~ ~ ~ Детство

Всему когда-то настаёт конец, и первую борозду окончательной черты под моим легендарным прошлым проложили нестерпимо резкие лучи солнца.

Дальше рассчитывай только сам на себя (выскрёбывали лучи той бороздой), затем и дана тебе память, чтобы держал в ней факты, а родителям и без тебя забот хватает.

Конечно, мне не хватало подготовки, чтобы осмысленно интерпретировать скрежет беззвучных лемехов. В ответ я недовольно жмурил глаза, бычился лбом и отворачивал лицо от солнца, стоя на зелёном ковре, что устилал мой пьедестал.

Это Мама за руку меня втащила на обросший свежей травой взгорочек.

И мы стояли там, ладонь в ладони, над головами чёрных людей, что затолпили собой всю дорогу, по которой Мама вела меня в детсад.

Их марширующая масса орала мне весёлые приветы. Однако моя вздёрнутая вверх рука ответно не махала, пока что не приученная мотивировать толпу в правильное русло. К тому же Мама сжимала её слишком крепко.

Но всё равно я чувствовал себя большим и очень важным – вон сколько взрослых зэков выкрикивают моё имя!

Слишком краткое знакомство с фактами жизни не позволяло осознать, что внимание колонны расколоколилось присутствием такой красивой молодой мамы…

. .. .

Зэки строили два квартала двухэтажных домов наверху Горки и, когда они кончили первый, наша большая семья переехала в двухкомнатную квартиру на самом верхнем, втором этаже восьми-квартирного дома. Весь квартал состоял из шести домов, оцепивших прямоугольный периметр большого двора.

Подъезды всех зданий выходили во Двор, каждый целился в точно такой же подъезд точно такого же дома по ту сторону прямоугольника.

Четыре здания по углам преломлялись пополам под девяносто градусов, и в них имелось по три подъезда, а в двух оставшихся всего по одному. Но именно без этой пары коротышек, не вышел бы прямоугольник, и Двор без них остался бы просто квадратом.

Дорога твёрдого бетона охватывала наш Квартал и его зеркальное отражение – недостроенного близнеца – объединяя и разлучая их, как петли в 8 или в ∞. Хотя, конечно, не настолько закруглённо. Просто мне негде взять квадратную восьмёрку для наглядности.

Как только меня выпускали погулять, я спешно покидал безлюдную бездетность Двора, и убегал через дорогу в соседний, строящийся квартал.

Рабочие зэки, меня не прогоняли, а когда им привозили обед, они делились со мной своим супом баландой…

Замечательно быстрый рост запаса сочных междометий в моём, на тот момент всё ещё детском лепете, прямым текстом настучал моим родителям о круге общения у их ребёнка, в котором на обед «опять, сука, щи, хоть ху. полощи!», и они тут же сдали меня в детский сад.

Горка, самая верхняя часть секретной территории, поделилась своим именем с двумя кварталами на ней. Со всех сторон закольцевавшей их дороги рос лес, но ни одному дереву не удавалось пересечь бетон дорожного покрытия…

Когда второй из кварталов «Горки» был завершён, зэки исчезли полностью, и дальнейшие строительные работы на «Объекте» (население «Почтового Ящика» почему-то предпочитали называть их место жительства именно так) производили солдаты с чёрными погонами на плечах их формы, они же «чернопогонники».

Кроме них, имелись на Объекте и «краснопогонники», но чем такие занимались там – поныне ума не приложу.

~ ~ ~

Путь в детский сад начинался за углом нашего дома.

Надо перейти бетон окружной дороги, и топать вниз пологим затяжным спуском по простой дороге, пролегшей к воротам в заборе из колючей проволоки вокруг бараков Учебки Новобранцев.

Однако мы до них чуть-чуть не доходили, сворачивая вправо на широкую тропу через Сосновник, в обход Учебки с её проволокой, а также оставшегося на свободе большого чёрного пруда, с высокими деревьями вдоль берега, но уже лиственными.

Затем путь круто скатывался вниз через густую чащу молодого Ельника. За спуском открывалась широкая поляна среди леса, вся окружённая забором с просветами между остроконечных досок, которые деревьев не впускали.

А вот кустам удалось пробраться к двухэтажному зданию, в окружении сетью узких дорожек, что расходились от него к игровым площадкам с песочницами, с домками-теремками, и качелями. Но не те качели, которые вперёд-обратно, а такие где вверх-вниз, и на них надо только вдвоём, а одному не получается.

Совсем близко от здания стоял даже взаправдашний автобус, короткий, но с большим носом. Стоял он на брюхе, из-за отсутствия колёс, снятых для удобства зашагивать в него прямо с земли. Однако рулевое колесо и сиденья остались при нём, как раньше, когда он ещё ездил.

Зайдя в детский сад, нужно снимать пальто с ботинками, чтоб они дожидались тебя в узком высоком шкафчике.

Тут их таких много, но только всего один, где пара весёлых Вишенок на дверце. Открываешь, а там внизу – тапочки, которые нужно одеть сперва и только уж потом ступеньками подниматься на второй этаж, где три большие комнаты для разных групп.

И есть ещё одна, совсем большая, чтобы там кушать, сразу всем вместе, за маленькими столиками…

. .. .

Моя детсадовская жизнь складывалась из всевозможных чувств и ощущений.

Нескрываемая гордость победителя посреди шумной раздевалки, куда набились родители разберать своих детей и где (с подачи Мамы: «Ты же умеешь! Вот попробуй!») я обнаружил, что могу сам завязать шнурки своих ботинков на бантик, совсем без никакой помощи…

Горечь по причине унизительного поражения, когда те же самые шнурки (только грязные и промокшие) затянулись в тугие гадские узлы, и их пришлось распутывать Маме, хотя она сама уже опаздывала на свою работу…

В детском саду никогда не знаешь наперёд: что может случиться с тобой за день, пока Мама, а иногда Папа или соседняя женщина с «Горки», придут забирать тебя домой… Потому что пока ты тут, тебе ни с того ни с сего могут сунуть блестящую трубку на тонком резиновом шланге глубоко в нос, и пшикнуть туда колючий порошок гадостного вкуса, который потом никак не вычихивается.

Или заставят выпить целую столовую ложку вязко противного рыбьего жира: «Давай-давай! Знаешь как полезно?»

Самый страшный ужас, если объявят, что сегодня день укола. Дети снимают рубашки и выстраиваются в тихую очередь к столу. А на нём позвякивает стальной крышкой коробка медсестры, откуда она достаёт сменные иглы для своего шприца.

Чем ближе к столу, тем жутче давит ужас и грызёт зависть к счастливчикам, кому укол уже сделан, и они отходят, прижимая к плечу кусочек ваты, возложенный медсестрой, радостно хвастаясь, что вовсе не больно было, ну ни капельки…

Дети в очереди перешёптываются, как хорошо, что сегодня укол не «под лопатку», он самый страшный из всех…

А самые лучшие дни, конечно, субботы. Кроме обычного обеда из ненавистного фасолевого супа, на столики расставляют сметану – чуть не по полстакана! – поверх неё крупицы сахарного песка, и вставлена чайная ложечка.

И в субботу детей не отправляют по кроваткам отлёживать «тихий час». Заместо этого, в столовой наплотно завешивают окна одеялами и на какой-нибудь из белых стен показывают диафильмы – картинки с надписями внизу.

Воспитательница не спеша читает белую надпись, а следом спрашивает – хорошо ли все дети рассмотрели картинку?

И только после этого, начнёт она прокручивать на следующий кадр, где Матрос Железняк захватит бронепоезд Белых или Ржавый Гвоздь станет совсем новеньким, после купания в сталеплавильной печи, смотря какая плёнка заряжена в диапроектор…

Меня эти субботние сеансы восторгали трепетно: негромкий голос из темноты, светящаяся лесенка прорезей в боку проектора, картинки, медленно вплывающие в яркий квадрат на стене – всё складывалось в неведомо магическое таинство…

~ ~ ~

Пожалуй, детсад мне больше нравился, чем наоборот, хотя порой меня там подстерегали непредусмотренные рифы. На один из которых я напоролся, когда Папа отремонтировал дома будильник.

Он отдал его Маме в руки и сказал: «Готово! С тебя бутылка!»

Не знаю почему, но эти слова мне показались настолько восхитительными, что в детском саду я с восторгом воспроизвёл их своим одногруппникам, чтобы поделиться чувством. А воспитательница воспроизвела моё воспроизведение Маме, когда та пришла забирать меня домой.

По пути через густой тёмный Ельник, Мама сказала, что сделанное мною – стыд и позор. Нельзя, чтобы мальчик рассказывал посторонним про всё, что бывает в семье. Теперь вот могут подумать, что у нас Папа алкоголик, разве этого я хочу, а? Мне это надо?..

О, как же я ненавидел себя в том Ельнике!..

И именно в детсаду я полюбил впервые в жизни. Пришлось приложить все силы и превозмочь незваное чувство.

Нет, я не признался в нём, а просто отвернулся и ушёл, возможно, что и убежал даже, – с грустью понимая всю безнадёжность этой любви. Бездонная – глубже глубокой пропасти – возрастная разница отделяла меня от смуглой девочки с вишнёвым блеском тёмных глаз… Она была на два года младше.

И до чего недостижимо взрослыми казались бывшие детсадницы, что посетили нас после своего первого дня в их первом классе! В их белых праздничных фартучках, напыщенно чинные и чопорные, они едва снисходили до редких откликов на оживлённые расспросы нашей (бывшей их) Воспитательницы.

В детском саду воспитательницы и прочие работницы ходили в белых халатах, не снимая, не по каким-то особо торжественным дням, а постоянно…

Впрочем, везде есть исключения. Как с той женщиной, что сидела рядом, на одной со мной скамейке возле песочницы, и утешала от очередной (какой конкретно мне уже не вспомнить) из моих горестей – ушиб, царапина, возможно, новая шишка на лбу.

Однако что звали её Зина, мне не забыть вовеки…

Её тихая ладонь ласково гладила мне голову, и я забыл плакать, прижимаясь щекою и виском к её левой груди.

Другая щека и зажмуренные веки моих глаз нежились тёплым солнцем, и я слушал глухие толчки её сердца под зелёным, пахнущим летом, платьем…

Пока не прозвучал от здания пронзительно ненужный крик: «Зинаида!»

~ ~ ~

А дома у нас добавилась бабушка, которая приехала из Рязани, потому что ведь Мама ходит на работу, а кому-то же надо смотреть за Сашей-Наташей, помимо многих других дел по дому…

Баба Марфа носила ситцевую блузу навыпуск, поверх её тёмной прямой юбки до самого почти что пола, и белый, с голубыми крапушками, платок поверх волос. Его мягкий большой квадрат она складывала диагонально, и получался треугольник.

Баба Марфа возлагала его себе на голову – серединой гипотенузы к середине запрокинутого лба, а затем завязывала длинные висячие углы тканевой фигуры податливым узлом под своим круглым подбородком…

Мама работала в три смены у себя на работе – на Насосной Станции. А Папа ходил на свою, где Дизельная Станция, но тоже в дневную, во вторую, и в ночную смены. Не сразу все за один день, конечно. Работал он одну, просто она менялась каждую неделю.

Где его Дизельная Станция, я так и не узнал, однако наверняка в лесу, ведь Папа принёс однажды кусок хлеба, завёрнутый в газету, а этот свёрток ему дал Зайчик по пути домой.

– Ну, иду я домой после смены, смотрю – Зайчик под деревом, и он мне говорит: «Отнеси это Серёжке и Саньке с Наташкой!»

Хлеб от Зайчика намного вкуснее, чем тот, который Мама нарезает к обеду…

. .. .

Иногда смены родителей не совпадают, и кто-то из них получается дома, пока другой кто-то у себя на работе.

В один такой раз, Папа привёл меня на Мамину работу в маленьком здании из кирпичей. А дверь зелёная, и за ней, сразу как зайдёшь – маленькая комната с маленьким окошком, только очень высоко в стене над старым большим столом с двумя стульями.

Но если туда не заходить, а свернуть налево в коричневую дверь, то там вокруг большой тёмный зал, где что-то всё время гудит и воет. А далеко в зале тоже стол стоит, поменьше, за которым сидит Мама и работает свою работу.

Она совсем нас не ждала и очень удивилась, а потом показала мне журнал, под лампой, что светит на её столе, куда надо записывать время и цифры из-под стрелок на манометрах. У них у всех большие круглые лица за круглым стеклом, под которым цифры, и они стоят в самом конце разных железных узких мостиков с перилами, потому что во всём зале пола нет, а повсюду только тёмная вода, чтобы насосы её качали.

И это как раз от насосов такой ужасный гул и шум всё время, что приходится их перекрикивать, но даже и тогда не всё слышно. «Что?! Что?!»

Поэтому мы вернулись в комнату напротив входа, но я теперь уже знал, кто это за стеной гудит.

Мама достала из ящика в столе карандаш и ненужный журнал, где уже много страниц вырвано, чтобы я порисовал каляки-маляки.

Я занялся рисованием, а они, хотя им не было занятия, и шум уже больше не мешал, молчали почему-то, и только всё смотрели друг на друга.

Когда я докончил большое круглое солнце, Мама спросила – может, я хочу поиграть во дворе?

Во двор мне вовсе не хотелось, и я заканючил, но тогда Папа сказал, что раз я не слушаюсь Маму, он больше не приведёт меня сюда никогда-никогда.

И я вышел.

Двор оказался просто куском дороги из мелких камушков, через которые выросла трава – от ворот и до деревянного сарая, чуть дальше правого угла Насосной Станции. А сразу за спиной здания стоял крутой откос в сплошной крапиве, куда никак не протиснуться.

Я вернулся к зелёной двери, от которой короткая бетонная дорожка спускалась к совсем маленькому домику в побелке, но без никаких окон, а с большим висячим замком на железной двери.

Ну, как тут вообще играть-то?

Правда, были ещё две круглые горки, обросшие травой. Они стояли с каждой стороны от белого домика, который просто карапузик между ними.

Хватаясь за длинные пучки травы, я взобрался на правую. С такой высоты стало видно пустую крышу Насосной Станции и соседнего с ней сарая. А крапиву я уже и так видел.

С другой стороны, за проволокой забора, тянулась полоса кустов, за которыми текла быстрая речка, но меня точно накажут, если пойду за ворота…

Для всякой дальнейшей игры оставалась одна только вторая горка с тонким деревцем у неё на макушке.

Я спустился к белому домику, обошёл его сзади, и вскарабкался на соседнюю горку. Отсюда сверху видно было всё то же самое, просто здесь ещё стояло деревце, которое можно потрогать.

Вспотевший и разгорячённый подъёмом, я лёг на тонкую полоску тени от дерева.

Ой! Что это?!. Что-то куснуло меня в ляжку, потом в другую, а потом ещё и ещё. Я обернулся заглянуть через плечо за спину.

Куча красных муравьёв бегали по моим ногам пониже шортов из жёлтого вельвета. Я смахнул их, но жгучесть укусов стала ещё больнее…

На мой вой, Мама выскочила из-за зелёной двери, а следом за ней Папа. Он взбежал ко мне и отнёс вниз на руках.

Муравьёв повычистили и стряхнули, однако покраснело опухшие ляжки щемили невыносимо…

И это стало мне уроком на всю жизнь – нет лучше средства от жгучих укусов этих рыжих людоедов, чем посидеть в зелёной шёлковой прохладе подола Маминого платья, туго растянутого её присевшими коленками.

~ ~ ~

Баба Марфа жила в одной комнате с её внуками – нами тремя – узкая железная койка, на которой она обычно сидела или спала, стояла в правом углу от входа.

В стене за изголовьем койки начиналось и заканчивалось окно, а за ним следующий угол, заполненный громоздким сооружением. Это был не диван, а диванище – с прямоугольно-высокой спинкой в обивке чёрным дерматином, заключённой в раму из широкой лакированной доски.

Пухлые валики двух дерматиновых подлокотников, по краям дерматинового же сиденья, откидывались (в направлениях противоположных друг от друга) на петлях, которые удерживали откинутых.

Тем самым, валики превращались в продолжение плоскости сиденья. Оно уже годилось для лежания вытянувшись, и диван вполне бы мог предоставить ночной приют баскетболисту среднего роста.

Однако возможность проверки предположения дивану не предоставляли, укладывая на нём двойняшек на ночь.

Верхняя доска лакированной рамы включала в себя длинную полоску зеркала, чуть ниже которого выступала полочка для прогулок слоновьего стада. Отражая белые фигурки слонов, зеркало удваивало их поголовье, выстроенное по росту: от вожака и до самого мелкого слоника, замыкающего в стадной шеренге.

Слоны затерялись ещё до приезда Бабы Марфы, в те времена, что сбереглись только в родительских легендах. Поэтому зеркалу некого удваивать на слоновьей полке, и она пустует, пока мы не затеем играть в Поезд.

С наступлением ночи на долгом пути следования, я карабкаюсь на слоновью вагонную полку, но выступ её слишком узок, не даёт перевернуться с боку на бок. Надо спускаться на пружинисто чёрную спину сиденья, чтобы влезть обратно уже следующим боком.

Играть в Поезд ещё интереснее, когда Лида и Юра Зимины, соседние дети на нашем этаже, приходят через лестничную площадку к нам в комнату.

Поезд наращивает свою длину и, стоя внутри торчащих ногами кверху табуреток – друг за дружкой, как цепочка вагонов, или стадо затерявшихся слонов – мы расшатываем во всю эти наши вагоны, натасканные из кухни, вместимостью на одного пассажира, и они, набирая скорость, стучат и щёлкают сиденьями о доски крашеного пола.

Поезд и вправду мчится, унося из игры в неясно предстоящие странствия.

И тогда Баба Марфа, очнувшись от молчаливого сидения на своей железной койке, начинает ворчать, что хватит нам уже беситься, как оглашенные.

. .. .

А когда уже совсем поздно, после игр и ужина, в центре комнаты расправляет свою брезентовую спину моя раскладушка. Мама опять выходит из детской: за матрасом и синей клеёнкой под простынь, на случай если я уписяюсь ночью. И под конец строительства она приносит огромную подушку и толстое ватное одеяло – покрыть всё сооружение сверху.

Баба Марфа выключает коробочку настенного радио, в левом углу возле двери, и щёлкает выключателем света.

В комнату заходят потёмки, но не совсем беспросветные – из окон соседнего, углового, здания, и от нескольких фонарей во Дворе Квартала, сквозь сеточку тюли оконных штор проникают неясные отблески, а под самым низом двери закралась полоска света из коридора между кухней и комнатой родителей…

Я наблюдаю тёмный силуэт Бабы Марфы, которая стоит у изголовья своей койки и что-то шепчет потолку над головой. Однако такое странное поведение меня совсем нисколечко не беспокоит, после того, как Мама объяснила, что это так Баба Марфа молится своему Богу. Но всё равно родители не могут ей позволить, чтобы повесила икону в том углу, потому что наш Папа – член Партии…

~ ~ ~

Утром, самая надоедная досада – отыскивать свои чулки. Хочешь верь хочешь нет, однако в те времена даже мальчиков понуждали носить чулки.

Поверх трусиков одевался специальный матерчатый пояс с парой пристёгнутых спереди резинок. На конце у каждой резинки – застёжка из резиновой кнопочки с откидным проволочным ободком. Его нужно приподнять, натянуть на кнопочку кусочек чулка и втиснуть покрытую им кнопочку обратно, в тугую проволочинку ободка – щёлк! – получилось… Уфф!

Всю эту сбрую на меня одевала, конечно же, Мама, однако розыск чулков – на мне, а они постоянно умудрялись прятаться в каком-нибудь новом месте.

Из кухни Мама опять зовёт, ну, идти уже наконец завтракать: «Что ты там всё копаешься?» Потому что ей же ведь тоже на работу, а эти гады затаились где-то…