– Боря, при чем здесь хозяин Данилиной лесопилки и глобализация? – взмолился я. – Да ни при чем. Это мне так навеяло. Я подумал недавно, что все эти очень-очень богатые люди, умные люди, иначе они не были бы такими богатыми, они должны думать о том, как удержать в повиновении все эти массы копошащихся где-то там внизу, людишек. И я понял одну простую вещь; откровенно давить не получится, люди, когда задеты за живое, будут жертвовать жизнями, все, что есть, чтобы добиться справедливости, во всяком случае, как они ее понимают. Но скорее всего, могут стать разбойниками с большой дороги, просто начать охотиться, если узнают, за кем. Человек всегда к чему-то стремится, к деньгам, к свободе, счастью, к чему-то, чего у него нет. И вот возникает вопрос, как они контролируют людей, какие пути? По большому счету мне все равно, у меня чисто академический интерес. Я решил начать собирать теории заговоров, от самых фантастичных до самых реальных, придумывать самому, то, что услышу, то, что покажется подозрительным. Данила молча, не моргая, смотрел на поверхность стола, потом молча разлил водку. – Борисыч, тогда начни с теории, что евреи правят миром, – невозмутимо произнес Данила и поднял рюмку. Я засмеялся. Боря закатил глаза. – Меня никто править миром не приглашал. А знаешь, почему? Потому что денег нет. Все дело в деньгах. Все дело в деньгах. Если у тебя денег больше, чем весь бюджет какой-нибудь Буркина-Фасо, то тогда, возможно, ты будешь среди тех людей. Саудовские принцы втихаря сотрудничают с Израилем, сотрудничают с Америкой, и никакие религиозные различия никого не смущают: две политики – для толпы и для денег. И в этом вторая часть моего марксизма – интернационализм. Для меня глобализм – это когда очень-очень богатые загоняют всех в одно общее стойло, а интернационализм – когда простые люди находят общий язык.

– Ты в Бога веришь? – вдруг неожиданно спросил Данила, обращаясь к Борису. – Не знаю, честно не знаю. С религией просто – не признаю никакую. За религией трудно рассмотреть Бога, без религии трудно увидеть Бога. Я не знаю, значит, агностик.

– Атеист? – не понял Данила. – Да нет, Данила. Агностик. Человек, который не знает, есть Бог или нет. – А мне однажды Бог приснился. Несколько лет назад, я уже в Америке был. – То есть как приснился? – удивился я и насторожился одновременно. – Я Его во сне не видел как фигуру, но чувствовал, чувствовал, что он здесь со мной, знаешь, как бывает во сне, ты знаешь и все. И мне так хорошо было, я не могу тебе этого передать, – лицо Данилы расплылось в млеющей, блаженствующей улыбке, – какое-то тепло разлилось по всему телу, и чувство такого счастья, мне так хорошо никогда не было. И хотелось, чтобы так всегда было. А Он стал уходить, я Ему говорю, Господи, не уходи, пожалуйста, останься, мне так хорошо с тобой, мы с тобой бизнес откроем.

– Что??

Мы с Борей взревели в один голос, удержаться было невозможно, слишком неожиданный был поворот. – Бизнес с Богом? – Я знаю, – грустно отозвался Данила, – чего во сне не скажешь только. Очень не хотелось, чтобы он уходил. А знаешь, что он мне сказал? Еще не время. Мы перестали смеяться. Мне тогда подумалось: а нам с Борей Господь не снился.

Прошло почти десять лет с того знаменательного дня рождения, когда собралась наша троица, и как ни удивительно, но мы до сих пор вместе, мы периодически встречаемся просто поболтать, выпить водки, посмеяться от души, обменяться анекдотами. В нашей компании я был связующим звеном, Боря и Данила были связаны через меня, напрямую они общались только по делам: Данила сделал ремонт в Бориной квартире за очень уместную цену, он всегда помогал нам с машинами. Данила ушел с лесопилки и стал дальнобойщиком. Его история такова: «Один придурок с работы подходит ко мне и говорит: «фак то, фак се», а я ему говорю: «Ну че ты все материшься». А он мне: «Фак ю». Ну, я так не сильно, открытой ладонью, дал ему по уху, и ведь не сильно дал, а он стоит, так вперед наклонился, головой трясет, оглоушенный, а я думаю: «Добавить ему кулаком слева по бороде, что ли?» Но не стал, подумал, что если залупнется, то уже въеду, так чтобы с копыт слетел. Он очухался, побежал к хозяину, тот прибежал, раскричался. Я понял тогда, что надо отваливать, а то это все добром не кончится. Я сказал хозяину, что все, ухожу, так он потом просил меня не уходить, даже обещал денег прибавить, но я все – сказал, что ухожу, значит, ухожу.» Данила закончил курсы дальнобойщиков: «меня на курсах все за гения держали, потому что я знал материальную часть, как никто другой», и стал мотаться по всей стране, набираться впечатлений об Америке, и, что удивительно, он продолжать влетать в разные истории, но теперь уже на огромном грузовике с прицепом. Боря, по его словам, из управдома вырос в уважаемого управдома, продолжал заниматься половым разбоем, много путешествовал и был в отличной физической форме. Как хобби писал книгу о заговорах, по его теории, вопросы о заговорах появляются в больном обществе, и чем больнее общество, тем больше теорий заговоров. Каждая отдельная теория заговора есть отражение определенной язвы в обществе, например, теория о том, что пресса контролируется какой-то маленькой группой людей, версии разные; это могут быть евреи, масоны, несколько богатых семей, или гомосексуалисты, но все это отражает тот факт, что люди видят, что пресса врет, что их не слышат, что нет свободы слова, и так далее. Он создал вокруг себя странный мир, где правда могла оказаться враньем, а полная абсурдность оказаться правдой. Его возмущал термин «фейк-ньюз», почему это называют фейк-ньюз, когда это обычное вранье? Потому что те, кто употребляют этот термин, сами и создают эти самые фейк-ньюз, и они не употребляют слово вранье, потому что это может привести к употреблению слова «правда», а это что они просто боятся даже произнести вслух. По всему земному шару распространяется, как ядовитое облако иприта, глобальная геббельсовская пропаганда, и хотя один геббельс схлестывается с другим, правды не выражает ни один из них, она где-то между ними, как в клубке удавов констрикторов, задыхается и чахнет. Борино первое правило: ничему не верь. Правило второе: ничего не отвергай. Правило третье: проверяй первое и второе. Этот мир, где нет право и лево, верха и низа, где правдоподобная ложь и невероятная правда – безымянны, не имеют своих ярлыков, и единственное мерило правдивости – это реальный факт, этот мир стал для Бори тем же, чем для меня Древняя Греция. Только в моей Древней Греции главное – это честь, за нее не жалели жизни, и не только чужие, но и свои, а в Борином, то есть современном мире, главное это – прибыль, за которую не жалеют только чужие жизни, ведь никто не хочет жертвовать свою жизнь ради денег, мертвым деньги не нужны. Боря оставался марксистом электронного века.

Боря втянул и меня в свой мир абсурдной реальности, то есть мы соревновались в выявлении разных потенциальных заговоров, разного вранья и создания невероятных гипотез футуристического характера, куда идет этот мир. Обычно это происходило за столом. Все было как бы в шутку, но только как бы. Об Анахите мы не говорили, только однажды он сказал, что от кого-то узнал, что она в Тегеране, работает, вышла замуж, нарожала детей не то двоих, не то троих, сильно растолстела. Я тогда не очень деликатно заметил, что если бы он увидел ее сейчас, то, наверное, бы переоценил всю ситуацию с персидской княжной. Он мне тогда спокойно ответил, что отдал бы все, чтобы быть толстым мужем рядом с толстой Аней и иметь кучу детей от нее. Больше мы к этой теме не возвращались.

После расставания с Катей у меня было почти три года периода, который я назвал периодом Ахилла и черепахи, я постоянно пытался что-то догнать: защиту диссертации, грин-карту, работу, постоянное стремление куда-то и к чему-то и невозможность достичь результата мгновенно вызывало ощущение остановки времени, во мне сложилось реальное чувство, что я вне времени. Несмотря на все страхи, раздражение, связанные с моей беспомощностью, это ощущение остановившегося времени было очень эйфоричным, словно какой-то удивительный сон, можно сказать, что я жил, как во сне. Но вот я защитился, я стал PhD – это была важная ступень на моем пути куда-то, куда, я толком не знал, но это звание, полученное в уважаемом американском университете, выделяло меня из толпы людей. Теперь нужна была настоящая работа, моя программа в университете закончилась. Возвращаться обратно на родину было страшно, еще страшнее, чем оставаться в Америке. После защиты отец спросил меня, что я собираюсь делать, я ответил, что толком не знаю, что трудно искать работу в Америке без вида на постоянное жительство, я жду грин-карту. Он мне сказал, если можешь – не возвращайся: на кафедре тебя никто не ждет, я тебе помочь не могу ничем. То, что творится на кафедре, лучше не видеть и не знать, – преподаватели берут деньги за зачеты, экзамены, за курсовые. Полное безобразие, наука никому толком не нужна. Самое лучшее, на что я могу рассчитывать, это найти работу в каком-нибудь частном лицее, преподавать историю. Мне хотелось заниматься наукой, мне хотелось быть в университете. Я рассказал всю свою ситуацию Приаму, я рассказал ему про развод, про грин-карту, что мне нужна какая-то работа, пока я жду вид на жительство. Я тогда завершил свою историю словами: «Не знаю, где и когда моя одиссея закончится.» Вадим Петрович мне тогда сказал, глядя в глаза, он сказал это очень ясно и медленно: «Одиссей был наказан тем, что не мог вернуться на родину, в свой дом, вся его одиссея – это мытарство, путь на родину вопреки воле богов. Ты же можешь вернуться домой в любой момент, и больше того, ты стараешься всеми силами туда не вернуться. Так что это не одиссея.» Мне тогда стало очень стыдно и больно. «Вы правы, Вадим Петрович,» – глухо отозвался я. Мы сидели в его кабинете, он за столом, я перед ним в кресле.