– Нет, мне такие слухи не интересны…

Утренняя птаха огласила окрестности своей трелью. Над застывшей каретой сплелись ветви елей, образуя зелёный свод, сквозь который начали пробиваться лучи восходящего солнца. Утро ещё дышало прохладой…

Подпоручик Тынянов, сидя рядом со мной на обычном лесном брёвнышке, хоть и сразу принял на себя бремя одного из моих секундантов, но отчаянно пытался удержать мой корабль от столкновения с рифами судьбы:

– Послушайте, прапорщик, – начал он, кладя руку мне на плечо. – эта дуэль… это же чистое безумие! Вы только посмотрите вокруг. Неужели эта прекрасная земля, омытая росой, создана для того, чтобы обагрить её кровью такого мерзкого человека, как Никитка Штакельберг? Да и ещё, всё из-за какой-то пустой ссоры?

– Но, – возразил я, чувствуя, как гнев обвивает мое сердце. – Прапорщик Штакельберг оскорбил меня, явно и прилюдно! Разве я могу просто проглотить это?

Подпоручик издал тяжелый понимающий вздох, а затем рыгнул. Его полное и пьяное лицо, выражало печаль и усталость:

– Честь, прапорщик, это не то, что вам дарят или отнимают. Это то, что вы носите в себе. И если она у вас есть, то никакое оскорбление не сможет её запятнать. А эта дуэль… она только докажет, что вы готовы убить человека из-за его глупости. Неужели это то, чего вы хотите доказать миру?

Я молчал, размышляя над этими странными для гвардейского офицера словами. В голове, словно в калейдоскопе, мелькали обрывки фраз, оскорбления, насмешки от Штакельберга… Потом появились животный ужас перед собственной смертью и человеческий страх показаться трусом.

А подпоручик продолжил, его голос звучал почти как мольба:

– Александр Георгиевич, подумайте о ваших родных. О матери… Неужели вы хотите причинить им такую боль?

Я вспомнил лицо матери, ее морщины, прочерченные заботой и любовью… Внезапно, капитан усмехнулся, и в его глазах мелькнул лукавый огонек.

– А знаете? Я припомнил, – сказал он, понизив голос до шепота. – Вспомнил одну деталь. Этот ваш… Штакельберг. Пару месяцев как, он проигрался мне в карты. Не очень много по столичным меркам, но для меня не мало – двадцать рублей. И представьте себе, до сих пор не вернул долг! Какой непорядочный человек! Неужели вы действительно хотите, чтобы такой бесчестный должник пролил вашу драгоценную кровушку? Он мне нисколечко не нравится, да и вас жалко, но если вы его убьёте…

– Двадцать рублей? – Я перебил его, с внезапно появившейся злобой.

Тогда мне показалось что Тынянов отговаривал меня от дуэли только из-за двадцати рублей причитавшегося ему от Штакельберга должка, кажущаяся бессмысленность ситуации внезапно оглушила меня. Гнев вытеснил страх, но оставил горький привкус разочарования в людях. Я посмотрел на подпоручика, на его лукавое не выспавшееся лицо, на бутылку в его руках, и, осознав, что дуэль, увы, неизбежна, повернулся лицом к восходящему солнцу и торжественно произнёс:

– Я возмещу вам двадцать рублей, Владимир Петрович, если только в них всё дело…

В карете, у которой мы сидели, храпело несколько наших собутыльников, а рядом, на козлах, сидел кучер, смотревший на нас усталым и всё понимающим взглядом.

Дуэль началась. В тот миг, когда Тынянов дал сигнал, махнув своим платком, время словно сжалось в тугую пружину, чуть ранее секунданты выдали проверенные дуэльные пистолеты.

Штакельберг, чьё лицо застыло в ужасающей маске, начал свой зловещий для меня марш к барьеру, держа пистолет на вытянутой руке и направив его в мою сторону. Каждый его шаг отдавался гулким эхом в моей груди, идя вперёд я сам прицеливался и отсчитывал секунды, приближающие неизбежное.

Враг же двигался рывками, уже уготованный для моей пули – я точно знал, что попаду.

Но я медлил, выстрелить в живого человека оказалось не просто, мне что-то мешало решиться…

В это время, Штакельберг достиг барьера своими рваными пружинистыми шагами, намного быстрее меня, я увидел в его глазах странную ненависть, бессмысленную пьяную злобу и одновременно полное исступление пропащего человека – пути назад уже не было.

Я сделал ещё шаг. Сердце колотилось, словно птица, бьющаяся взаперти рёбер. Мир сузился до мушки пистолета и лица Штакельберга, ставшего вдруг, на удивление, чётким и близким. Дыхание моё остановилось, замедлилось. Я вдруг как-то понял, что он через мгновение выстрелит, и разум мой дрогнул, испугался, затрепетал…

Но моя рука не дрогнула, я спустил курок первым.

Хлопок разорвал тишину, дым запеленал мне глаза. На мгновение показалось, что я промазал и последует его ответный выстрел…

А потом Штакельберг рухнул, как подрубленное дерево. Приглядевшись, на его лбу я увидел ужасную кровавую рану, кость была раздроблена и пробита, череп пробит…

Я стоял полностью протрезвевший, так мне казалось, не в силах поверить в случившееся. Передо мной лежал человек, еще мгновение назад живой, пускай злой и гадкий…

В этот миг я понял, что убил не только Штакельберга, но и часть себя. Эта кровь навсегда останется на моих руках, как несмываемое клеймо принятого решения.

Я помню, как подошли секунданты, мои и Штакельберга, их лица – бледные маски, отражали удивление и замешательство. Они попытались ободрить меня, готовые подтвердить, что всё случилось честнейшим образом. Но, как оказалось, никто из них не ожидал такой простой и быстрой смерти – для меня это выглядело полнейшим абсурдом.

Вскоре мир вокруг померк, посерел, краски потускнели, звуки приглушились. Меня захватила странная апатия, руки, наконец, предательски затряслись…

В этот момент, уже распрощавшийся с жизнью, Штакельберг махнул ногой. Кто-то удивлённо вскрикнул, эхо разнесло этот мужской возглас по округе, а мертвец начал посмертно дёргать обеими ногами, пытаясь обмануть свою судьбу причудливым конвульсивным танцем тела.

Целый месяц после дуэли я провёл в полковом узилище, даже не в собственной квартире, ожидая своей участи.

Меня, уже пару раз, доставляли для разговора с надменными генералами и не единожды приводили к суровым полковникам.

В этот раз, меня довели до мужчины высокого роста, с широкими плечами. Зелёный гвардейский мундир с золотым шитьём, модного покроя и дорогие побрякушки, усыпанные бриллиантами – всё выдавало в нём достаточно состоятельного человека, не чурающегося роскоши. Его благополучие дополнительно подтверждали дорогая трость в руке и золотая табакерка, небрежно брошенная на столе, за которым он сидел.

Его я не знал.

На голове моей не бело треуголки, не оказалось и иного головного убора, посему я не мог снять шляпу и как положено поклониться в приветствии. Но я не растерялся, в полном соответствии с ещё неписаными традициями гвардейского офицерства, я вознес длань правую, устремив пальцы, указательный и средний, к виску, а остальные смиренно прижал к ладони. Такое неуставное приветствие мои сослуживцы называли Рыцарским, не знаю уж почему³⁷.

Предложить рукопожатие этому небожителю, восседающему за столом, я не осмелился, хотя в кругу офицеров гвардейцев такое было в порядке вещей.

– Так, прапорщик… Помню я вашего батюшку, да и дядюшка ваш – носитель славного имени, отпрыск славного рода… а что вижу я сейчас? Передо мной лишь пепел вашей карьеры! Крах надежд вашей родительницы! – Офицер поглядел мне прямо в глаза. – Она, бедная, исписала мне целую гору писем, через вашего дядю передала! Вы, милейший, сумели променять уже решенное повышение на жалкую безделушку, под названием уязвлённая гордыня!

– Я…

– Молчать! Вам было даровано всё: родословная, образование, покровительство… Вас ждала блистательная карьера! А вы? Вы предпочли закопаться в собственной грязи, как… как паршивая дворняжка!

– Что вы? Да как вы можете, так… – Попытался я защитится.

– Тихо! Это слова вашего дяди, с которыми я полностью согласен. Вы словно решили, что честь офицера измеряется количеством продырявленных мундиров и пролитой крови сослуживцев! В том, что дальше случится, винить можете только себя!

Он потянулся за золотой табакеркой, явно собираясь ей воспользоваться, но рука его замерла на полпути…

– От себя я добавлю. Вы убили хорошего офицера, который честно дослужился до прапорщика из солдат. – Полковник оценивал мою реакцию. – Этот Штакельберг давно и хорошо служил, но, такие люди как вы, со связями и положением, всегда обходили его. Не давая сделать карьеру.

– Я…

– Тихо! Тут я говорю, а вы слушаете. Он не хотел переводится из гвардии, смекалкой он тоже не блистал, потому озлобился на таких как вы, у которых всё оговорено и заранее решено…

– Вы меня сейчас осуждаете?

– Суд будет позже, сейчас я с вами просто разговариваю. – Мужчина развёл руки. – Впрочем, как я и говорил, особым умом Никитка Штакельберг не блистал, потому разозлился на самую очевидную причину его бед, на вас, и начал, то что начал…

– Вот именно, он сам виноват!

– Послушайте. Вы птица невеликая, вас будет судить полковой кригсрехт³⁸, а не генеральный. Состав с петровских времён заведён: председатель полковник, а затем асессоры³⁹, среди которых два капитана, два поручика и два прапорщика. Этим полковником буду я. Считайте, что результат уже известен – вы однозначно виноваты! И приговорим мы вас к смерти через повешение, возможно, с конфискацией некоего имущества…

– Как так? – Возмутился я несправедливости. – Я, оказывается, не могу и честь свою защитить? Это же…

– Согласно устава, вызов на поединок навлекает лишение чина, объявление негодным к службе, штраф и конфискацию части имущества. За выход на поединок и обнажение оружия наказанием для дуэлянтов и секундантов является смертная казнь с конфискацией имущества… а на вас ещё и убийство…

– Ваше высокоблагородие… Постойте! – от возмущения я снова перебил полковника. – Закон такой действительно существует, я не спорю, но ведь… никого по нему не казнили! Вы не можете…

– Запомните, вы убили человека. Раскаиваетесь?

– Это была дуэль! Я!..

– Тише, молодой человек!!! – Как оказалось, вершитель моей судьбы умел говорить намного громче чем я. – Подобных судебных решений словно в море воды, как и вызвавших их кровавых поединков, но смертные приговоры ни разу не были приведены в исполнение. Если бы не было смерти Никиты, вас бы просто перевели из гвардии в боевые части или в забытую богом крепость. Но ваша ситуация иная, и я дам выбор. Вам интересно какой?

– Безусловно!

– Несмотря на приговор суда. Вас могут отправить в отставку без мундира и выслать в собственное имение под надзор на несколько лет. Второй вариант, вас разжалуют в солдаты и сошлют в дальний окраинный гарнизон… Вам какой вариант нравится больше?

– Как может такое нравится… но…

– Хорошо, тогда вас накажем иначе, отправкой в Московский гарнизон, поближе к юбкам вашей уважаемой матушки. Звание вам сохранят, но вы забудете не только о гвардии, но даже о боевых частях, мы вас переведём в полицию.

– Как так?.. – Возмутился я.

– Да так. Люди там нужны, а служить у них мало кто хочет из офицеров, и да, вам придётся присягнуть второй раз, дать полицейскую присягу, потому считайте это наказанием за убийство. – Вдруг полковник по-отечески улыбнулся. – Не всё так плохо, вы попадёте под начало моего хорошего знакомого Николая Петровича Архарова, он, как и вы, служил в Преображенском полку…

Дальше он много говорил, а я мало его слушал, но что-то в этой «отеческой» улыбке, в этом внезапном упоминании Архарова, заставило меня забеспокоиться.