И тут – ага! – замечаю мятый нос кого-то из их пары, что высунулся из-под диванного валика на петлях, но двойняшки ещё спят, и надо звать на помощь Маму, потому что на валике подушка со спящей Сашкиной головой…

Меня достали эти утренние упрёки с насмешками, и как-то само собой придумалось красивое решение проблемы пропадающих чулков.

Перед сном, я взял их к себе на раскладушку, а когда свет в комнате уже потушился, но Баба Марфа всё ещё перешёптывается со своим Богом, чулки украдкой привязываются к моим ногам – по одиночке, отдельным узлом на каждую щиколотку, теперь уж точно не сбегут.

Мои сестра с братом, чьи подушки разложены к разным подлокотным валикам на диванище, как всегда, перебрыкиваются под своим общим одеялом. Они там хихикают и не замечают моих манипуляций в темноте.

И я успел очень вовремя укрыть ноги, когда Мама зашла перецеловать своих деток на сон грядущий.

Но вдруг она сделала что-то новое, чего прежде никогда не случалось!

Мама включила свет, который живёт под потолком в своём стеклянном лампочном домике. Вокруг его жилья висит густая бахрома тугого шёлкового оранжевого абажура, чтобы в дневное время, после работы, свету удобней было спать.

Правда, он и ночью тоже спит, у него постоянно вторая смена – вечером.

Но тут пришлось ему выскакивать из своей койки между круглых тонких стенок лампы, чтобы включиться, и чтобы Маме – как только сдёрнула одеяло с моих ног – открылись чулочные кандалы.

– Что-то прямо-таки толкнуло меня заглянуть! – со смехом рассказывала она наутро Папе.

Пришлось мне отвязать чулки и бросить сверху остальной моей одежды, сваленной на стуле всегдашним шохом-мохом.

А до чего блестящая была идея…

~ ~ ~

Основную неприятность и совсем, пожалуй, лишнюю ненужность вносил в детсадовскую жизнь «тихий час» – принудительное лежание в кровати днём после обеда.

Вот и снимай всё до трусиков и майки, складывай одежду на белую табуреточку. Ну-ка, ну-ка! Аккуратненько!

Но как ни старайся, при подъёме после «тихого часа» всё будет в полной перепутанице. И чулочная кнопочка на одной или другой резинке откажется, как ни старайся, протискиваться в свой ободок.

А перед этим лежи просто так, без всякого совершенно толку, целый час, и смотри в белый потолок, или на белую штору окна, или вдоль длинного ряда белых кроваток, с узким проходом после каждой их пары.

Ряд тихо лежащих согруппников кончается у дальней белой стены, где далёкая Воспитательница в белом халате тихо сидит на стуле и читает свою книгу, и только совсем иногда, какой-нибудь ребёнок отвлечёт её, шёпотом, просясь выйти в туалет.

Она позволит, шёпотом, и, переходя на негромкий голос, пресечёт поднявшийся было шумок шушуканья вдоль ряда кроваток: «А ну, закрыли все глазки и – спать!»

Возможно, временами я и вправду засыпал, в какой-то из «тихих часов», хотя чаще просто лежал в недоуснулом оцепенении, не различая открытыми глазами белый потолок от белой простыни натянутой поверх лица…

Но полудрёма вдруг стряхнулась тихим касанием осторожных пальчиков, что ощупью скользили вверх по моей ноге, от коленки к ляжке. Я оторопело выглянул из-под простыни.

Ирочка Лихачёва лежала в соседней кроватке, глаза зажмурены крепко-накрепко, но в промежутке между нашими простынями виднелся кусочек её вытянутой руки.

Тихие пальчики нырнули ко мне в трусы и мягкой тёплой горстью охватили мою плоть. Стало невыразимо приятно. Но вскоре прикосновение послабилось и ушло прочь – зачем? о, ещё!

В ответ на бессловесный зов, её рука нашла мою и потянула под свою простыню – положить мою ладонь на что-то податливо мягкое, провальчивое, чему нет имени, да и не надо, потому что надо только, чтоб это длилось и длилось.

Однако когда я, крепко-накрепко зажмурившись, привёл её ладонь ко мне обратно, она побыла совсем недолго и отскользнула потянуть мою к себе…

Но тут Воспитательница объявила конец «тихого часа» и совсем уже громким голосом велела всем подниматься. Комната наполнилась шумом-гамом одевающихся детей.

– Хорошенько кроватки заправляем! – напоминательно повторяла Воспитательница, шагая вперёд-назад по длинной ковровой дорожке, когда Ирочка Лихачёва вдруг выкрикнула: «А Огольцов ко мне в трусы лазил!»

Дети выжидательно затихли. Оглаушенный позорящей правдой, я почувствовал, как накатила жаркая волна стыда – выбрызнуться слезами из глаз, совместно с моим рёвом: «Сама ты лазила! Дура!»

И я выбежал из комнаты на площадку второго этажа, покрытую квадратиками жёлтой и коричневой плитки, в шахматном порядке.

Посреди площадки бег мой остановился, и я решил никогда больше в жизни не возвращаться в эту группу и в этот детский сад. Совсем никогда ни разу. Хватит с меня уже.

Но времени на обдумывание: как же теперь дальше жить? – у меня не оказалось, потому что всё моё внимание приковал красный огнетушитель на стене.

Вообще-то меня привлёк не огнетушитель целиком, а только жёлтый квадрат картинки на его боку. Внутри квадрата человек, в кепке рабочих людей на голове, держал точно такой же (только уже нарисованный) огнетушитель.

Он держал его не просто так, а в рабочем положении – кверх ногами, и направлял пучок расширяющейся струи из нарисованного огнетушителя на махровый куст широких языков пламени.

Должно быть картинка служила наглядной инструкцией, как надо правильно бороться с огнём. Поэтому изображение огнетушителя в руках человека с кепкой на голове отображало всю правду жизни.

Даже жёлтый квадрат картинки-инструкции на боку огнетушителя, перевёрнутого в рабочее положение, дотошно воспроизводил махонького человечка в кепке, который (в перевёрнутом виде) боролся с перевёрнутым очагом возгорания струёй из крохотного огнетушителя.

И тут меня осенило, что на следующей, уже неразличимой картинке (в инструкции перевёрнутой инструкции) совсем уже крохотулечный человечишка вернулся в естественное положение, ногами книзу.

Зато ещё глубже, уменьшенным до невозможности, он снова окажется на голове и – самое дух захватывающее открытие! – эти кувыркающиеся человечки никак не могут кончиться: им дано лишь становиться всё меньше, превращаясь в невообразимо крохотные крапушки, и – кувыркаться дальше.

Их назначение – идти путём вечного уменьшения. Однако исчезнуть полностью им не дано из-за того просто, что этот вот Огнетушитель висит на своём гвозде, в стене над площадкой второго этажа, рядом с дверью старшей группы, напротив двери в прихожую туалета.

Зачарованное ротозейство разбилось командным окриком, чтоб я немедленно шёл в столовую, где все группы детсада сидят уже за полдничным чаем, в награду пережившим «тихий час».

Однако с того дня, проходя под Огнетушителем, несущем бесчисленные миры на жести своего раскрашенного бока, я проникался понимающим почтением. Если, конечно, голова не занята была чем-то другим.

Что же касается посягательств на трусы посторонних, та девственная вылазка осталась единственной и неповторимой.

И уже умудрённый опытом, оплаченным жёстко обличающей гласностью, в последующие «тихие часы», когда мне приходилось выйти (с тихого разрешения Воспитательницы) пописять, мне ясен был смысл простыней, спутанных вперехлёст между парой соседствующих кроваток, и почему так крепко-накрепко зажмурился Хромов, у себя на кроватке рядом с кроваткой Сонцевой…

~ ~ ~

Мы жили на втором этаже и дальше, следом за нашей, шла дверь Морозовых, супружеской пары пенсионеров на всю их трёхкомнатную квартиру. Напротив них, в углу лестничной площадки, была вторая трёхкомнатная квартира на нашем этаже. Однако семья Зиминых занимала в ней только две комнаты, а третью населяли бессемейные женщины, время от времени сменявшие друг друга.

Иногда женщины проживали в ней парам из двух, которые объявляли себя родственницами, пересмехнувшись одна с другой.

А прямо напротив нас жили Савкины, чей толстый весёлый папа носил очки и офицерскую форму.

Глухая стена конца площадки [от двери Морозовых до двери Зиминых] разделялась вертикальной железной лестницей, устремлённой к постоянно распахнутому люку на чердак, где жильцы всего дома развешивали свои стирки, а папа семьи Савкиных, из квартиры напротив нашей двери, держал голубей, когда приходил домой со службы и переодевался в синий спортивный костюм.

Деревянная перилина, поверх чёрных железных стоек, тянулась, по самому краю площадки, от двери Савкиных к нашей, однако не дотягивалась, а сворачивала вниз, сопровождая 2 лестничных марша до площадки на первом этаже.

Ещё четырьмя ступенями ниже, после навек прижавшейся к стене двери, тебя встречал подъездный тамбур. А из него, приналёгши на широкую входную дверь, чтоб одолеть натяжение прибитой к ней ржавой пружины, ты получал доступ в необъятность общеквартального Двора.

А та узкая дверь в углу тамбура (которая без пружины) тебе совсем ни к чему, за ней прячутся ступеньки круто сбегающие вниз, в непроглядную темень теснины подвального коридора. Причём без всяких перил.

Исходя из последующего жизненного опыта, могу уверенно предположить, что мы жили в Квартире № 5.

В том беспечном возрасте я вообще ещё не представлял, насколько важна нумерация в жизни людей. Однако мне уже начало доходить, что главную роль в устройстве квартир играют наполняющие их двери.

Входная, с привинченным на неё объёмистым самодельным ящиком для почты, открывалась в прихожую, населённую парой других дверей. За узкой направо, скрывалась тесная кладовка. Дверь налево – двустворчатая, остеклённая выше пояса – вела в комнату-спальню родителей, где вместо окна – снова дверь, на балкон, тоже широкая и так же стеклянная от половины роста.

Прихожую продолжал длинный прямой коридор мимо двух глухих дверей справа: первая в ванную, следующая в туалет. Со стеной слева смогла ужиться всего одна только дверь, глухая – ну ещё бы! – это дверь в детскую. А рядом с нею – последняя дверь в коридоре, она же поперёк него: кухонная, в которую тоже вставлено стекло, но это не имеет значения, потому что сквозь него смотреть не на что, там постоянно тёмно-зелёная краска стены. Дверь не отходит от неё ни на шаг, ни даже на полшага, для беспрепятственного сообщения с кухней.

В детской комнате целых два окна, ведь она угловая. Одно окно смотрит во Двор, а в другом вид на непроглядность серых окон в торцевой стене соседнего здания.

В единственном окне кухни, панорама всё той же соседней стены, а если оглянуться на распахнутую кухонно-коридорную дверь (она засунута слегка буфету за спину, что помогает ей держаться нараспашку), то чуть левее, высоко под потолком, матовое стекло в квадрате туалетного окошка.

Его матовость полна той же серой мути, что и окна в здании напротив, когда там не включён свет. Ни ванная, ни кладовка в прихожей, никаких окон не имеют, совершенно нет, но из потолка каждой свисает электрическая лампочка, просто щёлкаешь чёрным клювиком на коридорном выключателе, и – вперёд!

Ведь, как оказалось, любая дверь квартиры толкается внутрь своего помещения!

. .. .

Зайдя в туалет, я первым делом плевал на зелёную краску стены слева от унитаза, и только уже потом садился делать «а-а», и наблюдать неспешное продвижение плюнутой капли, что оставляла за собой очень вертикальную слюнную полоску пройденного пути.

Если слюне недоставало сил доползти до плинтуса над плитками пола, я помогал ей дополнительным плевком, чуть-чуть повыше застрявшего паровозика.

Иногда на путешествие уходило от трёх до четырёх плеваний, а иногда хватало и самого первого.

Родители терялись в догадках – отчего это стена в туалете всегда мокрая? Но однажды Папа зашёл туда сразу после меня, и на последовавшем допросе с пристрастием я признался, что это моя работа, хотя и не смог объяснить зачем.

С тех пор, страшась наказания, я затирал следы мокрых преступлений кусками нарезанной, в целях гигиены, газеты ПРАВДА, из матерчатой сумки на стене напротив, но очарование беззвучных странствий сверху-донизу – исчезло.

(…мой сын Ашот, в возрасте пяти лет, иногда мочился мимо унитаза, на стену. Неоднократно я объяснял ему, что так нельзя, а если уж промахнулся, то будь добр подтереть за собою.

Однажды он заартачился и отказался вытирать лужу. Тогда я схватил его за ухо и отвёл в ванную, чтобы взял половую тряпку, затем привёл обратно и, спёртым от бешенства голосом, приказал вытереть досуха. Он повиновался.

Разумеется, в более продвинутых странах я бы запросто мог нарваться на лишение родительских прав из-за бесчеловечного обращения с ребёнком, но до сих пор продолжаю считать себя правым в данном случае, потому что ни один биологический вид не способен выжить в собственных отходах…

Мне как-то было бы понятнее, плюй он на стены, но в доме, который построил я, их покрывала известковая побелка, ну а по извести никакая слюна не поползёт.

Позднее, наскреблись деньги и на облицовку кафелем, но дети, к тому времени, стали уже взрослыми…)

~ ~ ~

Чувствуешь себя в шкуре Всемогущего, воссоздавая мир полустолетней давности, подгоняя детали так и эдак, по личному произволу, и некому ткнуть носом, если случайно где-то и заврёшься.

Однако обмануть можно кого угодно, кроме самого себя, и должен признаться, что на расстоянии в пятьдесят лет не всё складывается абсолютно гладко.

Например, я не слишком уверен, будто помянутая вскользь загородка для голубей, на чердаке двухэтажного дома, хоть как-то связана с Капитаном Савкиным. Вполне даже возможно, что сооружение принадлежало Степану Зимину, отцу Лиды и Юры…

А может, там было две загородки?

Честно говоря, теперь я даже не уверен в присутствии голубей в одной или другой из загородок (но где гарантия, что их точно две было?) в тот день, когда я отважился пуститься ввысь по железной лестнице вдоль глухой стены – к чему-то неизведанному, неразличимому в смутно-тёмном квадрате вечно распахнутого люка на чердак, над моей головой.

И очень даже может быть, что мне просто вспомнилось замечание в разговоре родителей, что голуби Степана тоже страдают из-за его запоев.

В целом, вне всякого сомнения остаётся лишь одно – восторженный трепет первооткрытия, ради которого оставил я внизу мою сестру, с её зловещими пророчествами про убиение меня отеческой рукой. А рядом с ней молчаливый взор моего брата, неотступно следящий за каждым из моих движений. (Я старательно скрывал холодок страха, что перекарабкивался со мною вместе с одной железной перекладины на следующую.)

Пара их задранных ко мне лиц всё отдалялась, всё более мельчали плитки пола лестничной площадки, при оглядке с каждой из высот, поочерёдно достигаемых при восхождении в новый таинственный мир. И он всё ближе, он вот-вот расстелится передо мной, под сумеречно-белёсым брюхом шиферной крыши…

. .. .

Дня через два, Наташа прибежала в детскую, с гордостью оповестить, что Сашка, только что, тоже залез на чердак!

С учётом этого всего, вполне возможно, что голубей в чердачной загородке уже не оставалось, но по Двору они летали толпами…

~ ~ ~

Систематично выверенным дизайном, Двор являл собою шедевр безукоризненной геометричности.

Эллипс дороги, окаймлённой парой параллельных дренажных кюветов (по одному вдоль каждой из обочин), вписан в площадь прямоугольника, с шестёркой двухэтажек по периметру.

Пара дощатых, но мощных мостков – чётко напротив каждого из 14-ти подъездов в 6-ти домах Квартала (итого 28) – дают возможность пересечь кюветы для доступа в центральный овал площади охваченной дорогой.

Две узкие дорожки забетонированы под прямым углом к продольной оси эллипса, рассекая площадь овала натрое. Они же служат противоположными сторонами квадрата, полученного соединением их концов отрезками кюветов между ними.

Ещё пара подобных дорожек (однако параллельных оси эллипса и, следовательно, друг другу) делит квадрат на тройку равных по площади сегментов. Среди них бетоном ограничен только тот, что в середине. Он образует прямоугольник равноудалённый от общедворового периметра.

Бетон его углов переходит в центробежные лучи дорожек. Каждый из четырёх устремлён к центральному подъезду в ближайшем к нему угловом здании (у каждого своё, сообразно расположению в позиции многократно вписанных фигур).

Но и на этом ещё не всё! Линии, проведённые (и уже забетонированные) между ближайшими друг к другу точками старта лучей из углов центрального прямоугольника, являются диаметрами полуокружностей, описанных вовне его коротких сторон. Итого две полуокружности.

Полукруг, в свою очередь, содержит шатрообразную беседку с жестяной крышей поверх брусчатых стен, вход в которую обращён ко входу в точно такую же беседку, метров за 50, по ту сторону среднего сегмента в центральном квадрате внутри овала площади эллипса, вписанного в общий прямоугольник всего Двора.

Таким образом планировка могла, при желании, вызывать ассоциации с разбивкой палисадника перед Версалем или Тюильри. Пусть не настолько заковыристо, зато прагматично и из практичного бетона.

(…столь рафинированный Bau Stile в природе просто-напросто не существует. Нет в ней ни циркульных окружностей, ни абсолютно равнобедренных треугольников, ни даже квадратов без малейшего изъяна – где-нибудь, как-нибудь, а таки выткнется, нарушая идеальность, неутаимое шило из домотканой котомки Матушки-Природы…)

Конечно, никаких вычурных фонтанов в нашем Дворе не наблюдалось. Отсутствовали также и куртины декоративных кустарников, как и изнасилованные скульптурной стрижкой деревья.

Возможно, впоследствии там что-то и выросло, но в моей памяти даже и саженца не завалялось. Одна только трава, расквадраченная в геометрические фигуры бетонными дорожками, ну и конечно же, стаи голубей, перелетающих из одного конца необъятного Двора в другой, на призывное: «…гуль-гуль-гуль-гуль-гуль-гуль-гууль!»

. .. .

Мне нравилось, когда эти – такие схожие друг с другом, но чем-то непременно разные – птицы слетались окружить тебя воркующей толпой и торопливо склевать хлеб, раскрошенный на дорогу.

Дорожного движения ни голуби не опасались, ни кормилец. Машин, дорога, практически, не видела, ну, разве что в полгода раз проедет грузовик с мебелью въезжающих или съезжающих жильцов, а ближе к зиме наведается неторопливый самосвал с дровами для чугунных топок в котлах квартир, где греется вода для ванной.

Но ещё больше я любил кормить голубей на жестяном подоконнике кухонного окна. Правда, при оконном кормлении приходилось дольше ждать, пока кто-то из птиц сообразит, откуда именно «гуль-гулится» твой призыв и, разрезая воздух биением пернатых крыльев, зависнет над серой жестью, щедро усыпанной хлебными крошками, прежде чем спрыгнуть на неё своими голыми ногами и дробно застучать клювом по угощенью.

Похоже, голуби присматривают друг за другом: кто, куда, зачем, как, или же у них имеется некая мобильная связь, но вскоре вслед за первыми слетаются и остальные, по двое, тройками, целыми ватагами. Возможно, даже из соседнего квартала.

Подоконник тонет в половодье столпотворения из оперённых спинок и головок, чуть ли не два слоя друг на дружке, ныряющих за крошками сквозь тесноту… Жестяная дробь, толкотня, спихивают суетливо один другого через край, припархивают обратно, хоть как-то втиснуться…