Глава 2. Санкт-Петербург

Прошла не одна неделя, с тех пор как я очутился в граде святого Петра, и жизнь здесь, скажу вам, оказалась не то что терпима, а воистину прелестна!

Лето 1772 года лишь начиналось, а матушка уже смогла передать мне деньги, хоть и скромные.

Дядя же, тот и вовсе оказался щедр, прислал куда большее содержание. Ещё и жалование мне было положено, вот только Прохор толковал о каких-то загвоздках с получением неких казённых бумаг:

– Эх, ваше благородие, что-то тут нечисто! – в очередной раз заявил Прохор, взяв в руки пряжку от портупеи, брови его взлетели домиком. – Вас должны были в подпоручики, а то и в поручики произвести! Все ж обговорено было! Но, вы всё ещё прапорщик²⁹… ну дела… сам полковник…

– И что с того? – Отмахнулся я, перебив слугу, не понимая его стариковских волнений. – Рано или поздно друзья дяди всё обустроят, утрясут. Чего нам лишний раз беспокоится?

– Где видано чтоб у прапорщика денщик унтер-офицером был? Абсурд, да и только!

– Да ладно тебе, Прохор, тебя же в солдаты не разжалуют, ты вне штата – отрезал я, прерывая его навязчивое ворчание, – унтеры, наверное, только у полковников и вышерасположенных чинов в денщиках ходят! Но, не забивай мне голову подобной ерундой.

– Слушаюсь, вашбродь…

И Прохор обиженно отвернулся, продолжая сидеть на табурете, чистить свою пряжку, но, ворчать что-то невнятное себе под нос он не прекратил. Я же сделал вид, что мой слуга стал невидимкой, ну или, в крайнем случае, самым скучным и незаметным предметом меблировки.

Рядом со мной, на столе, лежал сложенный лист с остатками сургуча, в котором безошибочно угадывалось письмо. Почерк на нём резкий, размашистый, не был лишен своеобразной элегантности. Он выдавал отправителя, моего старого приятеля, кузена Алексея, определённого собственным отцом на службу в какую-то глушь.

Я уже читал это письмо, но решил от безделья его перечитать, взял бумагу в руки:

Мой дражайший кузен!

Весточку шлет тебе Алексей, теперь уже капитан в дальней крепости и даже её комендант! Представь себе только, я в капитанской форме, вышагиваю перед строем плохо обученных солдат! Ищи это смешное зрелище, меня, да и саму эту твердыню обороны, где-то у окончания самого Волжского Низовья… ну, почти там, между Казанью и Астраханью.

Пикантность местной ситуации в том, что в отличии от тебя, я к армейской службе и вовсе не готовился! А моему отцу приспичило отправить меня подальше от столицы, от Москвы и даже от Казани.

Вот я уже и тут, да ещё сделан старшим из всех офицеров!

Жизнь здесь кипит! Каждый день новая потеха. То косолапый заглянет, то солдаты перепьют и давай песни горланить во все горла. Скучать мне не приходится! Как только подвернётся оказия, обязательно приезжай в гости.

Квартирую я тут в шикарной избе, баня – ну просто царская, для местных нищих казаков сказка! А крепость наша – это, считай, целая деревенька, обнесенная низким частоколом. Любо-дорого глядеть на местные мазанки из палок, соломы и горы³⁰…

Помимо моих бравых вояк, есть казаков сотня, а они, посмотри на недавние бунты и постоянное окраинное недовольство, еще вопрос – друзья нам или нет?

Уверен, тебе бы тут понравилось! С надеждой на будущую встречу, твой друг.

Я отвёл взгляд и случайно заметил второе письмо, от матери…

– Черт бы побрал эти письма! – Ругнулся я.

Буквально вчера я углубился в витиеватые строки матушки, в которых сквозило неприкрытое стремление облагодетельствовать меня браком с какой-нибудь добродетельной, обязательно скромной девицей, да еще и с солидным приданным! Меня аж передернуло от одной мысли об этом счастье…

– Что случилось, ваше благородие? – Участливо пролепетал встрепенувшийся Прохор.

– Ничего. Наступил очередной день, который грозит быть до ужаса скучным!

– Так вас же, вашбродь, сослуживцы в бильярдную зазывали. Может, еще не поздно?

– Сослуживцы? Те, что окрестили меня «самым удивительным переростком из сверхкомплектных сержантов³¹»? – Сказал я, а сам от злости аж побагровел. – Как вспомню, так вскипаю. Да я лучше удавлюсь, чем сяду с ними за один стол!

– Так, я слышал всё сам. – Махнул рукой Прохор. – Шутил с вами лишь его гадостная благородь прапорщик Штакельберг, а прочие молчали. Штакельберг не появится…

– Кажется, звать его Никита Баженович, он точно не собирался идти? – Посмотрел я на Прохора и добавил. – Даже имя у него гадостное.

– Точно так, вашбродь. – Слова Прохора меня ободрили, а он продолжил меня уговаривать. – Там, говорят, новый стол бильярдный завезли. А через дорогу заведение где девицы… гм… весьма общительные.

Я прищурился, смотря на Прохора, его радостное лицо светилось словно солнце.

– Прохор! Живо мой лучший камзол!

Приближавшийся вечер начал казаться мне значительным, а предстоящее развлечение превратилось в загадочное и мистическое действо. К сожалению, такое происходит лишь с юными душами, они способны видеть различные чудеса там, где другие замечают лишь скучную обыденность…

Выпили мы знатно, а я особенно! Тогда я уже был привычен к шампанскому и прочим винам, что подавали в бокалах. Но на этой простой офицерской встрече, в чести были напитки попроще – водка, да пиво. Да такие, чтоб вышли подешевле и с ног валили понадёжней.

И вот, я позволил себе расслабиться в бильярдной, где зелёное сукно стола принимало на себя яростные удары кия моего очередного соперника в игре.

Да и шары, как птицы от выстрела, разлетались у моего подвыпившего сослуживцев во все стороны света, минуя лузы, то и дело радуя меня звонкими ударами в борт.

И хотя меня, признаюсь, покачивало, но усердные бильярдные тренировки в имении дядюшки позволили мне одержать победу в большинстве из партий…

Но, после череды триумфов, которые я помнил лишь в общих чертах, усталость начала брать верх. Голова загудела, словно в ней поселился улей с рассерженными пчёлами, в ногах появилась тревожная слабость, а в глазах затанцевали разноцветные искры.

– Позвольте, господа, – пробормотал я, заплетающимся языком. – Мне бы немного отдохнуть…

Не дожидаясь ответа собутыльников, я побрёл к ближайшему свободному креслу, которое ждало меня в углу. По пути я аккуратно обошел мирно сопящего на полу Владимира Петровича Тынянова, подпоручика, которого до этого я несколько раз обыграл. Кресло оказалось старинным, но зато мягким и уютным, словно моя домашняя перинушка.

Я упал в кресло, закрыв глаза. В горле еще кружились остатки лихих винных паров, а в голове звучали отголоски громких разговоров, но постепенно и они стихали, уступая место блаженной тишине…

Вдруг, взрыв хохота из десятка глоток, подобный грому, вырвал меня из объятий благостного беспамятства.

Открыв глаза, я с удивлением узрел перед собой кривляющегося прапорщика Штакельберга. Пока мой похмельный рассудок пытался понять происходящее, согнувшийся и сухой словно тростинка, с растрёпанной курчавой шевелюрой прапорщик продолжал свои насмешки:

– Что, «высокоблагородие» соизволило пробудиться? Восстали из пепла, как феникс? И не в своей барской квартирке? – процедил он, прожигая меня взглядом.

– Прапорщик, ваши шутки неуместны… – попытался я урезонить его, непослушным после внезапного пробуждения языком.

– Гляньте, перед нами граф, не меньше! А вы еще не высокоблагородие³²? Это недосмотр, явный недосмотр генералов. – огрызнулся он, не дав мне договорить. – Ночей Муромский не спал, о судьбах державы горевал, вот и прикорнул в этом простом кресле!

Я понял, что он в стельку пьян и старался не слушать его ядовитые реплики – что взять с этого жалкого человечка, тонущего в пучине собственного ничтожества?

Я и правда смог некоторое время не обращать внимания на его слова. Несколько офицеров постарались его успокоить, но безрезультатно. А молчаливое моё сидение лишь подлило масла в огонь.

Несмотря на последовавшие попытки сослуживцев устроить нам примирение, Штакельберг распалялся всё больше, пока не швырнул в меня перчаткой. Которая попала точно мне по носу.

Чаша моего терпения переполнилась, оскорбление было чрезмерным и явным. Я вскочил, словно ужаленный, и, схватив его за грудки, прорычал, глядя прямо в его наглую морду:

– Прапорщик, всему есть предел! Еще одно подобное действие или слово, и вы пожалеете!

– Что ты мне сделаешь? – громко прошипел Штакельберг и вырвавшись из моих рук ухмыльнулся. – Дяденьке нажалуешься? Или, быть может, вызовешь на дуэль? Ха! Щенок ты…

Упоминание дяди задело меня сильнее других слов, и уже я закипел от ярости:

– Хорошо, я считаю, что вы меня оскорбили. —Мой голос показал полное спокойствие, во всяком случае я старался это изобразить. – Как оскорбленное лицо, я выбираю пистолеты, дуэль будет этим утром.

– Отлично, пистолеты, так пистолеты. С двадцати шагов! И место для нас подходящее уже есть, все присутствующие его знают. – Штакельберг расхохотался мне прямо в лицо странным психическим смехом. – Завтра на рассвете! Посмотрим, как вы будете стрелять! Секундантов сейчас же определим, проверенные дуэльные пистолеты³³ у нас уже готовы.

Рассвет надвигался на сонное царство природы, летний лес окружал нас…

Вслед за солнцем, цветы, умытые росой, робко потянулись к появившемуся утреннему свету. Даже бабочки, как и другие дневные насекомые, ещё только оживали, не успев начать первый утренний вальс над цветками.

Всю ночь мои боевые товарищи, предавались неумеренному поклонению Бахусу³⁴, разделившись на два «непримиримых» лагеря: одни поддержали меня, другие же ушли со Штакельбергом.

Мы, оставив позади объятия городских стен, находились на месте предстоящей дуэльной трагедии, и я решил внести окончательную ясность в правила кровавой игры. Обратился к Тынянову:

– Подпоручик, любезный Владимир Петрович, как мой секундант, развейте мои сомнения! Всё ли я помню верно? Двадцать шагов разделяют наши начальные позиции. Пять шагов до центра дистанции – это черта, за которую мы не смеем, вернее не имеем права, переступать. Выходит, на дуэли, дистанция будет не менее десяти шагов между мной и смердящей псиной Штакельбергом?

– Именно так, Александр Георгиевич. Начальная дистанция в двадцать шагов – дань традиции, своего рода кровавый ритуал. Пять шагов до барьера от центра дистанции – лишь предосторожность…

Я бил без промаха на таком расстоянии, отчего не удержался и усмехнулся, уже зная исход:

– Значит, по сигналу мы вольны ринуться навстречу. Стрелять можем, когда заблагорассудится. Уклонения, прыжки, падения, все эти жалкие потуги избежать предначертанной судьбы – запрещены?

– Совершенно верно.

– А после выстрела? – спросил я, и с деланной беспечностью добавил. – Замереть словно испуганный заяц, или идти до барьера навстречу выстрелу противника?

– Идти… Таковы правила, прапорщик. Если вы выстрелите первым и промажете, вы даруете Штакельбергу прекрасный шанс, и его позиция точно окажется куда выгоднее вашей.

– А если оба, в итоге, промахнёмся?

– Тогда, – подпоручик расправил плечи и отпил что-то крепкое из глиняной бутылки, – вы возвращаетесь на исходную позицию, мы, секунданты, перезаряжаем пистолеты и игра возобновляется. Снова двадцать шагов, те же барьеры, те же правила. И так до тех пор, пока один из вас не испустит дух, не будет ранен, или пока жажда защиты чести не будет утолена.

– В целом, обычная дуэль…

– Кстати, вам говорили, что… – Голос Тынянова стал тихим и каким-то доверительным, – что Штакельберг лишь сын мелкого чиновника из рода бедных ливонских немцев³⁵