8

Вырезав в продуктовой сетке дыру, мы натянули ее между сучьями и стали бросать мяч «в корзину». Ева вела в счете. Она разбегалась, подпрыгивала как на пружинах и, вскинув над головой свои длинные руки, легко забрасывала мяч. Исторгнув радостный вопль, она объявляла счет. Я подскакивал к дереву и ловил выскальзывающий из сетки мяч. Теперь очередь была за мной.

По тому, как тряслись у меня поджилки, я уже знал, что бросок не удастся. С замиранием сердца я отбегал назад, отталкивался от земли и, притворяясь, будто считаю шаги, бежал к сетке. По мере того как я приближался к ней, у меня отлегало от сердца, я уже видел себя свободно парящим в воздухе, но в последний момент, удерживаемый какой-то силой, останавливался как вкопанный и глазел на корзину.

– Ну… давай же!.. Оп-ля!.. – самоуверенным тоном подбадривала меня Ева.

Мне так и хотелось залепить мячом в ее вытянутую насмешливую физиономию, но этот порыв оставался лишь внутренним побуждением. Я так же самоуверенно улыбался ей и кричал, кривя губы:

– С ноги сбился!

Затем возвращался на место, опять разбегался, теперь уже вслух отсчитывая шаги, и, оттолкнувшись одной ногой, взмывал в воздух. В эту минуту я словно раздваивался. Видел себя, нескладного, неуклюже подпрыгнувшего коротышку, как бы со стороны, сквозь глумливый прищур Евиных глаз. И видел одновременно Еву, ее нахмуренное лицо, а также корзину, в которую нужно было забросить мяч. Мяч опять летел мимо. Ева с визгом бросалась за ним, крича:

– Сейчас я! Посмотри, как надо! – И забрасывала мяч.

У нее уже было сорок очков, у меня же не было и десятка, когда я предложил перерыв. Мы повалились с ней у ограды на хрустящее покрывало опавших листьев и, с трудом переводя дыхание, уставились в залитое золотистым светом небо. Ева сильно вспотела, но ее запах, хоть я и был привередлив на этот счет, меня не отталкивал. Я с шумом втягивал в себя воздух, стараясь привлечь ее внимание, но она и ухом не вела. Тогда я скосил на нее глаза. Ева лежала зажмурившись. Ее лоснящаяся, с желтоватым отливом кожа была усеяна крохотными жемчужинками. Вдыхая, она широко раздувала ноздри. Вздернутая верхняя губка то и дело отрывалась от нижней и, будто клапан, выпускала наружу воздух. Я смотрел, как по гладкому лбу девчонки скатываются жемчужинки, вползают в раковину чуть вдавленного виска и исчезают затем в густых рыжеватых ее волосах.

На душе у меня было легко и чисто. Мне вдруг захотелось склониться над ней и кончиком языка прервать путь одной из крохотных скатывающихся жемчужинок. Но не успел я подумать об этом, как Ева заговорила:

– Все равно я тебя обставила. Конечно, тебе трудней, ты все-таки ниже меня, и к тому же я лучше прыгаю. Наша учительница физкультуры сказала, что я очень прыгучая. – Она говорила, не открывая глаз, ресницы неподвижно лежали на шелковистой коже лица. Она говорила спокойно, густым низким голосом и настолько уверенно, что мне и в голову не пришло возразить.

Я лежал и думал о том, до чего она все-таки сильная и спокойная и как крепко она забрала меня в руки. И тихонько придвинулся к ней поближе. И тоже сомкнул глаза, наслаждаясь прикосновением ее влажной разгоряченной кожи.

Она шевельнулась. Сухая листва под ней хрустнула, и я испугался, как бы она не отодвинулась. Но Ева, напротив, еще теснее прижалась ко мне. Я даже дыхание затаил.

– Хорошо, – беззвучно шепнул я, думая, что она не расслышит, но она, наверное, каким-то особенным, шестым чувством меня поняла, губы ее дрогнули и раскрылись в обворожительнейшей улыбке. Я повернулся и, осторожно обняв ее, притянул к себе. Ева безропотно повиновалась, открыла глаза.

– Хорошо, а? – снова шепнул я, заглядывая ей в лицо. Она кивнула, все так же очаровательно улыбаясь.

– Я тебя очень люблю, – вырвалось у меня.

– И я тебя, – откликнулась Ева, но едва она это сказала, на лице ее промелькнуло прежнее, бесследно исчезнувшее, как мне думалось, жесткое выражение.

Обхватив ее голову, я прильнул к ее рту губами, но ничего особенного не почувствовал. Тогда я отпрянул и снова припал к ее рту, поводя головой точно так, как это делала иногда моя мать, стоя с отцом в полумраке прихожей. И опять ничего не почувствовал. Ева попыталась было разомкнуть губы, но я с еще большей силой притиснул ее к себе. Она вырвалась и вскочила на ноги. Я поднял глаза, ожидая увидеть смятение и растерянность на ее лице, но на меня, презрительно усмехаясь, смотрело лицо прежней Евы.

– Да ты целоваться-то не умеешь! У нас в Неметладе все мальчишки умели, – сказала она, подхватила мяч и, отбежав на дорожку, стала стучать им о землю.

Я не знал, что значит уметь целоваться, однако подумал: ну, раз не умею, так пусть научит, у кого же еще мне учиться, если не у нее. Но стоило мне увидеть, с каким безразличным видом стучала она мячом по дорожке, как всякая охота брать у нее уроки тут же пропала. Я лежал на траве в той же позе, в которой она оставила меня, вырвавшись из моих объятий.

– Матч-реванш! – неожиданно крикнула Ева таким тоном, будто ничего особенного не случилось, и вскинула мяч над головой. – Ну, иди же! – позвала она. – Сколько можно валяться?!

Я знал, что состроить любую мину мне ничего не стоит, однако на этот раз как ни в чем не бывало подняться и продолжить игру было нелегко. Не зная, как выйти из этого затруднения, я нехотя встал на одно колено и вдруг, вдохновившись внезапной идеей, принялся отжиматься.

Ева немедленно оказалась рядом.

– А ну, кто больше? Давай померимся, – предложила она и, шутя отталкивая от земли свое легкое тело, стала громко считать.

При счете «шесть» я с трудом разогнул локти, руки мои дрожали. Чтобы отжаться в седьмой раз, пришлось собрать всю свою силу воли, на восьмой же, едва оттолкнувшись, я почувствовал, что суставы мои вот-вот вывернутся, и, обессиленный, плюхнулся на живот.

– Десять… одиннадцать… двенадцать… – досчитала Ева и тоже остановилась.

– И тут я тебя обошла! – С этими словами она сцепила руки над головой и покатилась по склону, выкрикивая прерывистым голосом, умолкавшим, когда лицо ее поворачивалось к траве:

– Неси… сюда… мяч… – все быстрее катилась она. – Еще… по…бро…са…ем…

Потом, запыхавшись, вскочила на ноги и, отряхивая юбчонку, недовольно прикрикнула:

– Ну, скорей же!..

– Не могу, я устал! – решительно заявил я, надеясь, что она успокоится, но девчонка язвительно рассмеялась:

– Что, уморился? Эх ты, слизняк! Эх ты, баба!

Кровь бросилась мне в лицо.

– А ты… ты уродина! – в бешенстве заорал я. – И мать твоя тоже уродина!

Она застыла как вкопанная, лицо ее приняло жесткое выражение; пригвоздив меня взглядом к земле, она медленными, размеренными шагами двинулась в мою сторону с таким видом, словно была совершенно уверена, что мне от нее никуда не деться и я буду безропотно ждать ее приближения.

– Что, что, что? – шипела она при этом.

Я не видел перед собой ничего, кроме ее устрашающих глаз. Во мне клокотала бессильная злость. На траве поблизости от меня лежал ее пестрый, в горошек, мяч. Я поднял его и крикнул еще раз:

– И мать твоя тоже уродина!

– Как ты назвал мою маму?

Я отступил, размахнулся и что было сил швырнул ей в лицо мячом. В последний момент она заслонила глаза рукой, но это не помогло. Она пошатнулась и в ярости бросилась на меня.

– Ах ты, скотина! Говнюк! – вопила девчонка.

Повернувшись, я кинулся со всех ног к забору, продрался через кусты и шмыгнул было в лаз, но рубашка моя зацепилась за проволоку, и как я ни дергал ее, как ни крутился, все было бесполезно. Ева подбежала, я уже слышал ее отвратительное посапывание – и рванулся, оставив на проволоке здоровый лоскут материи. По инерции меня пронесло до самого корта, там я остановился и посмотрел назад. Перегнувшись через ограду, девчонка кричала мне тоненьким голоском:

– Вот увидишь, я все расскажу отцу! Он тебя арестует! Он тебя арестует!

9

Дверца машины хлопнула в этот день раньше обычного, и по бетонной дорожке застучали поспешные шаги матери. Я, еще не отделавшись от испуга, лежал ничком на кровати. Шаги ее звучали все ближе, но я не спешил открывать ей. Мать дошла уже до моего окна, ее тень проплыла сперва по одной, затем по другой его створке.

Рука моя шевельнулась, я хотел было встать, побежать ей навстречу, расплакаться или молча прижаться к ней головой и обо всем рассказать – о Сидике, о своих страхах, о том, как я целовался, – но разум велел мне лежать спокойно. Все равно ведь она войдет! Присядет ко мне на кровать, обнимет за плечи и, притянув к себе, спросит: «Что с тобой происходит, Дюрика?»

Но вот звякнул замок, дверь захлопнулась, и послышался голос матери.

– Мы сегодня идем на прием, – торопливо сказала она Сидике, – к ужину нас не ждите!

И вдруг я уловил свое имя из уст Сидике, в глазах у меня потемнело, внутри что-то оборвалось, будто кто-то железной рукой ударил меня под дых.

Стало тихо. Я лежал, боясь шевельнуться. За воротами сада монотонно урчал мотор. В ванной хлынула из крана вода и неровной струей забарабанила по эмали. Затем мать возилась в спальне. Наконец она заглянула ко мне и, бесшумно приблизившись, тихо спросила:

– Ты спишь?

– Нет, – сказал я с деланым равнодушием в голосе.

– Тогда почему лежишь? – уже громко спросила она.

– Просто так.

– Голова болит?

– Нет.

– Ну ладно, захочешь – потом расскажешь. Меня дядя Шани ждет у ворот. Нас с отцом на прием пригласили.

Я понял, что теперь ей уже ничего не расскажешь. И поднял глаза. Она была в темно-синем костюме и белой блузке.

– Посиди хоть чуть-чуть! – взмолился я. Мать нервно присела на край кровати, погладила мои волосы и спросила:

– Что с тобой?

– Ты такая красивая, я тебя так люблю! – вырвалось у меня, и я ткнулся ей головой в плечо. Она обняла мою голову, глянула на часы и вскочила.

– Надо бежать! Еще опоздаю, меня там отец ждет. А Сидике, между прочим, жалуется, что ты чечевицу не ешь!

– Врет она.

– Ты как это разговариваешь?

– Как умею.

– Еще не хватало мне твои дерзости слушать!

– Ну присядь еще на минутку, – опять заканючил я.

– Да пойми же ты, я опаздываю!

– Ты все время опаздываешь, все время куда-то несешься! – На это ответить ей было нечего, она только попрощалась и, обернувшись в дверях, сказала:

– Пожалуйста, слушайся Сидике и доешь чечевицу!

Дверь закрылась. Под окном, а затем по дорожке сада простучали ее каблучки. Дядя Шани нажал на газ, и машина, взревев мотором, отъехала.

10

Я вышел в кухню и сел неподалеку от Сидике. Наклонившись над раковиной, она мыла посуду. Маленький крестик, свисавший на золотой цепочке, покачивался в такт движениям ее рук. На меня она не смотрела, продолжала отдраивать дно пригоревшей кастрюли. От резких движений длинная темная коса ее то и дело сползала на грудь, она испуганно встряхивала головой, и коса отлетала за спину.

– Ты что, в Бога веришь? – поинтересовался я.

Сидике шаркнула еще раз-другой по дну кастрюли, потом опустила руки и, прислонившись к краю умывальника, пугливо уставилась на меня.

– Н-нет… – сказала она заикаясь.

– Тогда зачем крестик на шее носишь? – торжествующе спросил я.

– Мне его матушка подарила на конфирмацию.

– Ну а зачем же ты носишь его, если в Бога не веришь? – не отступал я.

Она не ответила и принялась опять за кастрюлю.

– Вот видишь значок Ленина? Если бы я коммунистом не был, я бы его не носил.

– Неужто и ты коммунист? – удивилась она.

– А как же! – ответил я с гордостью. – В том и разница между нами, что ты верующая, а мы коммунисты. Да признавайся уж, что ты верующая… я тоже, если ты хочешь знать, Закон Божий учил.

Она подняла на меня глаза, и я заметил в них удивленный вопрос: «А что, разве и коммунисты должны изучать Закон Божий?»

– Потому что тогда это было еще обязательно, – пояснил я.

Наступило молчание. Меня раздражало, что мне не к чему больше придраться, и немного спустя я опять спросил у нее, но уже утвердительным тоном:

– Так, значит, ты веришь в Бога.

– Да, – ответила Сидике и гордо вскинула голову.

Я обрадовался такому ответу и тут же набросился на нее:

– Тогда зачем же ты ябедничаешь?!

– Я?

– И лжешь к тому же.

– Я не лгу, этого не бывало.

– А кто же тогда сказал матери, что я не ел чечевицу? Я ведь ел! Значит, ты солгала.

– Я это потому сказала, что ты только поковырялся в тарелке и бросил.

– Все равно зачем лжешь? Разве боженька твой тебе это не запрещает?

Она судорожно сглотнула, не зная, что мне ответить. В кухню шаркающей походкой вошла бабка и, подперев сложенными руками свою могучую грудь, остановилась около Сидике.

– Как управитесь, милочка, возьметесь белье гладить, – сказала она.

– Меня барыня на сегодняшний вечер освободила, потому что я в воскресенье понадоблюсь, будут гости…

Бабка бросила на нее разгневанный взгляд и не думая сдавать позиций.

– Во-первых, она не барыня, сколько раз можно вам говорить? Во-вторых, выходной вы получите завтра, а сегодня нужно погладить белье.

– Я не против, я вовсе не потому сказала, – оправдывалась Сидике, – просто такое мне указание было…

– Ты приготовил уроки? – смягчившись, обратилась бабка ко мне.

– Нет еще. А кто к нам опять придет? Что за гости?

– Почем я знаю! – проворчала она обиженно. – Разве мать твоя мне докладывает?.. Иди-ка ты заниматься, Дюрика.

– Опять Пожгаи явятся… Они думают, что у нас тут дом отдыха, – процедил я сквозь зубы, словно бы не расслышав бабкиного призыва заняться уроками.

– Я тебе что сказала?! – вдруг вспылила она.

– Да сделаю я уроки! Отстань от меня!

– Это что же такое деется?! Уже и тебя не тронь?! Хорошо, я отстану… и этот уже огрызается… отстань от него… – фырчала она, удаляясь из кухни.

Сидике молча домыла посуду. Затем вытерла стол и расстелила на нем одеяло. Слушая, как тихонько потрескивает греющийся утюг, она сидела на табуретке, уронив руки в подол.

– Надо водой побрызгать, – сказал я.

– Что-что? – встрепенулась Сидике.