Глава 3. Солёная история

Солнце только взошло над стенами Покровского монастыря, окрашивая купола в лёгкий багрянец. Внутри старой крепости расположился не только монастырь, но и Крутицкая духовная семинария, несколько воспитанников которой вышли из ворот по какой-то своей надобности, подгоняемые седобородым дидаскалом⁴⁰.

Таганка, ещё сонливая, готовилась к шумному дню. Воздух, настоянный на дымке от коптилен и ароматах вчерашней снеди, щекотал ноздри, предвещая череду новых запахов, которые всегда расцветали здесь к полудню.

Торговцы, словно воробьи на рассыпанные зёрна, уже слетались на базарную площадь со всех окрестных улиц и переулков. Телеги новые, потёртые, скрипучие и видавшие виды, громыхали по булыжной мостовой⁴¹.

Кряхтел коренастый мужичок, вываливая из баула гору сушеной солёной рыбы, рядом с ним молодая девица, коса толщиной в руку, выкатила напоказ бочонки с соленьями, делала она это с видом великой княжны, показывающей молоденьким фрейлинам новые украшения.

Шум базарных рядов нарастал, каждый звук казался нотой в общей симфонии. Звонкие голоса зазывал, пытались повторить чарующее пение сирен, заманивая покупателей к своим товарам.

– Эй, народ, налетай на свежую рыбу! Прямо из Москвы-реки, ещё трепещет! – кричал хриплый голос, повторяя эту простую фразу словно заклинание, призывающее удачу.

– Берите пироги, горячие, только испечённые! – завлекала окружающих женщина, сияющая природной дородностью.

Вдруг, открылись двери у небольшой дощатой будки, опёртой на стену одного из домов, из дверей тут же выдвинулись небольшие деревянные прилавки, на которых оказались уже расставлены недорогие товары. Мальчишка, не ясно как оказавшийся внутри этого сооружения, также начал зазывать покупателей:

– Перчатки, ремни, ленты, шпильки, булавки, гребни, тесемки, шнурки, духи, помада, ремни, бальзам, перчатки… что вам угодно? Пожалуйте-с! У нас покупали?

Рынок оживал, словно просыпающийся зверь. Толпа росла, образуя бурлящий поток.

Нищие сбивались в стайки недалеко от церквей, протягивая дрожащие руки на фоне золотых куполов. Жулики выискивали свою добычу в поглотившей утреннюю неспешность суете. Но, над всем этим хаосом витал дух воли и торга, дух, который делал Таганку одним из сердец Москвы, бьющимся созвучно с жизнью простого народа.

Здесь горожанин мог найти всё. Тут смешивались запахи навоза и ладана, крики торговцев и шепот молитв. Кипела жизнь полная страстей, надежд и разочарований. Утро на Таганке было холстом, на котором каждый день писалась новая картина московской жизни, яркая, пёстрая и зачастую незабываемая.

Агафья несла в руках корзину с яйцами, каждое из которых было тщательно оберегаемо, словно драгоценный камень. Запахи относительно недорогих пряностей, свежей выпечки, пота и земли смешивались в густой дурман, опьяняющий некоторых сильнее чем крепкий мёд. Под ногами хлюпала грязь, перемешанная с соломой и лошадиным…

Агафья как-то слышала от незнакомого монаха, что тут сама земля проклята, отчего круглый год изрыгает из себя сор, навоз, болотную жижу и прочую скверну.

– Агафья! Я вижу ты издалека идёшь, аж пыль на подоле. – Знакомый голос прозвучал, как звонкий колокольчик, чудом пробившийся сквозь базарный гвалт.

– Здрав, Прасковья! И то сказать, издалека. С дому, с самой Перервы⁴². Да пёс с ней, с пылью то. Хуже пыли беда случилась, Прасковья, хуже.

– Что сталось? Волки скотину задрали? Так не было у вас волков… или опять вас, за болотом, монастырь закабалил⁴³?

– Как стали государевыми, так и остались, спасибо царице освободительнице! – Перекрестилась Агафья. – А монастырские попы теперь пусть сами живут, по уставам своим…

– А что тогда так убиваешься? Если не попам вас вернули, то тогда что? Черти к тебе явились? – Продолжала издевательский трёп Прасковья. – Или правда волки в вашем болоте появились?

– Волки… Эх. волки, говоришь… Прасковья, волки – те по теплу летнему сытые, да далеко от нас, да шерстью лоснятся, а тут зверь лютей волка объявился, мятеж называется. Бунтует Россия! А сын мой средний в солдатах.

– Бунт против царицы? Кто же восстал против порядков богом данных? Бес какой вылупился из пекла?

– Хуже беса, Прасковья, хуже. Хоть и дальше волка от нас бродит, но и его, серого, хуже. Черти не рога нам кажут, а то мор на Москву напустят, то царя ложного призовут⁴⁴. Да только царь этот ненастоящий, из грязи вылезший. Говорят, будто бы Пётр Третий воскрес. Да только бредня то всё.

– Аааа. Так я мор и бунт в Москве пережила и про самозванцев слыхала, да не раз… Бредня, говоришь? Но, ведь много людей им верят. Слепы небось стали, что лик царёв не признают…

– Верят, Прасковья, верят! Бесам верит голь перекатная, да мужичье оборванное – все к нему бегут, чертями ведомые, так нам поп говорил. Словно мотыльки на огонь, на погибель свою слетаются. Самозванцы им волю обещают, да землю напрасно раздают, долги им прощают. Но, только воля та – волчья пасть, а земля им кровью выйдет…

– Господи! И что же, лютуют опять, что ли? И против государыни людей руку подняли?

– Поп мне говорил, что ересь Аввакумовщины снова голову подняла, Пресвятую Троицу раскольники на три части опять разделывают⁴⁵…

– Воистину, проклятие! А власти-то где? Всегда спят, когда Русь-матушку на части рвут…

– Не спят, а словно опомниться не могут. Велика Россия, да порядка мало. Только солдаты, как псы голодные, мечутся, да и те не успевают за разбойниками. То там, то тут вспыхнет народец, вот и у нас недавно чумной бунт…

– Ну как недавно? Так два года уже прошло, с чумного бунта⁴⁶. И что же солдаты, вернее сын твой? Что же дальше будет? Сидеть и ждать нам, али прятаться?

– Бежать некуда, только молиться да ждать. Вот и ожидаем, словно приговоренные. Сынок мой только весточку и успел передать, что их против бунтовщиков послали. Извелась я с того дня, ночами не сплю…

– Да уж… Трудно тебе. – Прасковья посмотрела в глаза собеседнице. – Ничего не поделаешь – молись за сына, да торгуй.

– И то правда….

Вдруг послышался непривычный шум, лица у торговцев стали перепуганными, а покупатели оживились. Появились солдаты в синих мундирах, с оружием в руках, окружили один из торговых рядов, отрезав его от остального базара. Любопытствующие тут же образовали толпу, и две болтливые женщины присоединились к ней в первом ряду.

Пройдя мимо собравшихся зевак и солдат, полицейские чиновники с важным видом принялись осматривать мешки в лавках, тщательно проверяя каждый угол.

– Вишь, Агафьюшка, что деется… – прошептала Прасковья. – Ивана-купца-то с нашего ряда повязали драконы⁴⁷! Вон, видишь, тащат уже… Соль его, та дешевая, видать, ворованная.

– Ты этого связанного знаешь? И что за драконы?

Солдаты на их глазах крутили руки у высокого бородатого купца и нескольких его работников.

– Как не знать, Иван наполовину башкир, узкоглазый который… Приглядись, вон его мордой на стол положили, и тебе он чай встречался… – Женщина уставила глаза на собеседницу, как на дитё незнающее. – А эти синие и есть драконы. Ну ты что? Драконы, конников так зовут у царицы…

– Пёс с ними, с этими верховыми. – Заявила Агафья. – Вроде бы крепкий мужик Иван, ровно на земле стоял, смотрю вся лавка товаром завалена. Зачем ему ворованной солью торговать?

– А вот видать торговал, не зря его вором⁴⁸ и кличут, мужики в основном, за глаза конечно. – Прасковья понизила голос до шепота. – Вон сколько солдат нагнали, приказные⁴⁹ мешки с солью смотрят… Видать, точно, краденная она, да из казённого магазина.

– Ох, Прасковья, лихо дело. – Агафья покачала головой. – Соль, то дело государево. Царица матушка строго за ней блюдет, если на таком воровстве кого словят…

– Ну, будет тебе… вот и узнаем, что будет, когда словят.

Бабы, хоть и притихли, но остались стоять вместе с другими зеваками, позабыв про все свои заботы – не часто им доводилось видеть такое яркое представление.

Шесть месяцев минуло с тех пор, как скрипучая и неудобная карета довезла меня до мостовых златоглавой Москвы. Город встретил меня промозглым осенним ветром, запахом дыма и дерзостью воробьев, клюющих просыпавшееся из воза зерно прямо под копытами лошадей.

Я, как гвардеец Преображенского полка, оказался прикомандирован к Московской Полиции.

Жаждал ли я этого назначения? Нет.

Грезил ли о жизни в близкой к дядиному имению Москве? Безусловно, нет!

Даже повышение до поручика, скоро последовавшее, не согрело мою душу, ведь полиция это⁵⁰…

Хотя, к чему эта ложь пред самим собой?

Виной всему стала, конечно, моя дуэль. Кровь мной пролита, и пускай свою честь я защитил, но, в наказание за смертоубийство служить мне суждено среди смрадных московских мануфактур, в лабиринтах грязных переулков, да у кишащих простонародной жизнью базаров.

Вокруг себя я увидел не блеск и лоск гвардейских мундиров, а великовозрастных офицеров дослуживающих свой век, неопрятных гарнизонных солдат в поношенной перештопанной одежде, полицейских чиновников, пропитанных запахом канцелярской пыли, да пёстрые команды инвалидов⁵¹… Последние, как по мне, вообще мало отличались от шаек бандитов…

Впрочем, нельзя сказать, что я совсем пропал. Прохор, несмотря на преклонный возраст, быстро подсуетился и отыскал нам пристойное жильё.

После устроенных им долгих торгов, и придирчивых осмотров, мы осели в квартире неподалеку от места моей службы. Комнаты оказались на удивление светлыми, наполненными солнцем.

Мебель, хоть и повидала разное, показалась добротной. Пусть нам достались кресла с вытертой обивкой, стол, испещренный царапинами и шкафы с излишне скрипучими дверцами, но я был доволен.

Москва – город, где деньги утекают как вода сквозь песок, а жалования полицейского явно недостаточно… если бы не щедрые вспоможения матушки и дяди, я бы не смог позволить себе и этого вполне скромного жилища…

Но, хватит о грустном!

Вскоре после прибытия меня представили ему – Николаю Петровичу Архарову, обер-полицмейстеру, чья фигура была окутана зловещей славой, человеку, чье имя произносили с придыханием, даже самые важные сановники.

При первой встрече, он посмотрел на меня из-под нависших бровей глубоко посаженными пронзительными глазами, оценивая меня, словно опытный купец товар. Мне же он показался человеком серьёзным, ему было немного за тридцать, отчего тень угасания уже коснулась его.

– Что ж, Александр Георгиевич, ваша фамилия Муромский, как у дяди? – Архаров многозначительно улыбнулся. – Мы с вами оба гвардейцы. Но, здесь, в полиции, придётся учиться другой жизни. Здесь видишь изнанку империи, то, что многие стараются скрыть за шелками и кружевами с рюшами и бисером. Нам тут не до сантиментов. Здесь тоже бывают битвы, причём каждый день. Битва за порядок, битва за спокойствие государыни… и за свой собственный кусок пирога…

Архаров улыбнулся:

– Который, как известно, слаще, если откушен у соседа.