Вадим Петрович Зелич, профессор-эмеритус, бывший заведующий кафедры, он наш кафедральный или Приам, или старец Нестор, «советами мудрый», или оба в одном лице. Вадим Петрович, а для американцев и всех нерусских просто Вадим, живой классик эллинистики, он переступил границу важности титулов, званий; его имя для людей, занятых в нашей профессии, и титул, и звание. Трудно поверить, но говорят, когда-то это был очень нетерпимый человек, который был настолько одержим своей работой, что не жалел слабостей других людей и своей прямолинейностью мог легко унизить человека, а это ему было сделать очень легко, потому что он обладал колоссальным запасом систематических знаний, готовых к применению в доли секунды. Он мог выхватить цитату или какой-то факт, как дротик, и пустить его в оппонента, а потом, склонившись над окровавленным телом, спокойно добить холодной вежливостью, что-то вроде: «Ну что же Вы, мой дорогой, элементарных вещей не знаете.» Причем доставалось всем – и студентам, и аспирантам, и преподавателям. Но с возрастом он помягчел, а когда ушел с должности заведующего, то и вовсе стал мягким, добродушным человеком, которого обожали аспиранты и молодые сотрудники кафедры – студентами он больше не занимался. И трудно было поверить, что этот чуть располневший старик, с седой головой и вечно присутствующей доброй улыбкой на губах, когда-то был гроза кафедры. Многие удивлялись, когда слышали о прошлом Вадим Петровиче, который так не вязался с теперешним, но я заметил, что чуть сутулые, покатые плечи, нависающий спереди животик, старческая походка на чуть присогнутых ногах, не вязались с его темно-синими, молодыми глазами, которые спокойно, не бегая, почти не моргая, смотрели на собеседника, и глядя в эти глаза, понимаешь, что то, что о нем говорили, могло быть правдой. Благодаря этому человеку я оказался в Америке, он был руководителем моей диссертации, он помог мне остаться на кафедре. Я ему обязан всем. – Не знаю еще, пытался зажечь в них интерес. Посмотрим, сколько дойдет до конца курса. Мне всегда на первом занятии интересно смотреть на лица и гадать, будет ли среди этого класса тот или та, которые зацепятся и останутся с нами, в нашем огороде. Простите, Вадим Петрович, что раньше не зашел, да и вообще, в августе я пропал, не появлялся. – Ну, Евгений, о чем вы говорите, какие извинения, – отмахнулся Вадим Петрович. Вадим Петрович, сын офицера Белой армии, родился уже в Штатах, успел получить классическое образование, то есть знал латынь и греческий в полном совершенстве. По-русски он говорил свободно, без акцента, без нелепостей, без вульгарностей. Мне до конца не было понятно, говорил ли он языком, сформированным до революции и избежавшим воздействия советского времени, или это его личность делала звучание русского языка классическим и не засоренным. Он рассказывал мне, как счастливым стечением многих обстоятельств он оказался в Гарварде, и как началась его карьера, и как он стал заведующим кафедрой в нашем университете, и как постепенно он отошел от дел кафедры, и сейчас овдовев и став почетным профессором (эмеритус), он живет в свое удовольствие. Его удовольствие – это заниматься с аспирантами, иногда замещать кого-нибудь в классе, писать статьи в научные и популярные журналы, иногда записываться на телевиденье в образовательных программах, и не испытывать никакого давления обязанностей. Он шутил: «Единственное, что осталось мне пережить в этой жизни – это собственную смерть.» Оборачиваясь назад, я понял, что Вадим Петрович (я дал ему кличку Приам, видимо, из-за комбинации внешнего архетипного образа мудрого старца и созвучия через буквы п и р: Петрович и Приам) появился в моей жизни задолго до того, как я узнал его лично. Мой отец, советский академик, профессор столичного университета познакомился с ним на одной из международных конференций, и у них завязалась дружба. Дружба – это громко сказано, но они были в постоянном контакте, обменивались идеями, старались поехать на симпозиум, если там был другой, только Вадим Петрович отказывался приехать в Москву. Позже, уже в Америке, я его спросил, почему он ни разу не был в Москве. Он ответил нехотя, но честно: «Я всю жизнь считал и считаю себя русским, я знаю русскую историю, литературу, я знаю хорошо русский язык, но я родился в Америке и никогда не был в России. Родители воспитали меня в любви ко всему русскому, тому русскому, которую они помнили, но той страны уже давно нет. Есть другая Россия. В Советский Союз я не хотел ехать по принципиальным соображениям, в новую Россию я боюсь ехать, боюсь не России, а боюсь обстоятельств. Я приеду, что-то не заладится, заболеешь по дороге или кто-то нагрубит, или украдут что-нибудь, какие-нибудь пустяки, которые случались со мной во всех странах мира, но здесь может испортить все впечатление, это первое свидание, первая встреча, которая может обернуться психологической катастрофой, а времени все исправлять уже нет. Я уже так и останусь русским, который никогда не был в России, когда я умру, меня будут отпевать в русской церкви и похоронят на православном кладбище при монастыре в Джорданвилле, где похоронена моя жена.»

Я думаю, что еще одна деталь сближала Приама и моего отца, это то, что они оба были детьми белых офицеров. Мой дед был совсем мальчишкой, когда был в Белой армии, и должен был уйти с армией за границу, но судьба распорядилась иначе. Молоденький мальчик с тонкой талией в офицерской форме встретил грузинскую девочку, княжну, которая не могла уехать, потому что тяжело болел ее отец. И дед остался в Советской России. Безумная любовь, гражданская война, голод, красный террор, почти дети, они оказались на переломе эпох, но их все обошло стороной, они прошли через войны, разруху, бедность, воспитали сына, дождались внука и тихо умерли с годом разницы: сначала дед, а потом бабушка. Отец Вадима был намного старше моего деда, он ушел с Белой армией в Константинополь, потом в Сербию, потом в Париж, потом одним из первых уехал в Штаты, где уже родился Вадим. Судьбы отца и Вадим Петровича в контексте истории, с моей точки зрения, казались одним целым: один был версией другого в противоположных обстоятельствах, хотя и говорят, что в истории и нет сослагательного наклонения, они являются материализацией предположения «а что бы было, если…» Что бы было с моим отцом, если бы его дед ушел с Белой армией? – он бы был Вадим Петровичем. Что бы было с Вадим Петровичем, если бы его отец остался в России? – он был бы Александром Евгеньевичем Полежаевым, моим отцом. И парадоксально, что обе, довольно счастливые версии, заканчивались одинаково – профессорством по древней литературе.

В советское время мой отец был уважаемый в обществе человек, с хорошим социальным статусом, хорошей зарплатой – академик, профессор, и все рухнуло почти в одночасье. Он остался академиком и профессором, но это уже было неважно, рухнул СССР, рухнула привычная жизнь, рухнул рубль, античная литература оказалась никому не нужна. На волне перемен отца очень быстро отправили на пенсию, чтобы дать дорогу молодым, теперь эти «молодые» уже давно пересидели возраст отца и никуда не собираются уходить. Я тогда как раз закончил университет, я уже не был мажором, но мне очень хотелось продолжать дело отца, я вырос в Древней Греции, за время в университете я превратился в профессионала, я занимался научной работой, я готовил себя к научной деятельности, но вопрос стоял не о том, поступать или не поступать в аспирантуру, а как выжить. К концу университета я познакомился с Катей, мы снимали квартиру, точнее крохотную квартирку, крошечная кухонька, малюсенькая комнатка, прихожей не было, мы были очень горды, что живем отдельно. Катя училась в медицинском, тоже заканчивала институт, но на год позже меня, моя престижная профессия в мирное время вдруг стала абсолютно ненужной в постсоветское время. То, что казалось таким увлекательным и интересным, митинги за перестройку, за Ельцина, за открытое общество, демократию, вдруг прошло: политическая борьба превратилась в политическую возню, а главное, что нам с Катей пришлось съезжать с нашей крошечной квартирки к родителям, потому что мы не могли больше за нее платить. Древнюю Грецию отменили по всей стране, я поступил в аспирантуру, но это было больше приговор суда, нежели исполнение мечты, я жил на отцовскую пенсию и академические, которые вовремя не выплачивали, Катя подрабатывала в клиниках, я стал задумываться о том, чтобы начать ездить за кордон за шмотками, то есть стать челноком. У меня, выросшего в Древней Греции, возникло ощущение нереальности происходящего, я стал видеть себя как бы со стороны, выпавшим из общего движения и парящим в безвоздушном пространстве и не воспринимающим никаких звуков, так что весь мир проходил через меня, как через нематериальный объект, не задевая меня, и не нарушая собственного движения. И в этот самый момент отец вернул мне Древнюю Грецию, он связался с Вадимом Петровичем, обрисовал ситуацию, спросил, есть у него какие-нибудь гранты или программы, по которым я мог бы заниматься наукой у него в университете. И оказалось, что есть программа, по которой, если я сдам все необходимые экзамены по специальности, сдам экзамен по английскому и пройду собеседование, то я могу сделать кандидатскую на его кафедре. Отец продал свою «Волгу», чтобы купить мне билет в Штаты и дать денег с собой в поездку. У меня появился шанс. Я отгонял от себя мысли о том, что я его могу спалить, я отказывался думать о том, что тогда будет. Я верил, что это судьба, я суеверно ни с кем не обсуждал своих дел и не строил планов, я занимался, готовился к экзаменам по истории, по греческому, по английскому. Я приехал в Штаты, Вадим Петрович встретил меня, поселил в общаге, долго инструктировал, как себя вести на собеседовании, как и что отвечать на вопросы, принять душ перед собеседованием (как это было унизительно услышать), объяснял суть письменных экзаменов, как они устроены, что в них заложено, дал мне материалы, как пример того, как ставятся вопросы, – это было ново для меня, в Союзе была совсем другая система экзаменов. Как бы то ни было, я сходил на все экзамены, прошел собеседование, ответ о поступлении я получил уже в Москве. Мы с Катей скоропостижно поженились, чтобы она могла поехать со мной, она как раз закончила институт и получила диплом. И вот мы приехали в Штаты, университет поселил нас в маленькой квартирке, там мы могли жить год, а потом должны найти свое жилье, мне платили маленькую стипендию, денег не хватало, но мы были рады, что что-то происходит в нашей жизни. Катя быстро нашла соотечественников в городе, завязался круг знакомых, она стала подрабатывать, чтобы как-то пополнить семейный бюджет. Я был счастлив фактом, что я вернулся в Древнюю Грецию, это был привычный, понятный мне мир, я все время проводил либо на кафедре, либо в библиотеке, мне казалось, я получил еще один шанс в жизни, и старался вложить все силы в его реализацию: когда-то отец мне сказал, что если чего-то хочешь достичь, то вкладывай все силы, которые есть, все, что можешь вложить, и тогда, если не получится, чтобы не было в чем себя упрекнуть, пожалеть о том, что чего-то не сделал, что мог бы сделать – тогда совесть будет чиста перед своей судьбой. Я работал много и с удовольствием, обращаясь назад на это время, я вижу, как многие делали целые состояния, баснословно богатели, становились директорами банков и компаний, поднимались к власти, а я сидел в библиотеке, экономил каждую копейку, точнее цент, и ни сколько об этом не жалею, это была моя жизнь.

Жизнь на чужбине смыла с меня и с Кати московский снобизм, люди, с которыми мы в прошлой жизни не стали бы дружить, то есть ходить к друг в гости, вместе отмечать Новый год, дни рождения, здесь воспринимались по-другому: выбор, с кем дружить, небольшой, соотечественников мало, проводишь линии раздела осторожнее, условия соприкосновения меняются, стараешься найти объединяющие начала. Если кто-то говорит вместо пальто – польта, то это не конец света, и если человек книжек не читал и не читает, но при этом добрый и отзывчивый, и не сквалыга, чтобы это не означало, то с этим человеком можно общаться, эти люди создают круг знакомства и общения, это помогает выжить. Я проводил мало времени в компаниях, появлялся только на большие сборища, а у Кати образовался свой бабий круг, в котором она проводила достаточно времени, и именно там ее подруги дали ей совет: «Ты же врач, сдавай экзамен и иди в резидентуру, там уже деньги платят, а если станешь врачом, то будешь получать шестизначную зарплату». Катя спросила меня, что я думаю по этому поводу, я оценил идею. Катька по натуре круглая отличница, голова светлая, она очень работоспособная, всегда и все доводила до блестящего конца. Она вообще была очень сосредоточенная, организованная, внутренне и внешне она напоминала мне струну от виолончели: высокая, тонкая, эмоциональна сжатая. Даже в постели она была сдержана и серьезна.

Катя взялась за занятия со свойственной ей сфокусированной настойчивостью, и уже через девять месяцев она отправляла документы в разные госпиталя, чтобы быть готовой к следующему году. Но к счастью для нас, в нашем университетском госпитале кто-то оставил резидентуру по какой-то причине, освободилось место, нужна была замена, Катя была под рукой. Ее вызвали на собеседование, и не взять ее не могли: отличные баллы за экзамены, высокая, тонкая, неулыбающаяся красавица, просто амазонка от медицины. И хотя разговорный английский у нее был не самый лучший, ее взяли тут же, – интервью в четверг, а в понедельник надо было выходить в госпиталь. Это была немыслимая удача, невероятное везение. Наша жизнь ускорилась, мы оба много работали, ее дежурства и длинные дни переплетались с моими длинными днями, мы были все время на бегу. С деньгами стало намного легче, мы переехали с университетской квартиры, моя диссертация двигалась вперед, многие американцы пишут диссертации по семь, а то и больше лет, но я не мог этого себе позволить. Мы стали задумываться, что делать после диссертации и после резидентуры, возвращаться в Москву было некуда, меня там никто не ждал, Древняя Греция там если и существовала, то без меня. Куда я мог податься со своей диссертацией? Правда, здесь я тоже никому не был нужен, и университет не стал бы делать мне грин-карту, какой бы я талантливый, образованный, начитанный ни был, своих американских кандидатов на любую преподавательскую работу на любой кафедре было хоть пруд пруди. С другой стороны, был вариант, Катя могла пойти работать в район, где особенно нужны врачи, и через три года всей семье давали грин-карту, это был самый надежный вариант. Катя начала искать место, где нужны были иностранцы, дело двигалось. Я должен был защитить диссертацию через год после окончания Катиной резидентуры, мы решили, что год мы будем жить отдельно, а после защиты будет видно, – по обстоятельствам. Мы сидели в гостиной, был вечер, мы оба были дома и никуда не спешили. Я сидел в кресле и просто наслаждался спокойным моментом, наблюдая за Катей, как кот с холодильника наблюдает за происходящим, Катя сидела напротив меня на диване, поджав под себя ноги, так что было видно ее острые коленки и тонкие бедра, которые прикрывались легким домашним халатиком, образуя между внутренних поверхностей ног темный туннель, уходящий к низу живота. Она читала какую-то книгу, держа ее на весу длинными переплетенными пальцами обеих рук, над книгой, как брови над носом, нависли Катины ключицы, плечи, прикрытые халатиком, симметрично открывались Катиной тонкой длинной шеей, на которой покоилась наклоненная голова с распущенными волосами. Я вдруг заметил, что Катя изменилась, она стала мягче, женственней, в ней появилась какая-то растерянность, волосы распущены и свободно спадают к плечам, а не утянуты в пучок или хвостик на затылке, между бровями нет озабоченной складки, а чуть приподнятые брови, кажется, подтягивают за собой уголки рта, придавая выражению лица вид рассеянной задумчивости. Как же я не заметил в ней этой перемены, у меня сжалось сердце: от вида того темного туннеля, начинающегося от Катиных коленок и уходящего куда-то вглубь под халат, и вызывающего ощущение в крови легкого раздражения, как от мелких пузырьков, наполняющих меня изнутри, и от какой-то смутной неожиданной тревоги, – я оказался застигнутым врасплох этой переменой, а это значит, что я не знаю, что происходит. Эти все напавшие на меня ощущения, неопределенные, но не предвещающие ничего хорошего, заставили меня сделать глупость, за которую я себя потом неоднократно клял. Я, глядя на Катю, охваченный тревогой и подогреваемый сексуальностью ее вида, от внутреннего отчаяния, а может, от подсознательного отрицания надвигающейся катастрофы, тихо, но очень четко сказал: «Катя, я тебя люблю». Катя встрепенулась от неожиданности, выражение ее лица изменилось, она пристально посмотрела мне в глаза, а потом отвела взгляд. По мере растяжения паузы моя паника нарастала, надежда на быстрый ответ «Я тебя тоже люблю» – который бы развеял все страхи, и все вернул в привычное русло, просто исчезла. Вот он, момент, когда идешь по заснеженному тротуару, и вдруг ноги вылетают вперед в воздух, проскользнув по льду, все тело запрокидывается назад и повисает в воздухе в полной невесомости, начинаются бессмысленные дерганья ногами и руками, а в голове, в такт телу, замирая, проваливается мысль, останавливая дыхание, что сейчас последует тяжелый удар о замерзшую землю. Наступает момент полной беспомощности, от тебя не зависит, как ты приземлишься: может, затылком об лед, может, на неудачно выставленную руку, а может, на плечо, и это бесконтрольное приземление может увести траекторию пути по заснеженной дорожке в сторону на несколько лет, а может и навсегда. Вся жизнь может перевернуться вместе с неожиданным, непредсказуемым переворотом в воздухе. Так почувствовал я, когда не услышал ответа своей реплике. Катя вернула свой взгляд на меня и тихо сказала: «Женя, нам надо поговорить». – Интересный ответ на признание в любви мужа. О чем разговор? – проговорил я отчетливо, борясь со спазмом голосовых связок. – Женя, не обижайся и не злись, но я полюбила другого человека, – тихо, как мне показалось, с плохо скрываемой внутренней глубокой радостью счастливого человека, и как бы призывая меня разделить ее радость, произнесла Катя. Я внутренне почувствовал, что она далеко, далеко в мыслях, чувствах, планах, желаниях. Я поморщился: мне показалось, что это выражение «полюбила другого человека» какое-то нелепое и пошлое, какое-то провинциальное. Хотя что и как положено говорить в данной ситуации? Я молча смотрел на Катю, крепко держа в голове, только одну мысль: надо быть мужиком, нельзя терять достоинства, нельзя терять контроля над ситуацией, осмысливать все происшедшее буду потом, а сейчас надо пережить этот момент. Я молчал, затягивая паузу, как петлю. – Ну, что ты молчишь? – растерянно спросила Катя. Я молча пожал плечами и продолжал в упор смотреть на нее.

– Что ты думаешь по этому поводу? – настаивала Катя. – Я ничего не думаю пока. Мне надо перестроить свои мысли, я тебе, сдуру, в любви объяснился минуту назад, – попытался иронизировать я. – Ты давай сама посвяти меня в дела текущие. Ты-то уже, наверное, все передумала, решила, у тебя, точнее, у вас, и планы есть на будущее, а я послушаю.