У меня стала появляться внутри злость. Позже я возвращался к этому моменту множество раз, пытаясь переосмыслить, разобрать на составляющие все чувства, эмоции, оттенки переживаний, который свалились на меня в тот момент. Злость состояла из естественного чувства ярости от вскрывшегося обмана, но как я признался себе потом, из чувства глубокой несправедливости, что она меня использовала: приехала в Америку, поступила в резидентуру, которую благополучно заканчивает, получит грин-карту, получит свою шестизначную зарплату, а я, защитив свою диссертацию, опять теряю свою Древнюю Грецию. Я сдержал свою злость, – самое худшее сейчас потерять самообладание, и потом стать посмешищем для всех и вся. Опять же позже я заметил, что во мне проскочила тень чего-то, что я тогда не мог ни понять толком, ни зафиксировать в памяти, – легкое мимолетное ощущение, как будто ангел пролетел, – это было предчувствие освобождения, – это я понял позже. Тогда мне Катя говорила, что мы никогда по-настоящему и не любили друг друга, мы были первые серьезные партнеры, и мы были хорошие партнеры по жизни, по сексу, по чему угодно, но мы не любили друг друга, мы не жили душа в душу. Она была права. И даже когда я сказал ей, что люблю ее, перед самым выяснением отношений, за что клял и кляну себя по сей день, то это было от страха, от неожиданного страха надвигающегося катаклизма, скорее последний шанс на спасение, чем реальное чувство. Катя говорила тогда много и страстно, я перебил ее, понимая, что она пытается мне что-то объяснить, что объяснений не требует, да и их не может быть. Что объяснять? Почему она не полюбила меня или почему она полюбила кого-то еще. Это все звучало бессмысленно. – Что мы делаем сейчас? Что мы делаем завтра? – спросил я. – Женя, мы всегда были хорошими, честными партнерами, мы всегда вместе тянули одну лямку. И я это очень ценю, – начала Катя. – Я приехала в Америку благодаря тебе и очень тебе благодарна за это. – И благодаря мне ты встретила своего возлюбленного, – не выдержав, сказал, передразнивая ее высокопарный тон. – Представляешь, так бы жила в Москве, работала в районной поликлинике и никогда бы не встретила свою судьбу. Каково? – Так вот, – продолжила Катя, не обращая внимания на мое высказывание, – я не буду подавать на развод, пока мы не получим грин-карту. Ты защищай свою диссертацию, а я поеду туда, где можно получить карту, когда получим карту, то мирно, безо всяких адвокатов и скандалов, разведемся. Это займет три с половиной года. Но я хотела бы разъехаться сейчас, нам не нужно жить вместе, – она чуть помолчала, и добавила, – мы с Константином хотели бы жить вместе. Ты согласен с моим предложением? – Что ты хочешь от меня? – спокойно спросил я. Мне нравилось, как я держался; я, в конце концов, обманутый муж, я персонаж из всех анекдотов, типичное посмешище, но я почему-то таким себя не чувствовал, я даже любовался собой со стороны, отчасти испытывая мазохистское удовольствие от неожиданной боли всей возникшей ситуации. – Проще всего было бы, если бы ты съехал отсюда, например, в Костину квартиру, а Костя переехал бы сюда, и не надо было ничего снимать среди года, осталось всего четыре месяца, а дальше мы уехали бы, и все… – неуверенно предложила Катя. – Съехать – я съеду, но конечно же, не в квартиру твоего Костика.

Я нарочно ничего не спрашивал ни о ее новом мужике, кто он, где они познакомились, ни о том, когда они стали близкими, ни о их совместных планах, – потому что это было бы глупо и унизительно, это был бы признак слабости, а я не хотел не только казаться слабым в этой ситуации, но и не хотел в действительности быть слабым.

– Я найду квартиру, и когда найду, то перееду, а пока потерпите, – спокойно сказал я.

Найти дешевую квартиру среди года оказалось непросто, квартиры в университетском городке в дефиците; дешевую, потому что мне предстояло жить на одну маленькую зарплату-стипендию, но я нашел то, что мог себе позволить: это была крошечная старая квартирка в доме, который когда-то был односемейным домом, но потом был перестроен в многоквартирный для сдачи внаем. С лестницы вход был прямо в крошечную комнату, что-то вроде гостиной-столовой, там было окно, выходящее на близко стоящий соседний дом, дальше коридор вел в спальню. Коридор был одновременно кухней, там вдоль стены между комнатами стояли белые холодильник и плита, старые и оббитые; из этого же коридора напротив плиты был вход в ванную-туалет. Спальня тоже была крошечная, но из нее был выход на довольно большой балкон, который по размеру был почти со всю квартирку, он выходил на достаточно дикий двор, – это был большой плюс, я уже себя видел проводящим много времени на этом балконе, он был намного приятнее, чем квартира. Ванная комната была тоже небольшая, с окном, и там стояли, видимо, изначальные тяжелые покрытые толстой белой эмалью ванная на чугунных ножках и раковина со старинными медными кранами, отдельно кран для горячей воды и отдельно кран для холодной воды. В ванную вместо нормального душа спускался шланг, когда я сказал хозяйке, что хорошо было бы сделать нормальный душ вместо шланга, то хозяйка грустно ответила, что это слишком большое денежное вложение для нее. Хозяйка была пожилая женщина, опрятно, хотя и старомодно одетая, говорила с грустным видом, как бы опечаленная своим тяжелым, безысходным финансовым положением, такой американский вариант старухи-процентщицы. Раскольникова с топором на тебя нет, – выругался я про себя, но, скорчив недовольную физиономию, согласился с тем, что придется жить со шлангом вместо нормального душа. Я подписал контракт, внес залог и плату за первый месяц, можно было въезжать. Я объявил Кате день моего переезда, сказал, что ничего брать не буду, кроме дивана и всяких мелочей. В назначенный день я без лишнего шума съехал с нашей квартиры в свою норку с балконом.

– Вадим Петрович, представляете, еду сегодня в университет и вижу перед собой номер на машине ЭКС-И-ПИ, а читаю по-русски, неприлично, но смешно; и вот что мне пришло в голову… Человек живет в иммиграции, ассимилируется, старается не выделяться из большинства, но неважно, как бы он ни старался слиться с окружающим миром, мы видим мир по-своему. Получается, чтобы интегрироваться в новый мир полностью, надо не только узнать много нового из этого мира, но и забыть, что знал до этого, а это невозможно. Я на одной вечеринке встретил профессора, он родом из России, из Санкт-Петербурга, приехал молодым, стал профессором здесь уже, говорит по-английски с тяжелым русским акцентом; меня подвели к нему, представили, как русского русскому, наивные американцы думали, что мы будем несказанно рады встретить земляка. Я представился, спросил, откуда он, а он мне ответил, даже очень резко, что сильно жалеет, что когда-либо жил в той стране, и не хочет даже вспоминать об этом. Я растерялся, что-то ответил… Но выглядел он как-то нелепо в этой ситуации со своим тяжелым русским акцентом, хотя очень успешный человек, заведует большой лабораторией, и прочее, и прочее… – Это ты у Лисы встретил? – поинтересовался Вадим Петрович. – Да, у них на кафедре то ли защита была, то ли что-то еще в этом роде, я был при ней. – Что у вас с Лисой? – Приам переводит стрелки, чтобы снять ненужную остроту темы, но я знаю, что он вернется к разговору, и вернется с неожиданной стороны. – Все по-прежнему, – вместе как бы, но не очень близко. – Чего ждете? Оба уже не дети, – заметил Приам, и вдруг начал: – Набоков, который писал «Лолиту» на английском, в самом начале, когда описывал перемещение кончика языка по небу, описал движение русского языка, точнее, движение языка, следующего русской фонетике. Я не знаю, сделал он это умышлено, как бы закодировал что-то, или непроизвольно, но факт интересный… Когда голова новорожденного проходит родовые пути, то форма головы определяется родовыми путями матери, так и наша внутренняя форма мышления определяется местом, где мы родились, хотим мы того или нет. – Вадим Петрович, Вы не перестаете меня удивлять. – Евгений, не стоит ничему удивляться. Учебный год начался, в среду ужинаем вместе? – спросил Приам. Это наша традиция, во время учебного года, по средам, мы ужинаем вместе, идем в какой-нибудь ресторанчик, по настроению, и там спокойно говорим о чем угодно: о кафедральных делах, просто о жизни, о политике, о науке, тема всегда находится. – Конечно, Вадим Петрович. Мы распрощались.

Рутина, то есть монотонно повторяющиеся события в жизни, создает иллюзию контроля над собственной жизнью, и родственную иллюзию того, что ты знаешь, что произойдет завтра, а завтра ты идешь из дома на работу, после работы домой, какие-то мелкие вибрации не меняют направления движения, а поскольку вероятность того, что завтра ты опять пойдешь на работу, очень высока, то тут и возникает ощущение, что ты знаешь, что произойдет завтра. Это, конечно же, не так. Ты едешь в поезде, точнее едет поезд и везет тебя, ты пространственно совпадаешь с поездом, но если вдруг поезд резко остановится, то ты полетишь с места кувырком по вагону. Завтра может вообще не наступить, или измениться помимо нашей воли с ног на голову, и тогда возникает абсолютное незнание того, что произойдет на следующий день, и это незнание создает ощущение, что завтра это вакуум, пустота – что совсем другая крайность. На самом деле неизвестное завтра – это не перемещение в вакуум, а выход на уже приготовленную сцену; по сценарию тебя там уже ждут люди и готовы к твоему появлению, хотя тебе кажется, что все встречи и события – это вопрос хаотичной случайности. Когда я готовился к переезду от Кати и старался это сделать опять же спокойно, без драм и сцен, я перевез все мелкие вещи, одежду, сам, на машине, не прося ни у кого помощи, старуха-процентщица разрешила начать въезжать раньше. Но тут встал вопрос дивана, – диван одному мне было не осилить. На кафедре я не хотел никому говорить, что происходит дома, и что я разъезжаюсь со своей женой, а среди соотечественников у меня не оказалось близких друзей, к кому бы я мог обратиться за помощью. Катя была на связи со всеми русскоговорящими, она знала всех, все знали ее, телефон у нее не замолкал, до расставания все мои общения были через нее, теперь общения не было. О том, чтобы просить Катю помочь, не могло быть и речи, но как выбраться из ситуации, я точно не знал. Был вариант нанять какого-нибудь бродягу за несколько долларов, что было очень неопределенно и туманно. Мысленно я перебирал всех знакомых, кого бы я мог попросить об одолжении, но все как-то не вырисовывалось. Я не был близок с этими людьми, я всегда избегал их и общался с ними по необходимости из-за Кати, теперь обращаться к ним было бы неправильно, эти люди чувствовали мое отношением к ним, я уверен, что они злорадствовали по поводу ухода Кати и смотрели на меня, как на полного лузера, поэтому обращаться к кому-то из них было бы сверхунизительно – лучше спать на полу. Время переезда подходило, а решения диванного вопроса не было, я просто перестал об этом думать. Я брел с тележкой по продуктовому магазину, соображая, что мне нужно, чтобы выжить одному, то есть нужно что-то простое в употреблении, готовить я не умел, сытное, но и здоровое. Выросши в Древней Греции, я восхищался не только их скульптурами, пьесами, поэзией, философией, но и их образом жизни, из которого и родились философия, поэзия, пьесы, скульптуры. Мне очень нравилось отношение древних к физической красоте, которая должна была гармонично резонировать с красотой внутренней: считалось позорным быть толстым и тупым. Еда тоже должна быть простая, питательная и полезная: поэтому в моей тележке лежали батон французского хлеба, самое близкое, что можно найти в американском магазине похожее на наш привычный русский хлеб, флакон оливкового масла, прозрачный пластиковый контейнер, заполненный большими черными мясистыми маринованными оливками с косточками и бутылка вина – на этом мое представление о здоровой и полезной пище в Древней Греции заканчивалось, дальше начиналась современность. Я чувствовал себя потерянным в большом продуктовом магазине, забитом неимоверным количеством всяких продуктов, и каждый вид продукта был представлен несколькими сортами, разобраться во всем этом было очень сложно. Мне надо было быть очень экономным, я возвращался на крошечную стипендию, денег было в обрез. Я ломал голову, что нужно купить еще, казалось бы, все, но все мне не нужно: как насчет кукурузных хлопьев – они могут стоять долго, полезные, питательные и их не надо готовить, к ним нужно молоко… Отлично! Я был рад прогрессу. И тут передо мной возникла мужская фигура: «Привет!» Я поднял глаза, оторвав их от полки с рядом разных кукурузных хлопьев: это был Боря Шнейдер. Когда я перебирал в голове всех соотечественников, которых я знал, Боря как-то выпал из памяти, наверное, потому что я перебирал одну группу людей, которые составляли одну компанию и были единым большинством, живущем в городе, Боря не был частью этой компании, как не был ею и я. Я встречался с Борей пару раз на больших сборищах, последний раз, когда мы виделись, мы здорово напились вместе и ржали, как сумасшедшие, весь вечер, ловя на себе косые взгляды остальных присутствующих, позже я получил нагоняй от Катьки, что мы вели себя неприлично. У Бори была репутация плейбоя, он жил один, его видели с множеством разных женщин, он много путешествовал, его суждения обо всем были неожиданные и остроумные, он был внешне привлекателен и никого из окружающих не подпускал близко к себе. Его знали очень многие из соотечественников, потому что Боря был менеджером, проще говоря домоуправом, в льготном доме для стариков, где жили многие родители наших соотечественников. О нем было много слухов, говорили, что он был на кафедре программирования в одном из очень престижных университетов в Нью-Йорке, и вдруг переехал сюда, и начал работать не в университете, а домоуправом. Он держался обособлено, появлялся на больших сборищах, но ни с кем особенно дружбы не водил. Когда я с ним познакомился, он по-человечески мне очень понравился, но у меня не было времени на дружбу, я, не разгибаясь, работал над диссертацией, оба раза, когда мы встречались, то договаривались созвониться, но это так и оставалось неосуществленным планом.

– Привет, – отозвался я, еще не решив, рад я его видеть или нет. – Я слышал, у тебя перемены в жизни. Ты же знаешь, слухи распространяются быстрее интернета, – с легкой, как бы извиняющейся усмешкой, сказал Боря. – Да, вот готовлюсь к независимому существованию, – неопределенно ответил я. – Послушай, – спокойно, без усмешки сказал Боря: – если тебе нужна какая-то помощь, или просто поговорить о всякой ерунде, то я вполне готов либо выслушать, либо поговорить. Я был в чем-то похожем, я знаю, как это может быть. Я это говорю абсолютно серьезно. Я посмотрел в Борины глаза, они были без усмешки, серьезны и в них был какой-то мягкий огонек. Борино лицо было спокойно, всегда присутствующей насмешки не было, все черты лица: длинный прямой нос, черные брови, черные короткие волосы, небольшой рот и массивный подбородок, все спокойно зависло вокруг глаз, подчеркивая их открытость и искренность. Я был один в своей ситуации, никого вокруг не было, с кем я мог бы поделиться переживаниями, мыслями или просто побыть не одному, разбавив самого себя чьим-то присутствием. – Как насчет в субботу помочь мне перевезти диван? Или ты по субботам не работаешь? – с усмешкой спросил я. – Я стараюсь не работать всю неделю, это мое кредо. Но помочь диван перевезти – дело святое. Говори, когда и во сколько, и я буду, как Майти моус, на месте. – Отлично. Спасибо. Я грузовик заказал на одиннадцать утра в субботу, давай в одиннадцать тридцать около моего, точнее Катькиного дома, – я дал ему адрес. – Все, договорились, – подытожил Боря. – Ты что обычно предпочитаешь пить после перевозки дивана? – поинтересовался я. – Всегда и везде – водку. Я однообразен. Ты о водке не беспокойся, я принесу пузырь, ты организуй закуску, или можем пойти ко мне, у меня найдется, чем закусить. – А диван тоже к тебе повезем? – передразнил его я. – Если хочешь принести водку – неси, я не большой специалист по водке, я больше по вину, но закуску я организую. И, Боря… Спасибо. В назначенную субботу мы перевезли диван. Катя была дома, мы пришли без особых разговоров, забрали тяжеленный, на железной основе, раскладывающейся вперед диван. Когда мы мучились с диваном, вынося его из квартиры, я тайком пытался подсмотреть за Катей, но ее видно не было, мне было досадно от этого, но потом в голову пришла простая мысль: для меня в этом моменте расставания есть оттенок сожаления, какой-то грусти, шесть лет жизни, обиды, как я ни пытаюсь себя разубедить в этом, а для нее – это чтобы я убрался побыстрее, чтобы она могла привести своего мужика и зажить новой счастливой жизнью.

Когда наконец мы преодолели лабиринт узкой лестницы к моей новой квартире на втором этаже, а потом еще протащили диван в спальню, мы были взмокшие и обессиленные. – Если ты будешь отсюда переезжать, то диван оставляй здесь! В любом случае, на меня можешь не рассчитывать, – задыхаясь и смеясь, сказал Боря.