время заглушить свойственную северянам ностальгию.

Где же то место, пласт, сфера, куда уходят души романтиков, бродяг, первопроходцев Севера?

Великая Отечественная война, Афганистан, Чечня. Память современников и поколений… Кто-то пишет «новую» идеологически приукрашенную историю, кто-то из участников боевых действий не хочет переживать их заново, вычёркивает из своей жизни. Может быть, это их право…

Автор не пытался восстановить в военной прозе историческую правду или расставить какие-то акценты, осуждая одних и обеляя других. В мирное время невозможно примерить эту мерку на себя. В повести «Взятие Бахтинки. 1941» приведена последняя страничка последнего письма красноармейца Дмитрия Павловича Бурдасова. Это подлинное свидетельство того времени, тех человеческих настроений, той Великой Отечественной…

Мне хотелось высказаться, рассказать о том, что же думает о мире и о себе поколение 50-х. Конечно, моё мнение не всеобъемлюще. Это всего лишь попытка сделать это.

У Виктора Конецкого есть определение вдохновения, – это ощущение приближения к истине.

Это чувство автор и испытывал, работая над этой книгой.

…Нельзя было не написать, но и напечатать непечатные рассказы тоже было почти невозможно.

Любой рассказ, очерк, короткая заметка – есть временной знак. За несколько десятилетий писания «в стол» накопились такие знаки-рассказы, разные по теме, размеру, «крепкости», по месту и времени их написания. Автор старался минимально править их, готовя эту книгу. Самому старому – более тридцати лет.

Автору показалось, что можно включить их в этот том.

Менялась страна, менялся, видимо, и взгляд автора. Судить об этом тебе, читатель.

Искренняя благодарность всем, кто взял на себя труд прочесть эту книгу.

СЕВЕР БЕЗ НОСТАЛЬГИИ

ПЕЛЬМЕНИ ПО-ЧУКОТСКИ

Безвременно ушедшему Константину

Воскресенскому

С середины августа погода сломалась: зарядили дожди со снегом и просто снег без дождя, небо спустилось к самой земле, и его разорванная серая плоть клочьями неслась над побелевшей тундрой. Ручьи наполнились мутной стремительной водой, выхлестывающей на поворотах из обложенного сползшей дерниной русла, сырой пронизывающий ветер мотался по долинам, трепал пожухлую траву, намокшие перья из разорённых птичьих гнезд и набухший брезент палаток, – не было конца его полёту. Вместе с ветром летел снег, падал, набивался во все щели и углубления, таял, и снова падал, и летел, и снова таял.

Так продолжалось две с лишним недели, и ровно семнадцать суток, чадила и коптила, почти не переставая, жестяная печка с продавленными боками, пуская из покосившейся трубы короткие пунктиры искр, ослепительных на фоне чернильных снеговых туч.

За эти семнадцать суток махрового безделья шлиховой отряд, состоящий из Кеши, Паши и Фёдора Ивановича Шаляпина, истрепал две колоды карт, выкурил ящик папирос и успел опухнуть от нездорового сна и бесконечного чая. Уже все было переговорено, начиная со счастливого детства и кончая нынешним неудавшимся сезоном.

«…будь она неладна, эта погода, план по шлихам уже не выполнить, и никто, конечно, не сделает скидки на метеоусловия, и в коридорах экспедиции опять, как после каждого сезона, будут большие разговоры, что шлиховой отряд опять не дал плана, ох уж эти романтики, всегда у них погода виновата, а у других, наверно, южный берег Крыма, и продукты вовремя, и почта, и забрасывают, и с лагеря на лагерь перевозят тоже вовремя…».

И так они день за днём перемалывали одно и то же, и каждый раз заново переживали, а потом кто-нибудь, Кеша или Паша, выглядывал наружу, шурша обледеневшим брезентом, и долго смотрел куда-то и крутил головой – что там на небесах? – а кто-то обязательно кричал, что надо двери закрывать, что на дворе, чай, не май-месяц и, возможно, даже кидал чем-нибудь в ватный выставленный зад. И каждый раз наблюдатель, вползая в дымное и холодное нутро палатки, делал загадочный вид, протыкал заскорузлым пальцем дым очередной папиросы и начинал:

– По-моему, что-то происходит…

Но ничего не происходило. Палаточная крыша вздувалась и опадала, как бока большого уставшего животного, тяжёлая кожа-брезент провисала между рёбрами.

Фёдор Иванович по поводу погоды не высказывался, но тоже частенько выбирался наружу и, обтерев слезящиеся от постоянного дыма глаза, подолгу простаивал на раскисшем снегу, оглядывал близкий нечёткий горизонт, прищурившись, высматривал что-то, – и иногда ему везло: облака расступались, открывая недалёкую перспективу низменности, уходящей куда-то вверх, в небо, где чёткими штрихами висели едва различимые силуэты гранитных останцов, «каменных людей».

Налетал ветер, заделывал облачную брешь, и Фёдор Иванович опять смахивал навернувшуюся слезу и, постояв немного, возвращался в палатку, начинал шуровать в печке, откуда сразу же вылетало пахнущее дёгтем облако серебристой золы и, поскольку сам он ничего не произносил, кто-нибудь не выдерживал:

– Как там?

– Опять балбесов разглядывал? – добавлял Паша. – Смотри у меня!

– Угу… – думая о своём, бурчал Фёдор Иванович.

Безделье и непогода угнетали его, скучным и ненужным становилось зябкое взвешенное существование, напоминающее неуклюжее и замедленное шевеление коллекционного жучка в коробочке, пришпиленного к вате. А ведь где-то там, далеко и наверху, стояли «каменные люди», прикрыв от солнца тяжёлые шелушащиеся веки, молчаливые и потому мудрые. Они, казалось ему, прошли на земле свой положенный путь, пока не остановились на самой высокой горе, где всегда было солнце, а ветер сух и неприметен.

Вот только чтό они оттуда видели, кроме его крохотной фигурки, Фёдор Иванович не мог представить, ему очень хотелось увидеть это самому, – ведь связь с ними, с «балбесами», уже была установлена, они звали его к себе. Однако, путь его ещё не был закончен, он, видимо, не заслужил ещё покоя и солнца, и не мудрость, а усталость пока тяжелила ему веки.

«Не пустит, – думал Фёдор Иванович. – Ему бы только карты месить, да о похождениях своих рассказывать. Как у них просто всё: работа – это не волк, десять лотков отмыли – хорош на сегодня, есть норма! Снег выпал – ещё лучше, отмели, косы под воду ушли, – глаза под лоб и на боковую, в тряпки. И спят часов по двенадцать воронкой кверху. Ах, эта бессонница! Ведь могут и по пятнадцать…».

Нет, о том, чтобы отпроситься у Пашки на денёк, сходить через две реки, в непогоду, к каменным останцам, он даже не думал.

«Куда там, ни за что не пустит», – так размышлял Фёдор Иванович, переворачивая в печке сырые тлеющие поленья…

А потом, – ну, что потом! – чертилась новая пулька, или Фёдор Иванович доставал свой обшарпанный фанерный чемодан, называемый в обиходе «кейсом», на который он с особым удовольствием и грохотом вываливал костяшки домино. Играл Федор Иванович профессионально, с чувством и расстановкой, была это такая же работа, как и всё, что должен выкопать, скайлить или перетащить рабочий съемочного отряда.

Начальник Паша, перебирая кости, больше помалкивал, равнодушно считал очки и так же равнодушно мешал костяшки, ему не нравилось проигрывать.

Кеша быстро заводился, лихо бил в фанерное дно чемодана и азартно кричал «гитлера давай!».

Иногда они пели, пригубив «розовой воды», тогда уж шаляпинский баритональный бас звал их души за собой.

– Сла-авное мо-оре, священный Байкал!

Мороз продирал по коже от шаляпинского баса. Вот только слишком отчетливо ощущалась тогда нехватка женского общества, кое-где свербило. А так, джин сидел в своей бутылке и особенно не вякал, глазки строил.

Было у них и несколько обязательных ежедневных занятий, которые Фёдор Иванович, как самый старший по возрасту, называл казённым словом «жизнеобеспечение»: тепло – «Ну, кто сегодня пилу точит?», питание – «Тушёнки-то три банки осталось!» и связь.

– Избг`анник, избг`анник, я избг`анник один, – картавил Паша в микрофон. – Мать твою… – добавлял он, отпустив тангенту.

Эфир трещал и свиристел, и на всей земле не было порядка и солнца.

Спать они ложились рано, набив жестяную печку мокрыми дровами и развесив вокруг нее сырую тяжёлую одежду. Паша первым забирался в спальный мешок, как бы показывая собственным примером, что сейчас положено делать, тушил слабый огонёк керосиновой лампы. Некоторое время все трое возились, устраиваясь, сопели, разыскивая в темноте оторванные завязки и нагревая пропитанный влагой спальник, замирали там, чувствуя, как выходит, вытекает из них тепло, покалывает в суставах. Сквозь мрак подступали тогда незнакомые, усиленные тишиной звуки: течение близкой воды, царапанье ветра в низкорослом кустарнике и шипение холодных углей за жестяной дверцей…

На восемнадцатый день Фёдор Иванович проснулся среди ночи от невнятных голосов. Спросонья никак нельзя было разобрать, кто, что и почему. Обрывая завязки, он испуганно вскинулся и понял, что это бормочет треклятая рация.

– Фу, ты, – вытер Фёдор Иванович вспотевший лоб, – ититская сила.

Потусторонние голоса, искаженные ночной атмосферой, дырявили тишину, выплескиваясь из микрофона, словно морские волны.

– Где стоишь, стоишь где? – рокотал механический бас.

– Бу-бу-бу, – ответил эфир.

Понял, понял. Завтра принимай практикантов. Завтра вечером. – Фёдор Иванович узнал голос Сухова, главного геолога.

Бу-бу.

– Он мне сотню должен, – сказал Паша, – еще с пг`ошлoй осени.

– Два, две, двое… Студентки, сту-ден-тки… девушки, – Сухов там, видимо, покраснел уже от этих «девушек», потому что заявлял сейчас об этом всем полевым подразделениям, раскиданным в радиусе пятисот километров, торопился и не знал, как сказать попроще, покороче.

– Сотню?.. – переспросил Кеша с интересом. – Какую сотню?

– Бу-бу. Пью-у-у. – Рация замолчала.

– Ты пельмени по-чукотски ел, Иннокентий? – спросил Паша.

– Не-ет, – Кеша лежал в мешке, торчали только стоящие дыбом волосы. – А при чем здесь пельмени?

– А пг`и том, что пг`антиканток на восемнадцатую линию повезут. А это г`ядом, понял? – Паша выключил рацию и перед тем, как прикрутить фитиль, посмотрел на Фёдора Иваныча долгим взглядом, в котором читалось превосходство молодого и сильного над немолодым и слабым.

– Понял, – ответил Кеша из мешка.

А Фёдор Иваныч молча полежал, потом нашарил папиросы и громыхнул спичечным коробком. Немного погодя окурок прочертил в темноте оранжевую траекторию, из мешка послышался тихий смех, и всё стихло до утра…

После завтрака Паша свернул толстенную самокрутку, задымил, как камчатский вулкан, и кинул:

– А что, Кеша, не посетить ли нам тестя нашего, товаг`ища Сухова?

Кеша деловито достал топоснову, померял спичечным коробком.

– Для бешеной собаки это не крюк.

Махорочный дым медленно колыхался и уползал в сторону выхода. Фёдор Иваныч сложил грязную посуду в ведро и полез в спальный мешок досыпать, а Паша с Кешей, по очереди макая бритву в горячий чай, побрились, переоделись в болотники и, мешая друг другу, полезли наружу.

– Гитару забыли, – сонным голосом сказал Фёдор Иваныч, – кентавры…

Кеша вытащил из-за печки старенькую гитару и стал заворачивать в плащ. Потом, немного подумав, оторвал красную матерчатую завязку от пробного мешка и привязал её к грифу, получился бант. Фёдор Иваныч завозился, выпростал руку за папиросой и сказал, мечтательно глядя в потолок:

– Помню, в молодости, велосипед всегда с собой возил, в деревне какой-нибудь станем, я гармошку к раме, в седло и покатил, обслуживал, так сказать, в радиусе дневного переезда…

– К чёрту, – сказал Кеша, – у нас серьёзно.

К месту они добрались часа через три с половиной, – плутанули по дороге и вышли к суховским балкам с противоположной стороны. В лагере было тихо и безлюдно, две печки топили, – серый дым прижимало к земле ветром, пахло угольной копотью, как на запасных путях железнодорожного вокзала.

Шурфовщик дед Шанхиза, спустив с нар ноги в толстых вязаных носках с продранными пятками, громко зевнул, лязгнул железными зубами и пошел ставить чайник.

– Чего не сидится-то?

– Да так… – сказал Кеша, заведя глаза к потолку. Гитару он оставил снаружи.

Многозначительно помолчали.

– Циклон, говорят, аж с самой Аляски к нам пришёл, – сказал дед Шанхиза, глядя в окно и почёсываясь. Опять зевнул. – Радикулит вот разыгрался…

– А я рецепт знаю, – Кеша смотрел, как по оконному стеклу медленно ползёт муха, доползает до определённого места и срывается, – берёшь сырое яйцо, кладёшь его в эссенцию…

Паша закурил и начал трясти под столом ногой.

– Как-как, говоришь? Яйцо?! В эссенцию?! – переспросил дед.

– Ну да. Когда яйцо полностью растворится, грамм сто масла туда и втирай, пока глаза на лоб не полезут.

– Всё хорошо, – огорчённо сказал дед, – только где теперь яйцо достать? Сейчас же не сезон.

– Ты ж ветеран, орденоносец, по связи запроси, пришлют…

– А куда же остальные г`азбг`елись? – не выдержал, наконец, Паша.

Дед всыпал в чайник пачку чая и ответил:

– Петька Краснов со товарищи трактор утопили, охотнички, вытаскивать поехали, к Медвежьему Логову… А вот и чай, не чай – человечище.

– Мясца бы сейчас неплохо, а, стаг`ый? – сказал Паша.

– Не бегает нынче мясо-то, от Петьки попряталось. Он до самого побережья все сопки прочесал. Пятую врубит и гонит, как ошалелый. Из пяти карабинов – считай, пятьдесят пуль. Трёх-четырёх возьмут, а десять подранков уходят, – гоняться—то за ними некому, самогон у Петьки – семьдесят градусов, тут же падают, снайперы хреновы.

– Что-то намудг`ил ты тут, дед, без мег`ы. У нас вон на том же Медвежьем, где останцы гг`анитные, «кекуры», люди пачками пг`опадают, а ты – подг`анки! Ког`оче, мясо нужно позаг`ез! Для пельменей.

– По-чукотски, – добавил Кеша со знанием дела.

– Нету, родные, нету. Угощу я вас, возьмите вот настойки, раз в такую даль припёрлись. Золотой корень, без обману, на семидесятиградусной!

Дед Шанхиза, покряхтывая, прошаркал в угол и достал из хлебного вьючника тряпичный сверток.

– Мутняк го-орни-ий, – пропел дед.

Через окно было видно, что из соседнего балка вышла светловолосая девушка в телогрейке и, помахивая пустым ведром, спустилась к речке.

– Годится, – сказал Паша. – Спасибо. Давай еще чайку.

Дед сопя загремел кружками, а Паша, сунув бутылку в карман, не торопясь, загасил папиросу, встал и, не закрыв за собой дверь, тут же загремел сапогами по трапу.

Кеша с дедом Шанхизой молча пили-отхлебывали чай из дымящихся кружек ещё примерно с полчаса. Кеша прислушивался к звукам со стороны соседнего балка. Муха, упавшая в пустую кружку, звонко жужжала и мешала ему слушать.

– У нас на Рыгтынане, – начал, наконец, Кеша, – лиса живёт с лисятами…

– Кто там с кем живёт? – спросил, входя, Паша.

– Лиса-огнёвка, с этими… с…

– С евг`ажками, что ли?

– Ну, евражек-то мы давно уже съели!

– Чёг`т, действительно съели!

Глаза у деда Шанхизы медленно полезли на лоб.

…Они вышли из балка, точнее ссыпались по трапу, стуча сапогами, как молодые жеребцы, – и сразу завернули за угол, не было уже мόчи терпеть. Гитара была на месте, ветер трепал красный бант, а запах угольной гари не напоминал больше тоскливую заброшенность тупиковых путей узловой станции.

– Всё в пог`ядке, – сказал Паша, – идём в гости пить чай.

– Чай?.. Опять!? – переспросил Кеша.

Практиканток звали Таня и Рита. Нары были застелены синими казёнными одеялами с чисто женской аккуратностью. На столе у окна из бутылки торчали крохотные цветы полярной гвоздики, рядом звонко тикал будильник.

Залоснившиеся свои телогрейки Паша с Кешей выбросили за дверь, в тамбур, но снимать грязные сапоги наотрез отказались, – портянки месяц не стираны, – и неловко переступали у порога. Рита, невысокая угловатая девушка, бросила им мокрую тряпку. Паша сел у двери на вьючный ящик, а Кеша, как человек с гитарой, на единственный табурет.

Тряся каштановыми кудряшками, Таня вовсю гремела кружками, ежеминутно одергивая пёстрый халатик и поправляя очки на остреньком носике. Она несколько раз открыла и закрыла стол, вышла зачем-то в тамбур, спросила Риту, где хлеб, где джем и «куда ты дела чайник?». Видно было, что всё лежит и стоит на своих обычных местах и что настоящая хозяйка здесь Рита.

Сначала разговор никак не клеился, и они долго, по десятому, – или сотому? – разу обсуждали циклон, пришедший «с самой Аляски», потом Кеша начал что-то про работу, но Паша, перебив его и возбужденно похохатывая, рассказал анекдот про то, как геолог пришёл к начальнику метеостанции узнать, холодная будет зима или тёплая. Заспанный начальник долго чесался, прикидывал что-то в уме, потом просветлённо вскинулся, подбежал к окну и, раскрыв форточку, сказал:

– Видишь, чукча хворост собирает? Значит, холодная.

Анекдот попал в струю, все облегчённо посмеялись, а тут и чайник закипел. Таня бросилась заваривать, и все внимательно смотрели, как она кладёт чай маленькой ложечкой и режет хлеб прозрачными ломтиками.

– Как-то это не по-полевому, – съязвил Паша.

– А мне и не надо… по-полевому. Это вы всё на коленке режете, – кивнула она на засаленные брезентовые пашины штаны. – Огромными кусками.