День пятый

Это мой четвертый вечер здесь. А может, уже пятый? Время ведет себя странно. Ждешь спасения так, что время, кажется, уже остановилось, но вдруг опять наступает вечер.

Сегодня я не способен на большие усилия. Только существую и дышу, для разнообразия иногда дышу глубоко, порой выдыхаю из легких весь воздух, до пустоты. Пару раз задерживал дыхание так, что снова вдыхал, только досчитав до ста пятидесяти. Удалось бы и дольше, до потери сознания даже близко не дошло, хотя мечтал об этом, конечно. Углекислый газ – отличный наркотик. Не понимаю, почему его так недооценивают. Может быть, слишком дешев? Он приносит прекрасное чувство апатии, кайф наступает так забавно быстро, мгновение – и не помнишь, где ты и о чем нужно беспокоиться.

Во второй половине дня я взбодрился и передвинулся на другую сторону стола. Теперь кухонная стойка позади меня, а передо мной растянулись нары. На них только тонкий матрац, пыльная подушка и затхлое войлочное одеяло. Перемещаю взгляд вдоль пазов между бревнами, справа налево, слева направо, по одному бревну за раз и сверху вниз.

Над нарами восемь бревен. Под нарами, вероятно, четыре друг над другом. Может быть, их и пять. Матти, таким образом, был прав. Летом я помогал ему, когда он выстругивал венец нового дома для приема туристов, одновременно рассказывая о всех видах бревенчатого строительства. Это была его летняя работа. Он сам построил все свои дома из бревен, иногда строил и другим. Он пояснил, что для сауны или небольшого домика достаточно двенадцати венцов, даже если бревна не толстые. Рассказывал и что-то другое, подобное. Из всего этого отчетливее всего помню расслабленную легкость лета, запах свежей древесины и обветренное солнцем лицо Матти, на котором белая кожа мелькала только тогда, когда расправлялись морщинки у глаз.

Избушка действительно сделана из очень тонких бревен. Она так плохо проконопачена, что щели приходилось забивать газетами. Вот почему здесь так холодно. Когда гаснет печь, осенний ветер беззастенчиво врывается внутрь.

Я подумал, не накинуть ли одеяло на плечи. Скомканный за деревянным ящиком пустой мешок из-под собачьего корма можно приспособить как подстилку для сидения. Закладываю руки под мышки и думаю о деле, поскольку сегодня не хочется хлопотать. Сегодня ничего не хочется.

Жду так долго, что холод проникает и в подмышки, пальцы замерзают. Вероятно, прошел час или полчаса, – кто поймет это остановившееся, нелепое время…

Массирую руки. Боже, какие они тонкие. Поднимаю руку к свету, идущему от окна, и вижу все детали. Вены пульсируют на тыльной стороне ладони, кожа такая гладкая. Складки только в области суставов, а ногти – как тончайший, полупрозрачный перламутр. Впервые смотрю на свои руки с восхищением. Первый раз осознаю их наличие.

За исключением нескольких царапин, руки безупречны. Кончики пальцев белеют от холода. Это напоминание о весеннем маршруте на санях. На пальцах есть и небольшие шрамы. Пытаюсь вспомнить, в связи с чем они появились, но память не сохранила даже ассоциаций. Я не обращал внимания на свои руки, даже когда из них шла кровь.

Они уже помнят многое. Я гладил собак по шерсти и против, толкал указательным пальцем нить в иглу, прикасался к женщине.

Пальцы двигаются так свободно и точно. Если прикажу мизинцу подобрать со стола хлебную крошку, он точно найдет к ней дорогу. Могу большим пальцем дотронуться до указательного сотнями способов – прямым касанием, сбоку, сильно, болезненно. Могу взять мешочек для ржаного хлеба в руку, убедиться, что он пустой, и скомкать его. Могу взять со стола сотовый телефон, нажать кнопку питания указательным пальцем, удостовериться, что он выключен, и затем бросить точно на середину перьевой подушки, лежащей в голове нар, поскольку не хочется ронять его на пол. Могу ощупать себя и найти те потаенные места, которые на мгновение меняют мир к лучшему.

Руки становятся заметны теперь, когда их требуется соединить в истовой молитве за то, чтобы жизнь продолжалась. Сжимаю пальцы вместе до боли и прошу у всех высших сил универсума, которых помню с уроков религии, чтобы время, пройдя по кругу, сомкнулось, и я смог бы вернуться туда, откуда однажды отправился.

Вероятно, и дом как-нибудь выдержал бы. Не хочу на этом заканчивать.

Разъединяю руки и сжимаю правую в кулак. Суставы пальцев хрустят. Раскрываю ладонь и сжимаю вновь. Годы работ еще не распластали мою ладонь и не превратили ее в жесткий, негнущийся камень, светлые лунки ногтей до сих пор целы. Это еще не мужские руки. Они не похожи на тяжелые, покрытые шрамами руки отца, нет на них и морщин, как у дедушки. Может быть, им не хватит времени, чтобы стать такими.

Отец всегда говорил, что в его детстве осень начиналась, когда убирали качели. После этого визжала свинья, выплескивалось дерьмо, нож вонзался в горло. В те дни руки отца начали мужать. Он перемешивал кровь черпаком. Взбалтывай, Раймо, взбалтывай, она сгущается, кричали ему. Когда все было готово, разруб ленную по грудине тушу поднимали во дворе на толстый брус между березами, на место качелей.

Руки отца огрубели еще больше, когда он, семилетний, остался дома один. Его отец, дед Ману, вероятно, был в шахте, а мать – неизвестно где. Бабушка никогда не чувствовала себя комфортно дома. Было лето и мухи, кувалда и овцы, две из которых перепрыгнули через забор. Отец бегал за ними и ловил на дворовой лужайке. Гонка закончилась в развалинах старого земляного подвала. Там они в страхе метались и блеяли, у одной сломалась нога. Отец побежал в мастерскую, схватил небольшую кувалду, сбил овец с ног и начал бить. Гремели удары, овцы упирались, уклонялись и блеяли, было много плохих попаданий, слышалось разгоряченное, всхлипывающее дыхание маленького мальчика. Затем он попал в череп, овца упала на землю. Он бил ее вновь и вновь, а когда глаза овцы остановились и язык вывалился наружу, перешел к другой. Наконец в яме стихло. Отец вылез наверх, вытер сопли и слезы и почувствовал гордость оттого, что сделал так, как его учили.

Животных нельзя мучить. Им нужно помогать.

Потом была история о доме рабочих – столь грандиозный, величественный рассказ, что его следовало рассказывать пару раз в году. К то-то разбил окна профсоюзного дома, и в деревнях поговаривали, что это был не кто иной, как бойкий сын Ману Сомернива. Дед Ману, уже успевший принять спиртного, свою обычную дозу выходного дня, допросил отца. Тот сказал, что это был не он, поскольку лазил в это время по сорочьим гнездам – действительно, так оно и было, Ману сказал ну хорошо и указал на большую кучу жердей, уложенных рядом с дровяным сараем. Сделай это, и твой грех будет искуплен. И отец сделал, не помогал никто, проклинал, но сделал. И так руки отца, в гневе сжимавшие кувалду, топор и лучковую пилу, превратились в мощные руки мужчины еще до того, как он сам вырос и повзрослел. Впоследствии отец и сам не терпел расслабленности и сладостных мечтаний.

Отец заплатил высокую цену за свои крепкие руки и теперь заставлял платить и других.

Великодушные мечтатели не выжили, а если бы и выжили, то из них получились бы не мужчины, а только сопли, тянущаяся и густая блевотина, карикатура на человека. Жизнь отца не была комфортной и интересной, поскольку такая жизнь не соответствует основной природе жизни. Жизнь отца всегда определялась ярко выраженным раздражением. Он никогда не пил так, как его родной отец и половина родственников, но причиной было не желание создать для своей семьи более безопасный дом, а тот факт, что опьянение время от времени было бы слишком приятно.

Печаль пытается залезть под свитер и пригреться. Я встаю. Беру пакет с собачьим кормом и заглядываю внутрь, там осталось немного гранул. Высыпаю содержимое в эмалированную кружку, складываю мешок вдвое и прижимаю к скамье. Шелест мешка разрывает мои уши, привыкшие к тишине.

Поднимаюсь, чтобы взять одеяло. Сажусь на корточки перед нарами и вспоминаю бревна. Четыре или пять венцов? Встаю на четвереньки, затем ложусь. В первое мгновенье не различаю под нарами ничего, кроме темноты.

Моргаю, пытаясь разглядеть очертания стены. Понемногу глаза привыкают. Бревен пять. Пять и восемь – это тринадцать.

В углу вижу конструкцию из необработанных досок. Похоже на ящик, в центре которого выструганная из палки ручка. «Секретная дыра!» – вскрикиваю я и сразу вспоминаю круглые ягодицы, прикрытые джинсами, слышу смех под нарами, сексуальный, слегка мяукающий голос. Не забывается лучшее, в этом смысле память добра к людям. Встаю так резко, что сильно ударяюсь затылком о нары. Падаю на четвереньки, держусь за голову и сотрясаюсь от смешанного с болью смеха, когда одновременно испытываешь тоску и возбуждение.

Наконец, взяв себя в руки, сажусь на пол и смотрю под нары в темноту. Потайное отверстие. Как я не заметил его раньше?

Кряхтя, встаю, беру в руку налобный фонарь и ползу под нары. Нахожу в углу комочки пыли, соломинку для сока и пробку от пивной бутылки с тремя золотыми полосками^[17]. Вижу много черных горошин разного размера, которые оставили после себя ласка и кроты. У самой стенки дощатый ящик шириной в несколько десятков сантиметров, крышка которого выдвигается в сторону, как пенал. Она немного приоткрыта, может быть, на сантиметр или полтора. Конечно, ласка туда пролезет.

Отодвигаю крышку. Снаружи проникает тусклый дневной свет. Ящик, вероятно, в свое время был каким-то вентиляционным отверстием, может быть, воздухозаборником. А мой маленький друг считает это дверью в избушку.

Поворачиваю лампу. Хочу знать, живет ли там Вити. Может быть, у нее даже гнездо в этой маленькой квартирке? Что, если она там выхаживает детенышей?

Отвожу лампу в сторону и начинаю ощупывать ящик руками. Приходит в голову, что Вити вот-вот вцепится зубами в мои пальцы. Инстинктивно отдергиваю руку, но тут же засовываю назад. Нет, ласки там нет. Ощупываю ящик со всех сторон, но не чувствую ничего мягкого, похожего на гнездо, ни шерсти, ни мха. Вместо этого кончик пальца касается холодного стекла. Протягиваю руку дальше и достаю бутылку. Это почти полная бутылка водки. Громко смеюсь. Секретная дыра не обманет!

Бутылка означает радость на вечер и тепло внутрь. Малыш Саму смахнет паутинку и отпразднует канун апокалипсиса! Ставлю бутылку на пол перед нарами и продолжаю исследования. Другая сторона ящика пустая. Стучу по дну, вроде бы такая же доска, как и в полу.

Исследую верх ящика, направляя на него свет лампы. Вижу коричневый картон. Какая-то папка, перевязанная веревкой, как пакет, подвешена к крышке на загнутый гвоздь. Беру папку в руки, вылезаю из-под нар и кладу сокровища на стол. Откручиваю пробку бутылки и нюхаю. Настоящая водка.

Открываю папку. Внутри нее пачка пожелтевших писем, перевязанных пеньковой веревкой, и под ней разные другие записки, в том числе газетные вырезки.

Сажусь за стол и наливаю немного водки в стакан. Запах напоминает мне вечеринку каюров в конце сезона, на Пасху. На ней звучал смех, водка текла рекой, и бегали хаски. Это был праздник дружбы, каждый из нас лелеял одну и ту же сумасшедшую мечту. Никогда раньше я не смеялся так много. Не чувствовал такой связи с другими людьми. Во время вечеринки Матти произнес спонтанную и бурную торжественную речь, говорил пошатываясь, его многократно прерывали возгласы и взрывы смеха. Конец выступления помню до сих пор.

– Вити, эй, послушай же это! – кричу я под нары. Затем встаю, поднимаю стакан и начинаю говорить, подражая Матти: – И в завершение – инструкция по употреблению алкоголя. Не пей много, но ровно столько, чтобы увидеть космос!

Открываю стопку писем. Одно из них падает на стол. Сверху написано красивым курсивом Мисс Айла Ломполо.

Март 2009

Ни у одного ребенка никогда не было такого грубого пестуна-наставника, какого получил я. Он стоял во дворе деревенского магазина, опершись на красную, выгоревшую на солнце тойоту «Хай-Эйс». Юбки пикапа цвели ржавчиной, на боковых панелях бугрилась прилипшая грязь. На Пестуне были древние ветрозащитные брюки, вылинявшая шерстяная рубашка, кожаные сапоги и сияющая новизной, светлая банковская шапочка – как ледяной цветок над комом грязи. Лицо темное и морщинистое, не очень старое, но и не молодое. Я не поймал взгляда его серых глаз – казалось, они блуждали, и был ли он даже все время здесь, не знаю, но иногда он пронзал меня таким колючим взглядом, словно тыкал иголкой.

Пестун не счел необходимым пожать мне руку, встретил меня без приветствия.

– По собачьим делам? – спросил он, когда следовало бы сказать добрый день. – Следуй за мной, – произнес он вместо того, чтобы представиться и поговорить о погоде.

Мы ехали по оживленной извилистой дороге, пока «Хай-Эйс» не свернул на расширенный съезд. Пестун вывалился из своей машины, захлопнул дверь, прошел к боковой двери и выдернул лежавшие на сиденье лыжи. Это были узкие длинные деревянные лыжи с красными завязками для каждодневной обуви. Ни слова не говоря, он кинул рюкзак на спину, привязал лыжи к ногам, перескочил по диагонали через канаву и легко заскользил вперед.

Пока я снял лыжи с крыши машины, застегнул крепления, взял рюкзак и сменил теплую куртку на более легкий анорак, Пестун был уже далеко. Я максимально ускорился, чтобы догнать его. Да и после этого мне пришлось выкладываться по-настоящему, хотя он и прокладывал лыжню. У него было легкое скольжение. Он проскакивал через незамерзший ручей, как будто его и не было под ногами, и катился, не расходуя сил, даже по минимально наклонной поверхности. На опасном склоне лыжи старика находили опору без всякого напряжения.

По всему было видно: на лыжах он прожил годы своей жизни, что было естественно, потому что он был оленеводом номер один. Такими словами Матти с гордостью представил свое открытие, когда утром, верный своему стилю, с энтузиазмом втолкнулся в мою избушку и сообщил, что дела устроятся.

Отлично, ответил я и спросил, закончат ли киты выбрасываться на берег. Матти крякнул, однако не стал цепляться к моим словам, заявив, что нашел мне такого напарника, с которым оба беглеца скоро будут бегать в упряжке норвежца. Дела решатся, а мы вернемся к обычному распорядку дня. По словам Матти, оленеводы справлялись в кайре и с более сложными задачами, поэтому с прирученными ездовыми собаками не должно быть затруднений. Я согласился, хотя у меня были сомнения. Насколько я успел познакомиться с Наноком и Инуком, они не представлялись мне легким вариантом. Однажды они уже измотали меня чуть ли не до смерти. А ведь тогда подо мной были мотосани. Эти давние воспоминания из потаенных уголков памяти выползли вновь, пока я шел на лыжах.

Матти считал, что оленевод будет для меня лучшим напарником. Он прочел мне лекцию о законах мира каюров. Где бы на севере я ни планировал основать собачий питомник, вокруг него всегда будут бродить стада северных оленей, охраняемые оленеводами. Для каждого каюра наступает такой день, когда хаски убегают. Тогда важно, чтобы отношения с оленеводами были в порядке. Когда все отлажено, от них получаешь огромную помощь. Если отношения разорваны, дело осложняется.

– Как осложняется?

– Ну, собак хотят убрать. Они исчезают. Лес забирает.

– Лес забирает?

– Да, да. Уводит.

Мы ехали на лыжах по открытым пространствам озер и болот, через растущие вдоль ручьев рощи и леса, деревья в которых становились тем толще и массивнее, чем дальше от дороги мы уходили. Под нашей лыжней осталось много разных следов. Выдра нарисовала на льду реки картинку – отпечаток своего толстого хвоста, по берегам полно заячьих следов, рядом жемчужная нить, оставленная лисицей, глубокие следы лося, преодолевшего брод, и тропы северных оленей, легкие прыжки куницы, словно пролетевшей над сугробами. Мы пересекли их все, не задерживаясь. Затем перед нами появилась колея, у края которой Пестун остановился. Я подъехал к нему, стянул шапку с головы и вытер со лба пот.

– Отсюда начинаются, – сказал Пестун. Я посмотрел на следы и понял, что это собачьи. Вытащил из рюкзака бутылку с водой, глотнул воды с образовавшимися в ней льдинками и кивнул. С этого начнем, но непонятно куда. Так можно и до лета кататься за ними на лыжах.

Однако Пестун взял след. Он пошел быстрее прежнего, поскольку не следовал за каждой петлей следов. Когда их вереница подходила к краю открытого болота, он какое-то мгновение оценивал окрестности, поднимал свой крупный нос и спрямлял путь через болото, хотя следы шли по его краю.

За болотом наш след присоединялся к собачьим. Не понимаю, как он предугадывал это. Я вытирал пот, пил воду и отдувался. По виду Пестуна не было заметно, чтобы он устал от лыж, только щеки раскраснелись, и на этом все.

Мы продолжили маршрут. Не знаю, как долго мы шли на лыжах, но я ослаб. Ноги не двигались, я задыхался и был голоден.

На краю большого болота Пестун опять остановился перед новыми следами. Его лицо помрачнело. Собаки вышли на санную колею, но здесь никто не ездит на мотосанях.

– Пусть тот раз будет последним, когда ты гонял здесь на санях.

– Извини, не знал, – ответил я, но Пестун вряд ли слышал мои оправдания. Он отказался идти по следу и уже мчался на лыжах к открытому болоту, посреди которого возвышался небольшой холм. Я поехал за ним. Мы поднялись на возвышенный островок, в центре которого, среди поросших бородатым лишаем елей, торчала принесенная ледником глыба. Пестун подъехал к камню, обошел его один раз и начал пристально рассматривать. Он стоял расслабившись, слегка наклонив голову. Его губы шевелились, но я не слышал слов. Затем он вынул что-то из кармана, сунул в расщелину и постучал по валуну.

– Пойдем, – сказал он и скатился назад в болото. Я задержался на минутку, чтобы осмотреть камень. Из трещины виднелись оленьи рога и кости, сбоку он был темный, как будто туда натекла какая-то жидкость. Я проехал рядом и постучал по нему. Подумал, что не может же это привести к неприятностям.

Собаки шли по следу моих саней через все открытое болото. После болота в густом еловом лесу они отказались от укатанного следа и начали петлять. Пестун остановился и прошептал:

– Они легли отдыхать.

Он сбросил рюкзак со спины, вытащил из него рулон вощеной бумаги, из которого показались темные куски мяса. Бросил один мне, взял нож и настрогал себе в рот тонкие пластинки.

– Отсюда дальше пойдем тихо, – сказал он и, приложив шмат мяса к дереву, разрезал его на кусочки размером в несколько сантиметров. Засунул нарезку в карман, отрезал от начатого куска еще пару пластин, подхватил рюкзак на спину и ушел от следа совсем в другую сторону.

Тут зазвонил мой телефон. Звук прозвучал, как сирена в тишине леса.