Пестун грубо выругал меня, но я все же вытащил телефон и ответил шепотом. Это был отец.
– Привет, не могу сейчас разговаривать. У тебя какое-нибудь дело? – спросил я, поскольку отец не звонил без причины.
– Я разговаривал с новым начальником четвертой смены, с этой женщиной. Похоже, что у тебя будет работа на лето.
– Хорошее дело.
– Ну, я скажу, что ты приедешь.
– Хорошо. Спасибо. Как мама?
– Как обычно. Сказала, что пошла в магазин.
– Передай привет. Перезвоню позднее. Нужно идти.
Закончил разговор. Горло сдавило. Думал о матери, высматривающей товар между полками в магазине, об отце, смотрящем телевизор в темной комнате, о словосочетании четвертая смена. В нем одном было много такого, что могло парализовать воображение.
Пестун возмутился и закатил глаза.
– Отец. Звонил по поводу летней работы.
– Выключи его, к дьяволу.
Мы сделали большой круг и, когда вернулись назад, смогли убедиться, что никаких пересекающих следов не было. Продолжили обходы, делая с каждым разом все меньший круг. Четвертый круг длился всего минут двадцать, но следы по-прежнему оставались внутри. Мы были совсем рядом с собаками. На пятом круге Пестун ехал с лыжными палками под мышкой, очень медленно, тихо насвистывая какую-то мелодию.
Белая собака поднялась первой из-под ели. Она залезла на небольшой бугорок и шевелила ушами. Это был Нанок.
– Не останавливайся, – прошипел Пестун, продолжая насвистывать. Он прошел по дуге мимо собаки, сузил круг, приблизившись к ним. Похожий шерстью на волка Инук вышел вперед, перед Наноком. Собаки следили за нами не шевелясь. Я не осмеливался смотреть на них, разве что косым взглядом. Не понял, что произошло и как он это сделал, но внезапно мы оказались рядом с беглецами. Когда до собак оставалось метров пятнадцать, Пестун остановился и присел. Я последовал его примеру. Он вытащил из кармана куски мяса и бросил один перед Инуком.
Пес вздрогнул и попятился. Резко повернувшись, он натолкнулся на Нанока и нырнул под защиту деревьев. Нанок последовал за ним, и в мгновение ока собаки исчезли.
– Дьявольски дикие, – прорычал Пестун, бросил толстый кусок мяса себе в рот и молча пошел на лыжах туда, откуда мы пришли.
Сбиваю снег с материнских пим на пол прихожей и вхожу в избу с полной охапкой дров. Запах приветствует меня так, что я почти разрываюсь от счастья. Запах талой ели, свежих бревен и рисовой каши, которую мама приготовила из крупы, нелегально привезенной отцом из Швеции. В запахе есть что-то сладкое, возможно, он исходит от тех ожидающих на блюде краснощеких яблок, которые отец привез из той же контрабандной поездки, для всех по одному, кроме грудничка, который еще только сосет материнское молоко. Если бы запах можно было разлить по бутылкам, я сделала бы это наверняка. Смазала бы пробку сосновой смолой и прочно закупорила. Нюхала бы запах только в крайних случаях, когда закончатся карточки на муку, отвалится подошва от обуви и неизвестно, будет ли новая, а также в такие вечера, когда отец после долгого дня затихает в своих раздумьях у стены и мгновенно меняется, становясь старым и измученным, и я боюсь, что он может умереть в любую минуту.
Но сегодня отец радостный, как прежде. Мама суетится веселее, чем когда-либо.
– Пойдемте есть кашу, – командует она. Отец спрыгивает с полатей так, что пол грохочет, и говорит конечно, дорогая госпожа.
Пару недель назад мы переехали из риги в новую избу, которую отец построил на камнях старого фундамента. Мама плакала от счастья весь день. Она сказала, что сейчас, наверное, выплачет и те слезы, которые в годы войны не смогла выплакать.
Вяйнё не приедет на это Рождество. Он ухаживает в Хельсинки за невестой, с которой познакомился в военном госпитале. Ее зовут Мария, и она была там медсестрой. Она родом с юга, из семьи с большим хозяйством. Отец думает, что этот Вяйски в конце концов вернется, когда сможет оторвать взгляд от той женщины и вспомнит, где его дом. «Конечно, немного тех, кто, родившись у этой реки, может всю жизнь прожить вдали от нее».
По мнению отца, человек должен родиться, жить и умереть на том же самом обрывистом берегу, иначе будет полная бессмыслица. «Жениться надо там, где есть вода и сопки, деревья и предки. Видели мы их, ушедших в мир. Пьяницы и перекати-поле без корней, как унесенные наводнением плавучие торфяные островки».
Мать сыплет сахар в кашу. Отец протягивает коробочку с маслом. Кладу ложечку масла, оно тает на каше, образуя вместе с сахаром блестящую пленку. Отец беспокоится о том, чтобы мать оставила каши и дереву. Мать говорит, что сумасшедшее дерево, конечно, получит свою кашу. Отец смотрит на мать вроде бы сердито, и все же он не умеет ругать ее, потому что она родилась рядом с церковью.
В свое время отец нашел мать на рынке в Торнио. Говорит, что обменял бочковых сигов и лисьи шкуры на пшеничную муку, соль и одну подходящую невесту. Мать другого мнения. Говорит, что шкур этого дикого леса и рыбы из этой лужи не хватило бы, чтобы ее сюда продали. Но из-за мерцающих глаз мужчины она пришла сюда с удовольствием.
Мать говорит, что глаза отца, как голубое летнее небо, смотрят сверху и горячо. Отец смеется, а мне стыдно точно так же, как было стыдно, когда Вяйнё прислал поздравительное письмо с днем рождения и шведский крем для лица. Он поздравил меня с пятнадцатилетием, подтвердил, что в этом возрасте девушка расцветает во всей красе, и спросил, растут ли у нашей крошки груди. И как ему только не стыдно! Отец был прав, осуждая тех, кто ушел в мир. Они становятся отморозками и болванами.
Пробую кашу. Она такая сладкая, что испорченное письмом Вяйнё настроение смягчается в одно мгновение. Лаури и Эенокки глотают ее, как щенки. Отец намазывает маслом подслащенный хлеб и кладет сверху кусок солонины. Малыш лепечет в эвакуационном ящике[18] и смотрит на играющий в топке огонь. Мать напевает ребенку непонятные слова, полные любви.
Во дворе деревенского магазина собралось около дюжины мужиков, среди которых сухощавые тщедушные старики в сдвинутых набекрень шапках и несколько молодых. Седовласый с серым лицом, в сером войлочном костюме – серый с головы до ног – объяснял план действий. Он был оленеводом, главой в этой области, которого, видимо, все слушались, поскольку никто не пытался прервать его. Пестун стоял в отдалении и смотрел на утоптанный снег автостоянки.
– След идет от Иллинки на юг. Оттуда начнем. Распределим людей равномерно по радиусу преследования, и если кому-то удастся увидеть их, то по его сообщению сразу же продолжит кто-то другой, со свежими силами. Оута пойдет с этим парнем. – Пестун в знак согласия махнул рукой.
– Ну что ж. Уберем подводные камни с дороги.
Поскольку собаки были дикие и приманка на них не действовала, оленеводы решили изменить стратегию. Наша цель состояла теперь в том, чтобы, преследуя собак на лыжах, прогнать их из этих мест.
Вечером позвонил Пестун и попросил прийти, сообщив, что не хватает лыжников. Я хотел сказать ему, что собак не догнать на лыжах, но не решился, потому что голос Пестуна звучал категорично.
Сообщил об этом Матти. Он сказал, чтобы я обязательно отправлялся. По его словам, приглашение звучало как признание.
– Они не берут туда кого попало, – сказал Матти, и это не был бы Матти, если бы сразу же не увидел в приглашении хорошую возможность. Эти старики наверняка знали, как и в какую погоду зверь смягчается. – Когда проторишь эту дорожку, скоро покатишься туда на лыжах строить свою собственную жизнь. По бедру дочери оленевода доберешься до метки оленьих ушей. – Матти заржал, а я подумал, какой же он непроходимый идиот.
Доброжелательность Пестуна была прежде всего похожа на пункцию или клизму. Я когда-то испытал и то и другое; они, конечно, необходимы, но в то же время унизительны и болезненны. Во-вторых, никаких собак невозможно поймать на лыжах, если только погода не испортится настолько, что они будут вынуждены плавать. Сейчас погода не такая.
Но старики так не считали. Они бодро разбежались по своим машинам, серый глава хохотнул над шуткой своего приятеля, один из молодых парней смерил меня надменным взглядом, как император. Он явно принадлежал к породе Никканена – племенные братья. Я узнавал негодяев с первого взгляда. У меня на них шестое чувство.
Преследование началось удачно, поскольку первый лыжник, рыжебородый с черными зубами, сразу же увидел следы, ведущие на юг. Пестун приказал мне ехать с ним, в пикапе, и мы отправились на запад, остановившись поджидать в ложбине, открывавшейся к озеру.
– Не думаю, что они уйдут далеко на юг, когда уже обжились в этой кайре, – произнес он, и мы смолкли в ожидании. Через час на берегу озера, прямо у опушки леса, заметили движение. Нанок шел первым, Инук за ним. Они поднялись на дорогу, встряхнули шкуры и перескочили через канаву.
– Иди, – сказал Пестун. Я быстро нацепил лыжи и выстрелил за ними. В лесу заметил, что рюкзак остался в машине, но, к счастью, Пестун шел со своим рюкзаком сзади. Страсть погони захватила меня. Казалось, они знали, что делали. Собак видели уже дважды в течение часа. Может быть, это удастся.
Я катился на лыжах и на бегу поклялся, что это без меня не останется. Мчался на пределе возможностей, все время на грани тошноты. Носок лыжи легко касался поверхности сугроба, ботинок утопал в снегу всего сантиметров на пятнадцать. Для лыжника путь был легче, чем для собак, которым требуется делать толчок от твердой поверхности.
Пестун отталкивался ногой и помогал толчку руками, наклоняясь и вынося их вперед. Потом мы поменялись ролями. Теперь он прокладывал лыжню, шел быстро, совсем в другом темпе, чем в предыдущий раз. Я выкладывался в полной мере, чтобы не отставать.
На краю узкого болота мы были вознаграждены. Увидели собак. Они в спешке бежали по снегу. Более темный, Инук, галопом ринулся прочь.
– Теперь нажимай! – крикнул Пестун.
Я устремился вперед. Добыча была в пределах досягаемости, на расстоянии около двухсот метров.
Собаки оглянулись, помчались галопом и достигли опушки леса раньше меня. На противоположной стороне болота меня вырвало. Ноги были как деревянные от избытка молочной кислоты, скопившейся в мышцах, но я не мог остановиться.
Это не должно произойти без меня. Я заполню свою ячейку. Так делают взрослые.
Пестун, вероятно, заметил мою усталость и снова пошел первым.
К болоту прижималась сопка, по склону которой мы начали подниматься. Пестун замедлил шаг и вновь пропустил меня вперед. Вначале я катился на лыжах в гармонии с ландшафтом, затем ландшафт начал выталкивать меня. Наконец остался только я, мое дыхание, монотонное движение и собаки – где-то близко впереди. Скатившись с горы, мы оказались у ручья, затем прошли сквозь густую чащу леса. В какое-то мгновение плохое самочувствие перешло в эйфорию, которая была признаком того, что свет скоро погаснет – я потеряю сознание. И наконец я увидел впереди силуэты собак. Видел по следам, как они на пределе возможностей промчались под елью, хвосты качались в такт их шагов, некоторое время они топтались на месте в снегу, пытаясь подняться наверх по обрывистому склону ручья. Видел, как они оглядываются назад, чувствовал их взгляды, слышал их дыхание. Огляделся вокруг, и это был уже не мой взгляд, а взгляд собаки. Мне стало ясно, что они задумали.
Я остановился. Пестун подкатил ко мне и прохрипел вот дьявол.
– Они идут к ручью. Надо вернуться, – сказал я ему. Он посмотрел на меня и ухмыльнулся.
– А ты видишь, – произнес он, повернул, взяв встречное направление, и торопливо побежал назад к ручью.
Появился Нанок и следом за ним темношерстный Инук. Пестун остановился, я подъехал к нему. Собаки стояли впереди нас. С их шерсти свисали снежные комья, в глазах затаился страх. Они перестали тяжело дышать. Я тоже пытался сдержать дыхание.
– Нанок, ко мне, – позвал я тихонько, приседая на корточки и протягивая руку. Пес посмотрел на меня, отпрянул назад и побежал в лес в ту же сторону, откуда они только что пришли. Инук последовал за ним.
– Торопись следом! – сказал Пестун. – Обойдем со стороны.
Я бежал на лыжах, иногда летел. Пытался выровнять дыхание, но все же задыхался. Пестун подъехал ко мне сбоку, но я продолжил идти первым. Когда собаки наконец пересекли лыжню, с которой следом помчался другой преследователь, я в отчаянии ударил палкой в сугроб, поскольку хотел продолжать.
Меня вырвали из мира, который был таким ясным и простым. Придя в себя и посмотрев на стрелку, которую следующий преследователь начертил палкой, вероятно, указывая нам направление движения, я понял, что совсем выдохся. Меня трясло. Тяжело дыша, опустился на колени.
– Это была хорошая гонка, – сказал Пестун. – Теперь глоток воды и ничего больше, кроме дороги домой.
Лес вокруг костра начал темнеть. Круг огня выделялся уже отчетливо. У ожидавших на площадке машин больше не мелькали темные фигуры. Последнее преследование дня закончилось. Шесть лыжников пытали свое счастье, добычей служили многократные встречи с собаками. Шестой лыжник уже почти настиг их в топком буреломе у ручья, но собаки успели выскочить в просторный лес, где снег не проваливался под лапами, что обеспечило им преимущество.
Пестун шевелил костер палкой, пытаясь улучшить горение. От пронизывающего холода передернуло плечи. Я глотнул из деревянной кружки уже остывший кофе. Видимо, я забылся, слишком долго глядя на огонь, и напиток остыл от такого настроения. Я пытался разговаривать с Пестуном, но связанный с погоней драйв как будто совершенно из него выветрился. Он снова походил на свое окружение: как этот лес, был тихим и суровым, с седым бородатым лишайником на висках и под подбородком. Или же, быть может, как каюр обычно напоминает своих собак, так и он стал похож на северных оленей: бегал с выпученными глазами по окрестностям, лишь фыркая время от времени.
Нас было двое с нарушениями речи – парень из молчаливого дома и лесной бабай, поэтому настоящего разговора не получилось. Но было в нем что-то настолько давящее, что я вынужден был заполнять пустоту.
Я поинтересовался, где его дом, и он ответил одним словом: Лохиярви. В ответ на вопрос, жил ли он здесь всю свою жизнь, услышал, что куда же от родного дома. Когда я сообщил, что в моей семье есть шахтеры, он сказал, что здесь нет рудников. И не будет. Спросил, живет ли он только оленеводством, и услышал возражение, что этим никто не живет. Вопрос, есть ли у него крупный рогатый скот, он молча проигнорировал, глядя в пространство.
И все же я кое-что узнал. Понял, что он вырос на небольшом хуторе, где держали северных оленей и другой домашний скот. Его дед смолил лодку, что было видно по коричневым пятнам на свитере, источавшем смоляной запах. Ждали, когда вскроется лед и возвратятся кумжа с лососем. Щуки и сига для еды было предостаточно.
Вопрос о том, есть ли у него семья, был последним гвоздем, забитым в наш разговор. Он замолчал, ушел в свой мир и словно забыл о моем присутствии. Во взгляде мелькнуло нечто похожее на то, что бывало у матери, как будто мгновенно опустился защитный занавес. Я не знал, что его беспокоило, но что-то погасило свет в его глазах. Хотелось услышать больше, хотя бы в основном. Конечно, ситуация была бы ужасной, если бы он вдруг открылся. Я запутался бы в словах и вряд ли произнес что-либо разумное.
Так что мы молча сидели и ждали конца этого длинного дня. Ситуация разрешилась, когда на дороге показались мерцающие фары автомобиля. Водитель остановил свой металлолом за пикапом Пестуна и направился к нам. Это был коротконогий мужичок в шапке, сдвинутой на затылок.
– Кеке выбыл. Они выскочили на дорогу и оторвались на ней почти на километр.
– Разве эти черти не согнулись! – выругался Пестун. – Горячие шавки. Конечно, волк бы сдался на таком снегу.
– Они для этого выращены, – сказал я. – Созданы для бега, только что участвовали в гонке протяженностью более тысячи километров. Без упряжи пробегут больше.
– Надо же, – сказал коротконогий и подозрительно посмотрел на меня.
– Завтра продолжим? – спросил я.
– Кто может заниматься этим в течение многих дней, – произнес Пестун.
– День собачьей гонки, – объявил коротконогий.
– Может, мне все-таки стоит следовать за ними? – предложил я.
– Послушай, будет лучше, если ты прекратишь слежку, – отрезал Пестун, начав собирать в рюкзак свои пожитки.
Отец делает гроб из эвакуационного ящика, сидя у дверцы печи. Малыш лежит в риге на широкой доске. Мы с матерью ходим смотреть младенца на дню много раз, поскольку мать боится, что мыши отгрызут у него пальчики на ногах. Мать завернула ребенка в простыню, и если ее приоткрыть, то появляется белое лицо, белее чем простыня. Младенец как будто улыбается.
Маленький умер уже давно. Вначале дыхание стало затрудненным, а потом он и вовсе перестал дышать. Коклюш, догадалась мать и молилась, чтобы Лаури и Эенокки не заразились.
В день смерти младенца отец долго пробыл около ели Арвиити. Думаю, он упрекал ее, почему она забрала ребенка без предупреждения. Ни одна ветка не шелохнулась, даже сухой прутик не обломился, и все же младенец ушел. Может, ворон обломил эту ветку и унес ее в свое гнездо? Чертовы птицы способны на такое.
Когда ребенок родился, его понесли к дереву, хотя было очень холодно. Отец вышел из сауны, завернув младенца в складки пальто, и с воодушевлением воскликнул, что сразу же покажет его старейшим. Он прижал маленькую ручонку ребенка к стволу ели со словами: «Такой маленький плакса к нам пришел, постарайся о нем хорошо заботиться».
Но это не помогло.
После смерти малыша отец лежал неделю на раздвижной кушетке, уставившись в потолок. Мать спросила, скоро ли он сделает гроб, чтобы похоронить ребенка на церковном кладбище, но он ответил, что туда в такую погоду не стоит и соваться, надо ждать, пока наст будет держать. И только когда мать сказала про мышей в риге, отец встал и начал.
Отец строгает, мать чистит картошку. Я слушаю под окном их диалог. По мнению отца, таких грудничков не следует уносить никуда из дома. Развести большой огонь и высыпать пепел к корню дерева. Мать не может даже слышать подобное. Разве отец говорит серьезно? Всех умерших хоронят сейчас в освященной церковью земле. Мать утешает отца: душа же может вернуться домой, для нее расстояния не имеют значения. У души – легкие шажки, она может и сюда заглянуть, если захочет. Малыша встретим у дерева, как и всех остальных.
Между тем из-за сопок появляется кромешная туча. Птицы. Сотни крупных птиц летят с юга над озером, над нашим двором. Они садятся на березу во дворе, конек крыши дрожит, шорох раздается в трубе. Это глухари, большие парящие глухари.
О проекте
О подписке