6

Меня отправили в сад, чтобы и там показать всё девушке. От этого поручения я так заважничал, что даже осанку переменил. Выломав тонкий прутик, я шел, похлопывая им по ноге, будто хлыстиком. Сидике обращалась ко мне на «ты». Меня это задевало. И чтобы хоть как-то ей отомстить, я сказал, что такого чудноѓ о, нелепого имени, как у нее, отродясь не слыхал. Ожидаемого эффекта, однако, не получилось. Она просветила меня, что всем девочкам в их роду давали имя Сидония, и вообще, в их деревне оно очень даже распространенное.

Не такими я представлял себе наши с ней отношения. Еще немного, и она бы за ручку меня взяла! Но этот маневр Сидике не удался. Я отпрянул и побежал по присыпанной красным шлаком дорожке. Она – за мной. Думала, я в пятнашки играть с ней затеял. Однако, увидев мою перекошенную физиономию, похоже, сообразила, что никаких общих игр у нас быть не может.

В общем, странно мы с ней прогуливались.

При виде цветочных клумб она оживилась, стала деловито прикидывать, куда и какие цветы надо будет еще посадить, при условии, разумеется, что на это ей удастся выкроить время. Страха она уже не испытывала и выглядела довольно самоуверенной. Это тоже не соответствовало моим ожиданиям. Мне хотелось, чтобы Сидике вела себя с той же робостью, как поначалу, перед воротами.

Она спросила, где у нас огород. Отдельно от сада, за живой изгородью из аккуратно подстриженной сирени, был небольшой участок, но мы им почти не пользовались. Весной родители посадили несколько грядок паприки и помидоров, в другом месте – немного картошки, но в конце концов поняли, что, даже если не пожалеть времени для окучивания, большого смысла во всем этом нет. Была уже осень в разгаре, а у нас только-только появился ранний картофель.

В конце огорода у забора стояла теплица, отапливаемая печкой; словом, даже не теплица, а настоящая оранжерея. Но и она никак не использовалась. За два года, что мы здесь жили, стекла ее повылетели, каркас поржавел, отопительная система мало-помалу развалилась.

Сидике наконец очутилась в своей стихии. Она снисходительно улыбалась, глядя на худосочные, кое-как обработанные растения. Мысль о том, что ей предстоит привести это все в божеский вид, ее окрылила. Бесполезно было показывать ей после этого тюльпанное дерево, все в красных цветах, и плакучую иву, которая отважно устремлялась к небу, чтобы скорбно склониться затем до земли, – ее это не волновало. Все мысли и слова Сидике крутились вокруг огорода.

Между тем наступили сумерки, и мы вернулись в дом.

Мать разогревала на кухне ужин, отец сидел рядом и что-то ей говорил, но, едва мы вошли, он смолк на полуслове и спросил, повернувшись к Сидике:

– Ну как вам понравился сад?

Девушка рассыпалась в похвалах, дескать, такого огромного сада она еще никогда не видела, чтобы столько разных деревьев было, а розы какие красивые, только вот… Она осеклась, но, подбадриваемая отцом, все же выдавила из себя, что огород у нас страшно запущен, но это, мол, поправимо, она вскопает его, по весне засеет, и не надо будет об овощах заботиться. Мать – она уже накрывала, – заслышав об огороде, решительно воспротивилась, заявив, что хватит с нее готовки да стирки-уборки, хорошо, если с этим справляться будет, а огород нам не нужен.

Категорический отказ матери девушку огорчил, и она все пыталась нас убедить, что не так уж и много времени он отнимет и что ей огород не в тягость будет, а в удовольствие.

На столе было шесть приборов. И пять стульев вокруг стола. Шестую тарелку мать поставила напротив лестницы. Мы сидели уже на обычных своих местах, только Сидике все бродила как неприкаянная между кухней и «столовой»: то соль принесет, то пожелтевшие зубочистки неизвестно где откопает и тоже на стол их поставит.

Бабка, неподвижно уставясь в тарелку, молча хлебала суп. Дед сидел во главе стола. К его молчаливости мы привыкли, у него была астма, и чем больше она его донимала, тем реже мы слышали его голос; только ввалившиеся глаза по-прежнему живо поблескивали на изможденном лице старика.

– Да сядьте же вы, – сказала мать девушке.

– Нет, нет! – запротестовала она. – Я на кухне поем, когда вы откушаете.

Я радовался, видя, как быстро слетает с нее самоуверенность.

– Вот ваше место! – шутливо скомандовала мать. – Вы что же думаете, что вас тут объедками будут кормить?!

Сидике, вконец стушевавшись, села на ступеньку, сняла тарелку со стола и пристроила ее себе на колени. Теперь не сдержался отец:

– Да ешьте спокойно. Ведь вы не прислуга у нас… отныне вы член семьи.

Сидике поставила тарелку на стол, но, чтобы дотянуться до нее, ей всем телом пришлось податься вперед. Ложку она держала, зажав в кулаке, и ела прихлебывая.

Наступила глубокая тишина. Родители хранили молчание. Только ложки позвякивали о края тарелок, да падали с тихим всплеском капли, срываясь с ложек, да Сидике с шумом втягивала губами суп. Звуки эти показались мне необычными. Я вскоре сообразил почему. До меня вдруг дошло, что я никогда не услышу больше, как обсуждают свои дела родители, и оборвется та тонкая ниточка, которая еще связывала меня с ними. А Сидике у меня над ухом, ни о чем не догадываясь, с шумом втягивала губами суп. Кроме этого звука, я уже ничего не слышал. Машинально поднося ко рту ложку и пристально глядя при этом на мать, я пнул под столом девушку по ноге.

С перепугу она уронила в суп ложку. Суп брызнул мне на лицо.

– Извини… – повернулся я к ней, улыбаясь.

7

В пижаме и босиком я на цыпочках тихонько подкрался к Сидике и замер у нее за спиной. Она дошла уже до порога и, склонившись над плитками пола, выковыривала что-то из щели.

– Что ты делаешь?! – крикнул я. Она вздрогнула и бросила тряпку на пол.

– Не видишь? – спросила смятенно, но потом рассмеялась. – Напугал ты меня.

– Что, душа в пятки ушла?

– Даром что не пугливая.

– Может, и темноты не боишься?

– Нет. У нас электричества нету. Мне только на кладбище страшно бывает.

– А я и на кладбище не боюсь. Да нигде.

– Ты же парень. Тебе и не надо бояться, – сказала Сидике, выполаскивая в ведре тряпку, потом вылила воду и задвинула ведро под раковину. – Готово, – выпрямилась она. – А ты почему не спишь?

– Уснуть не могу, потому что… ты не сердись, что я тебе по ноге попал… так получилось… – невинно прикрыл я глаза ресницами, радуясь про себя, что говорю это так спокойно.

– Пустяки, мне вовсе не больно было, это я с перепугу ойкнула.

– Хочешь, я тебе в ванну воды напущу? – спросил я.

– Не надо, я так помоюсь.

– А мы всегда в ванне моемся. Сейчас приготовлю. – Я прошел в ванную и надел оставленные там тапочки.

Сидике вошла следом.

– Вот, смотри, – показал я на газовый бойлер, – как зажигать надо. Сперва воду пускаешь, потом открываешь газ, а как ванна наполнится, то сначала закроешь газ, потом воду. – И несколько раз заставил ее попробовать. Когда вспыхивала горелка, она вздрагивала. Наконец ванна была готова.

– Ну, иди, – сказала она смущенно, – я раздеваться буду.

– Я и здесь могу постоять.

– Нет, не можешь.

– Мне мама всегда разрешает.

– А я нет… ну, иди же… слышишь… – упрашивала она меня.

– Так и быть, – уступил я великодушно и пошел к себе в комнату. Там, присев на кровать, навострил уши в ожидании знакомого всплеска. И одновременно натягивал кеды. За стенкой родители о чем-то тихо переговаривались. Я подошел к их двери, подумал: может, войти? Но они, конечно, погнали бы меня спать, и вообще они не любили, чтобы я к ним совался по вечерам. Хотя в этот день мы и словом не перемолвились. Я прильнул ухом к двери. Они, видимо, уже улеглись: голоса их звучали глухо, будто из-под натянутых до самого рта одеял. «…И крестик на шее носит…» – расслышал я голос отца. «Ну и что?.. Главное, чтобы с работой справлялась», – ответила мать. «Надо бы с ней заниматься хоть иногда…» – «Где же время-то взять? Впрочем, если только ты сможешь?!.»

Из ванной послышался всплеск воды. Я тихонько, стараясь не скрипнуть, прошел на веранду. Окно там было распахнуто. Я выпрыгнул в темноту и долго стоял на клумбе с петуниями, увязнув по щиколотку в земле. Ночь была влажная, теплая, с застывшими без движения облаками. Насторожившись, я всматривался широко раскрытыми глазами в две белеющие неподалеку фигуры и, хотя знал, что это всего лишь мраморные цветочные вазы, почему-то ждал, что они вот-вот дрогнут и шагнут мне навстречу. Но кругом было тихо, лишь ветер чуть пошевеливал на деревьях листву.

Наконец я спустился с клумбы, больно ударившись при этом ногой о какой-то камень. В спальне родителей погас свет. Я снова насторожился, подождал немного и затем, спотыкаясь, нащупывая ногами дорожку, двинулся вокруг дома.

Из окна ванной комнаты, прорезанное линиями фигурной решетки, на траву падало пятно света. Завидев надежный ориентир, я чуть было не пустился бегом. Под окном же остановился и снова прислушался к ночным звукам, однако сквозь лай перебрехивающихся собак и отдаленные шумы города ни малейшего шороха, который бы выдавал присутствие Сидике, так и не разобрал. Окно взирало на меня большим и холодным стеклянным глазом. Мне хотелось увидеть хотя бы размытую тень на узорчатых стеклах, но сквозь них сеялся только ровный свет.

Два нижних стекла в окне ванной были матовые с орнаментом, а две форточки сверху застеклили прозрачными. Заглянуть в них можно было, лишь встав на вторую от подоконника перекладину оконной решетки. Я подпрыгнул. Вцепился в холодную ржавую железяку и, подтянувшись, уперся ногой в карниз. В этот самый момент по стеклу пробежала тень. Я замер, не смея дохнуть, думал, меня застукали, но, оправившись от испуга, сообразил, что это Сидике распрямилась в ванне. «Этак я еще лучше ее разгляжу!» – мелькнуло у меня в голове, и я встал на первую поперечину. Нужно было карабкаться дальше. Однако страх не пускал. А любопытство подстегивало. Наконец я все же поднялся выше. Теперь оставалось лишь разогнуться, и вся ванная была бы передо мною как на ладони. Но я не мог шевельнуться, ноги подкашивались, и руки будто приклеились к холодным, осыпающим ржавчину прутьям решетки. Не знаю уж почему, мне вспомнилась вдруг мотыга с заточенным сверкающим лезвием и гладким, удобно лежащим в руке черенком, а еще – неподвижно застывшие, умоляющие глаза Меты. Я теперь уже слышал, как возится в ванной Сидике, улавливал (или это мне только чудилось) знакомые чмокающие звуки намыливаемого тела, но мысли мои все возвращались к Мете, мне виделось ее тельце с запекшейся кровью на шерсти, с налипшей на ранах соломой и слышался голос матери и мой собственный, идущий откуда-то издали голос:

– Тебе не противно? – спрашивал я у матери, которая, ополаскивая губку в тазу, бережными движениями промывала собаке раны.

– Это что! – оторвавшись, глянула она на меня. – И не такое пришлось повидать! При разборке руин, помню, мерзлые трупы на санках возила.

– Когда? – недоверчиво спросил я и услышал ее слова, сказанные назидательным тоном, с чувством какой-то веселой гордости за пережитое:

– Когда нас освободили.

В ванной сильно плеснуло, и размытая тень, маячившая на матовом стекле, снова выпрямилась. Сидике, как я догадался, вышла из ванны, потом тень склонилась и раздался шум устремившейся в сток воды. От этого звука меня так и подбросило. В панике, боясь упустить момент, я стремительно разогнулся, и лицо мое, тут же взмокшее от волнения, поравнялось с форточкой.

Сидике стояла у ванны на деревянной решетке. Протянув руку назад, она взяла полотенце и, как-то странно скомкав его, вытерла сперва шею. На губах ее играла улыбка. Вот она уложила косы венчиком на затылке и, повернувшись, открылась мне всеми прелестями, всеми сдержанными, пастельными красками своего свежего тела. Затем, растянув полотенце, принялась вытирать спину. При этом она запрокинула голову, и взгляд ее, скользнув по стеклу, вперился прямо в мои глаза.

На какое-то время, пока сквозь испуг до сознания не дошел смысл случившегося, мы оба оцепенели. Потом с губ ее сорвался какой-то невнятный стонущий звук. Она прикрыла губы ладонью, продолжая смотреть на меня беспомощными, округлившимися от страха глазами.

Я, судорожно вцепившись в прутья, всем телом вдавился в решетку окна. Сидике съежилась, пытаясь хоть как-то прикрыть свою наготу, что-то крикнула мне приглушенным, каким-то утробным голосом. И то махала рукой в мою сторону, мол, уйди, я не выдержу, завизжу, то в страхе хваталась опять за грудь, закрывая ее от меня.

В глазах у меня помутилось, и я, то ли спрыгнув, то ли сорвавшись с окна, как подкошенный рухнул на землю. Ощущение было такое, будто мне перебили все кости. От мысли, что она может наябедничать родителям, всего меня с головы до пят пронзил небывалый, панический ужас.

Не разбирая дороги, я бросился в ночной мрак. Страх темноты был подавлен другим, еще большим, вселившимся в меня безотчетным страхом.

Очнулся я у себя в постели. В комнате Сидике хлопнула дверь. Я попытался представить себе ее обнаженное тело, но увидел только ее беспомощные, умоляющие глаза. И опять содрогнулся, и страх возбудил во мне отвращение к этому телу и к этим глазам.