Отзывы на книги автора «Павел Селуков»

"Весна была непримечательной, одно радовало — в июне наши на Евро всех в футбол обыграют, потому что позавчера поп Смирнов на вертолёте Австрию с иконой Марфы Власяницы облетел."

И вот так в этом сборнике всё. Объективная реальность, дарованная нам в ощущения, плавно переходит в голимый абсурд, коим, по сути, она и является. Некоторые пишут, сборник неровный, а я не согласная. Каждый рассказ на своём месте, один вытекает из другого, все вместе дают полную картину происходящего в голове у автора. Это ведь крайне важно, что у автора в голове. К иному в текст заглянешь и, не задерживаясь, поскорее на выход из мрака и духоты. У Павла Селукова, большое ему человеческое спасибо, чернухи нет, несмотря на перманентные психушки, биполярку и галоперидол в количестве -- это я про его персонажей, естественно. Они вроде и табуреточку поставят, и верёвочку намылят, но поболтаются в петле, да и на пол спрыгнут, передумавши. Рассказы короткие, а читать их быстро не получается, потому что афоризмы и аллюзии, изредка очевидные. Хочется притормозить, обкатать, как море катает гальку. Ну или у меня просто настроение такое задумчивое.

Из прочих плюсов: практически каждый рассказ заканчивается эффектным твистом. Читаешь-читаешь, и вроде уже нарисовала мысленно простенькую схемку кто на ком стоял и чем сердце успокоится, достигла снисходительного равновесия. Читали-почитывали мы и не такое, типа. И тут вдруг прилетает, откуда не ждали. Вся схемка либо вдребезги, либо с ног на голову кувырк, автор же в сторонке стоит, ухмыляется. Или вот ещё: рассказ выходит на финальный твист, сидишь такая впечатлённая, но оттенок разочарования присутствует, потому как "И что теперь?" Автор только плечами пожимает, мол сама додумай, раз ты такая умная схемки-то малякать. Ну и приходится, несолоно хлебавши, читать дальше, а незаконченная история где-то за плечом маячит, покоя не даёт. Иногда автор сжалится и через пару рассказов всё же конец истории мимоходом обозначит. Но это бонус для внимательных.

Язык богатый, с определённой припи***ю, и это тоже в плюс. Да, матюгов много, но в данном конкретном случае они почти не раздражали. В заключение очень хочется перечислить (прям списком!), чьи тексты всплывают в памяти, когда читаешь Селукова. Не буду этого делать: похоже он на такие комментарии обижается, даже целый рассказ на эту тему придумал.

Мои любимые рассказы: "Швеллера", "Игра в куклы", ну и, конечно же, "Mens non eligere".

"Ты хороший формовщик и можешь стать отличным россиянином. Не пускай в сердце эту заразу. Декаданс, литературные писульки, пустые умствования вроде совриска или те же песенки, созданные, чтобы умалить дух и попусту встревожить душу, приведут тебя к самокопанию, от которого рукой подать до рефлексии. Ты хочешь заболеть неизлечимой рефлексией? Хочешь вместо ясного кодекса полагаться на туманную эмпатию?"

Наверное, это уже не будет секретом, если я скажу, что просто обожаю эту ироничную, резкую, но при этом бытовую и такую родную прозу Павла Селукова!

Если его последний сборник "Когда я был Анной" был очень трепетным, даже нежным, а "Добыть Твардовского" искренним и душевным, то "Рагнарёк, или попытка присвоить мир" стал для меня эдаким дерзким и бесшабашным, очень напомнил мне его "Халулаец", с которого и началось моё знакомство с автором.

Ну любовь, Павел Владимирович, ну любовь!

Это всё вновь о ней, о бытовухе, о серых буднях, об алкоголиках и гоп-компаниях, о Пролетарке, но при этом это уже что-то большее. Будто бы о попытках как-то устроиться в будущем, как-то понять и принять этот мир.

Не стоит забывать, что Селуков очень прямолинейный, он бьет под дых, не пытаясь смягчить удар.
А потом вновь бьет и бьет. А тебе прикольно, тебе в кайф, понимаете?

Сложно, на самом деле, описать все эмоции, которые я испытываю после чтения его произведений.
Это бешеный восторг. И не хотелось бы, чтоб он заканчивался.

Универсальный герой Павла Селукова не так-то прост, каким видится:

«Казалось бы — лысая башка, десять лет бокса, врожденная угрюмость, а поди же ты — хочется любви, мира во всем мире и других глупостей в том же духе. Я сам из Перми, а в Перми, чтоб вы знали, двадцать восемь колоний по краю разбросаны. Там угрюмость и готовность к драке в каждой черте лица не прихоть, а мимикрия, необходимость, ключ к некоторому выживанию. И нож еще. И чтоб походочка развязная, как бы намекающая на несерьезное отношение к своей и чужой жизни».

Вот он вроде бы простой российский парень, таких мы встречаем в пятницу в супермаркете — с тележкой, набитой разнокалиберными бутылками и нехитрым набором «К пиву», с некоторыми учились в одном классе, с иными вежливо киваем друг другу на лестнице или стараемся прошмыгнуть быстрее. Словом, мы не всегда знаем, чего от таких ожидать, но портрет составляем раньше, чем осознаем это: тридцать-с-чем-то, умеренно пьет, с теликом еще не ругается, но «мужское» кино уважает и новости поглядывает, беззлобно огрызается на жену, умильно раздражается на любовницу, слушает в машине что-то тяжело-сентиментальное и лет через пять-десять займет место Бати в гараже. Так, но не так.

Герой прячется за размытой внешностью и направленной внутрь ухмылочкой, чтобы никто не догадался, что он в определенной мере начитан, в известной степени саркастичен, иногда обладает неким ЗНАНИЕМ или даже наделен некоторыми сверхспособностями. Он может поймать вас в тамбуре, куда вы оба вышли покурить, и рассказать о своих взглядах на мироустройство:

«Только правда спасет Россию от разводов. Зуб даю, когда в каждом загсе воцарится атмосфера грядущего быта, количество разводов резко сократится».

Или его пост попадется вам в алгоритмической ленте социальной сети:

«Я, когда первую свою новгородскую помойку увидел, аж вздрогнул и в дрожи той пробормотал: “Хорошо, что Рюрик не дожил!” Мне вообще нравится исторические штучки-дрючки к обыденности приплетать. Через это приплетание обыденность становится менее обыденной».

Герой Селукова быстро приспосабливается к новым условиям, с философским стоицизмом постепенно превращая в своем сознании неестественное окружение в естественное, необычное в обыденное и т. д. Он не мудрствует, потому что знает за собой особое беспокойство ума, не дающего покоя всей прочей геройской сущности:

«У меня график на работе такой: два дня в день, два дня в ночь и четыре роздых. А мне куда четыре роздыха? У меня от такой праздности смертоносные поползновения в уме обнаруживаются. Мне работать надо не покладая головы. У меня ум, как ручки детские. Если в них погремушку не всучить, они черт знает куда позасовываются».

И в тот самый момент, который никогда нельзя подгадать, в каком сюжете ты бы ни находился, герой вдруг становится отстраненным до недоуменной зевоты, безликим как затертая панелька. Плечи его ссутуливаются, голос тускнеет, ухмылочка растворяется в прорези скорбно сжатого рта. И вся эта бравада, все эти фантастические истории, все эти притчи и мифы новейшего времени слетают, обнажая обычную человеческую жизнь, в которой горя чуть больше, чем радости, смерть ближе, чем жизнь, и сделанные ошибки ничему до поры не учат. Остается только смириться с тем, что наступил персональный Рагнарек, и попытаться присвоить себе этот мир штучек-дрючек, вплавленных в обыденность.

Когда приукрашать бессмысленно и целесообразнее вынести свой внутренний «мусор» в мир, чтобы тот под лучами солнца зацвел всеми возможными красками, источал многообразие чувств и эмоций, чтобы прохожий сказал: «Вот это я понимаю!».

Павел Селуков показывает жизнь такой, какая она есть, приземленной и простой, неприглядной и угнетающей, с проблесками счастья и с душевными муками, выходящей наружу «мокротой», открывает знакомую многим дверь и выворачивает наизнанку внешне приятное, обнажая тем самым все сокрытое и ухабистое, бьющееся о ляжки, травмирующее и отрезвляющее.

Автор в рассказах охватывает множество различных тем, преподнося их в прямолинейном ключе, без какого-либо фигового листочка, что внутренний отклик обязательно будет, словно у вашего лица будут держать горячие щипцы, а вы, зная, что вас может ожидать, не отпрянете назад, а захотите прочувствовать всеми клеточками тела возникающий вокруг вас жар.

В «Рагнарек или Попытка присвоить мир» вам встретятся рассказы и размышления о: влюбленности, видоизменении сознания, спасении, алкогольных приключениях, зависимостях, отношениях, друзьях и знакомых, ботинках, разводах, помойках, волшебных палочках, кредитах, желаниях и их исполнениях, жестокости, выборе, обыденности, мести, бедности, изменах и др. Любопытное сочетание. Как будто бы тебя окатили холодной водой, а ты взбодрился, встал в конец очереди, чтобы получить еще одну порцию.

«Пролетарский» писатель, подобранный журналом «Знамя»? Уже одно это отдает балаганом.

Селуков - искусственный продукт, порожденный боллитрой. Вовремя подсуетившийся мужичок. Дитер Болен Пермского края, настругавший впрочем, с отличие от своего германского коллеги не 800 песен, а «рассказов». Но попавший в нужные руки не благодаря терпению и труду, а как теперь обычно случается – по протекции. Человек, удовлетворяющий спрос на псевдосовременность, литературщину и псевдонародность.

Всерьез говорить о его книгах вряд ли возможно. Их даже нельзя назвать графоманией. В таком случае пришлось бы их как-то включать в корпус литературы.

Обычная уже для современность сентенция «я не запомнил ничего из прочитанного», наполняется здесь новым смыслом. Ничего из того, что опубликовано Селуковым, и не предназначено для запоминания.

То есть мы имеем дело даже не с одноразовым, а нулеразовым явлением.

Одноразовость еще допускается литературой. Есть целые жанры, живущие ради однократного прочтения (боевик, триллер, любовный роман).

Одноразовость не всегда означает отсутствие качества. Порой за ней стоит элементарное отсутствие времени, возможности для повторного прочтения.

Нулеразовость – нечто иное.

О ней следует говорить в тех случаях, когда написанное перестает существовать уже в момент самого прочтения.

Две тысячи лет мы держались за принцип «слова улетают, написанное остается». Теперь закат эпохи. Написанное улетает едва ли не с большей легкостью.

Близость к устной традиции здесь не причем. Мы пережили сказ, другие попытки стилизации устной речи. Но как бы там не вертелся автор, припадая к разным формам устного народного словотворчества, цель у него оставалась та же, что и у того, кто прибегал к обычной «литературной» форме речи – закрепить слова в тексте покрепче, а в сознании читателя надолго, может быть навсегда.

Здесь ничего похожего.

Потому что ничего из сказанного Селуковым не обладает значимостью. Бумажный томик – болванка, единственная функция которой быть постаментом для Паши Селукова.

То есть старая схема «значение автора определяется его текстами» уже не работает, потому что нет самих текстов, только слова. А нет их, потому что их существование отвлекало бы нас от того единственного, что действительно важно – от Паши Селукова.

Перед нами своего рода месть автора. Сейчас мы столкнулись с ситуацией, когда фигура писателя оказалась задвинута на периферию. Развелось их полным-полно, а на первый план вышло не поклонение идолам, а текст (кем написан без разницы, «я их не запоминаю»). То, чем занимается Селуков – попытка перевернуть ситуацию. Он дискредитирует текст как таковой. Обсуждать в его «рассказах» нечего. Даже морали оттуда особой не выудишь, а уж с событийной составляющей и вовсе беда. Как бы, события есть – выпил, пошел в магазин, нарвался на неприятности. Но нет такого События, которое объясняло, ради чего рассказ написан и для чего его стоит читать. Обычный бытовой мусор, несортированный. А в мусоре, как известно, иерархии нет, там все в равной степени лишено цены. Зато пестро. И даже доносится запах.

Поэтому-то и разговор вполне закономерно происходит в плоскости обсуждения не феномена прозы Селукова, а феномена Селукова. Наш, мальчишка из простых, начитался Бердяева, старик Юзефович рекомендует, земляк.

В принципе, все вполне закономерно. И созвучно эпохе, когда важно не что и как поет певица, а как она одета и в чьей постели отметилась, не что собой представляет кинокартина, а кем она снята и насколько хороши там спецэффекты.

Спросите меня, о чем пишет Селуков. И я не смогу ответить. Обо всем, ни о чем, о жизни. Или - он пишет прикольно. О чем? Ну, об абсурде. А разве о нем надо писать?

Абсурд может быть предметом рассмотрения, если мы хотим с ним что-то сделать, то есть трансформировать таким образом во что-то неабсурдное, прагматичное, пригодное. Полюбоваться им, осудить его. И в том, и в другом случае – мы смотрим на него со стороны, разумными глазами. Так возникает искусство.

У Селукова «со стороны» отсутствует. Все его книги – одна сплошная словесная оболочка. Под ней нет ничего. Она осыпается, слова, пусть даже и написанные, улетают.

Внутренне это осознает, похоже, и он сам. Отсюда важность начала и концовки у его так называемых «рассказов». Именно они (главное говори в конце и в начале) задают иллюзию осязаемости, объемности того, что помещается внутрь, того что там есть какая-то смысловая требуха, что рассказ представляет собой некое организованное пространство.

Первая фраза создает иллюзию гвоздя, на который что-то повешено.

Нарочито сниженный финал – должен закрепить впечатление, что ранее что-то прозвучало, что-то произошло, и оно имело вес и смысл, который согласно классическим заповедям литературы следует отыскивать:

«Неприятный я человек». – «Михаил и Григорий вернулись в монастырь, а я пошел домой, чтоб пожить иначе».

«Я может из дома вышел ради булочки и смысла жизни, а больше может быть не из-за чего». – «Мои женщины уже сами не хотели усыплять Банди и боялись, что я велю его усыпить. Наверное, они просто хотели поговорить о смерти».

«Пермь 2033-й. полгода назад меня воскресили». – «Колючая проволока игриво поблескивала на солнце. В воздухе пахло шашлыком. Я взял Марину за руку, и мы вошли в поселок».

Но смысла не было. Текст, обычно работающий на него, заменяла череда реплик. Дискретное пространство с минимумом переходов и связей. Читателю все время подбрасывали что пожевать. Но работа челюстей не тождественна работе мозга.

Триумф бессодержательности, пустословия. Самолюбования. Даже не автора, а того, кого можно определить как «некто Я».

Как такое стало возможно?

Литература естественным образом не походит на жизнь. В ней есть стремление уподобиться и воспроизвести, но нет возможности (материал не позволяет). Литература не может и не должна стать жизнью, но говорить о жизни обязана. Так вот это «говорить о», «со стороны», «дистанция» - и есть то необходимое, что переводит написанное из разряда баек и пустословия в категорию искусства. В итоге получаем правдоподобие, пресловутый мимесис, который все равно работает на несколько абстрактном уровне: суть схвачена, а в чистом виде не бывает. Какой-то отвлеченной получается жизнь. Но иного не дано.

С литературщиной все иначе. Она жаждет неестественно на нее походить, или иметь к ней отношение. И чем больше походит, тем менее жизненна. Это как машины без двигателя (а он там должен быть). В литературе, вроде бы столь непохожей на жизнь, но многое в ней улавливающей, разговор заходит как раз об этом двигателе. Ведь он и есть главное.

Все что вышло из-под руки Селукова – натужная литературщина.

Второе. Перед нами результат многолетнего, распространившегося как эпидемия уверенного ожидания, что читатель допишет книгу сам (автор-то занят и ему недосуг). Селуков идет широкой дорогой жульничества боллитры, где недоделки и брак сбрасываются на читателя: это не мы так пишем, это читатель не тем местом читает, не дорос еще. Важно говорение, а не содержание, строки, а не суть.

Третье. Отказ от критериев и иерархии привел к тому, что за литературу, рассказ, роман можно выдать что угодно. Тем более, что в издательствах, толстых журналах, практически не найдется людей способных отличить текст от не-текста. В результате соединять можно друг с другом все, что душе пожелается, выдавать за роман, рассказ всякую чепуху.

Так вот, завершая разговор о феномене Павла Селукова (больше говорить не о чем) хочется задать вопрос: как же называть его после этого? Книжка есть, а текстов нет.

Ответ простой. В народе таких называют кратким, составленным из двух частей словом – одна из лексики нецензурной, другая из иностранной. Мы же люди культурные и ругаться не будем, скажем, деликатно, без мата – перед нами обыкновенный хреноплет.

Хороший, кстати, текст. Если бы ещё без этого глупого экшена, вообще бы замечательный был.
То есть начал он (автор) очень даже хорошо и интересно, но потом (когда пошел сплошной лихой "болливуд") -время уже не захотелось тратить на это... Поэтому, что там, и как в середине происходило - без понятия (х.з., может потом кто-нибудь где-нибудь и расскажет)...
А так-то роман конечно же о любви.
Только как здесь быть? Влюбляться - всё тот же (пресловутый) метамодернизм не разрешает, но как всё-таки быть, если надо? Да очень просто - влюбляться, как срастаться (на самом деле), а делать вид, что только "здесь и сейчас" - вот, мол, такой вариант предлагается (по текущему тренду)...
А вообще же, повторюсь, вкусных синтагм, больших и маленьких здесь хватает.
И роман однозначно, думаю, будет подаваться в следующем январе (то есть в наступающем уже 2025 году) Шубинской АСТ на "Большую книгу". Мало того, что будет подавться, но и пройдет в номинанты, потом в финал, и не удивлюсь, если и в призовую тройку его затащат (и да, лучше уж это, чем то, что обычно проходит туда, да и вообще, во все премии)).

Дорожный боевик в традициях 90-х, но в современное время. Благородная цель, дружба, любовь, смерть.