Два

Сассекс-стрит еще не настолько закостенела, чтобы ее респектабельность пошатнул петух или могучий вол, с трудом пробирающийся по разбитой колее, вдыхая пыльный городской воздух, или нестройные звуки пианино, доносящиеся из дома мистера Топпа, учителя музыки. Сам дом стоял в середине улицы и выглядел довольно мрачным и нескладным как по замыслу, так и по исполнению, из-за чего ему явно не доставало того величия, которое придает камень, ибо дом у мистера Топпа был каменным и откровенно демонстрировал все свое убожество. Удручающе небрежные стены хранили шрамы от соприкосновения с инструментом камнереза, подобные выступающим ребрам, и при определенном свете сырое здание всем своим видом воплощало страдание. Комнаты были довольно неплохие, хотя дождливым летом подвергались нашествию многоножек и до такой степени зарастали зеленой плесенью, что миссис Томпсон – пожилая женщина, помогавшая по хозяйству Топпу-домовладельцу и его жильцам, принималась жаловаться на ломоту в костях. Ныла она знатно, однако Топпу еще повезло, осмеливались утверждать его друзья, ведь он заручился услугами почтенной вдовы и при этом обошелся без лишних обязательств, как говорится. Разумеется, у нее имелись сыновья, но они были давно пристроены и жили далеко – расчищали и населяли собой новую страну. Глядя на невзрачную и чопорную служанку, домовладелец подозревал, что побывать замужем ей не довелось. По вечерам, приведя себя в порядок после трудового дня, она напыщенно декламировала историю мистера Томпсона бедняге Топпу, который слушал эту легенду так часто, что выучился подсказывать. Впрочем, похоже, это устраивало обоих.

Топп, учитель музыки и одинокий джентльмен, нрав имел нелюдимый и молчаливый. Он был невысокого роста, бледный и беспокойный человечек с влажными белыми ладонями, которых стыдился в этой стране сухих, мозолистых рук. Занимался он одной музыкой, чего постоянно стеснялся, и утешал себя надеждой, что ему не придется никому отвечать, какой именно полезной цели служит его род деятельности. Поэтому он поспешно несся мимо дверей отелей, из которых доносился смех, и мечтал об идеальной стране, где официальным языком стала бы музыка. Хотя учил он игре на фортепьяно, посещая в утренние часы иные избранные дома, для собственного удовольствия Топп музицировал на флейте. Бесполезная деревяшка расцветала изящными, кристально чистыми, пронизывающими звуками, которые затем лились из окон и гасли, заставляя волов в упряжках махать хвостами, а окрестных пьяниц – поминать Господа. В те дни, когда Топп играл на флейте, унылый дом преображался, и прохожие, бредущие в пыли или по грязи, радовались, сами не зная чему.

Иоганн Ульрих Фосс, лежа на железной кровати в одной из двух комнат верхнего этажа, которые снимал у учителя, также воздавал музыке должное. Время от времени он помахивал рукой в такт, но мысли его при этом пребывали в запредельных далях. К нему заглядывали посетители, которые либо сразу поднимались наверх по узкой лестнице, либо ожидали на улице, сидя на крыльце или на подставке для посадки на лошадь, если немца не было дома. «Он ушел по делам этой своей великой экспедиции», – поясняла в таких случаях пожилая миссис Томпсон, давая понять, что уж она-то в курсе всех его дел, вот только не считает нужным их разглашать. «Проходите наверх, дорогуша, и устраивайтесь поудобнее, в ногах правды нет», – предлагала она тем, к кому благоволила. Тем же, кто казался ей подозрительным, она велела: «Обождите, тут вам не кокпит, а комнаты джентльмена. Присаживайтесь на ступеньки, видит Бог, они чистые – каждый день, почитай, намываю, да и погодка позволяет».

В отсутствие немца Гарри Робартсу всегда приходилось ожидать его на крыльце. Не то чтобы миссис Томпсон испытывала к пареньку неприязнь, просто у нее душа к нему, бедняге, не лежала – лицо обветренное, рот до ушей. Хотя она и считала себя христианкой, но не собиралась в ущерб собственному здоровью сочувствовать каждому мальчишке; должен же быть предел тому, что полагается вынести бедной вдове.

Однажды весенним вечером, когда улица почти опустела, приветливые пешеходы по-свойски перекликались друг с другом, и ученица Топпа наблюдала в окне последние отблески заката, Гарри Робартс пришел к Фоссу и беспрепятственно промчался по ступенькам мимо миссис Томпсон, потому что джентльмен был у себя. Мальчик застал своего друга за изучением списка веревок, бурдюков для воды и прочего снаряжения, наряду с возросшим количеством муки, насчет которой немцу требовалось договориться с рекомендованными поставщиками.

– Вот и я, сэр! – выпалил парень, вертя в руках кепи из кожи кенгуру, которым обзавелся сразу по прибытии в колонию.

– Зачем пришел? – спросил немец, посасывая кончик красиво отточенного карандаша.

– Так просто, – ответил мальчик. – Пришел, и все тут.

Немец не нахмурился, как сделал бы в иных обстоятельствах, в присутствии других людей. Бедняга Гарри Робартс был совсем ненавязчивой тенью. В широко распахнутых глазах мальчика отражались лишь базовые мысли. В его обществе Фосс будто сидел на берегу тихого водоема, позволяя собственным мыслям растекаться вширь.

Таким образом, не будучи крепок умом, Гарри, несомненно, обладал множеством иных достоинств. И мышечной силой в придачу. Например, имелся у немца сундучок красного дерева с окованными медью углами и ручками того же металла, где он держал вещи. Стоя на берегу Темзы в зловонии цветущей воды и гниющих фруктов, Фосс в бессилье смотрел на свои пожитки. Ему часто доводилось испытывать унизительную беспомощность, сталкиваясь с практическими трудностями. Ночью, в бликах света на зеленой воде, ему казалось, что спасенья нет и не будет, и тут из темноты появился Гарри, спросил, что в сундуке, и поднял его без малейшего усилия, готовый услужить любому, готовому за него думать. Он здорово запыхался, но вовсе не от напряжения – Гарри был полон энтузиазма; ведь джентльмен отправляется в Новый Свет тем же судном, что и он? Всю ночь на черном корабле, между качающихся фонарей, Фосс ощущал слабость от своей учености, в то время как мальчик подле него ощущал силу благодаря своей невинности.

Гарри привязался к Фоссу. Немец объяснял мальчику анатомию летучей рыбы, показывал звезды. Или же Гарри демонстрировал ему свою силу, сбросив рубашку и щеголяя обожженной тропическим солнцем кожей: стоял на руках, разрывал цепь, только не из пустого тщеславия, а в обмен на подарки.

Гарри был рядом всегда, пока Фосс не смирился, да и потом в Сиднее, если не работал – он устроился посыльным, – мчался по ступенькам наверх и на одном дыхании выпаливал, как сейчас:

«Вот и я, сэр! Гарри. Я пришел».

Тем же вечером появился и Лемезурье. Фосс всегда знал, что идет Фрэнк. Шаги его на лестнице звучали вдумчиво. В какой-то мере он был человеком настроения. По пути он неспешно рассматривал паука или текстуру балясин, выглядывал из глубоко посаженного оконца, выходившего на задний двор, заросший длинными побегами плюща, заваленный старыми бочками и кухонной утварью. Фрэнк Лемезурье постоянно что-то высматривал, однако наблюдениями делился редко. Кожа у него была желтоватая, тонкие губы и веки над запавшими глазами казались на ее фоне темными. Сухощавый нос торчал посреди лица с какой-то особой гордостью.

«Могли бы вы сказать, – поинтересовался Лемезурье, стоя рядом с Фоссом на светлых досках палубы, – что отправляетесь в эту чертову страну с определенной целью?»

«Да, – решительно ответил Фосс. – Я намерен пересечь континент вдоль и поперек. Я стремлюсь к этому всем сердцем. Чем именно обусловлена подобная необходимость, я знаю не больше вас, который познакомился со мной не далее как вчера».

Они продолжали смотреть в бескрайнее море.

«Могу ли я, в свою очередь, спросить, в чем ваша цель? Мистер Лемезурье, верно?»

Немец увидел в юноше родственную душу, и его акцент звучал уже не так жестко.

«Цель? Пока ее нет, – признался Лемезурье. – Наверно, время покажет».

Похоже, океанская гладь этого показать не могла.

Подлаживаясь под ритм качки, немец чувствовал, что его влечет к юноше все больше. Не будь я одержим, думал Фосс, тоже болтался бы в этом море без цели.

Смуглый, довольно изящный и заносчивый юноша не ходил за ним хвостом, как Гарри Робартс, – он появлялся лишь иногда. Фрэнк нигде не задерживался надолго. Прибыв в Сидней, он успел поработать в нескольких торговых домах, потом нанялся к одному поселенцу в Хантер-Вэлли, затем конюхом на извозчичий двор. Чем бы он ни занимался, ботинки у него сверкали, жилет сохранял презентабельный вид, вызывая пересуды тех, на кого юноше было плевать. Собеседников он долго не выслушивал, поскольку собственные мысли считал куда более важными, и часто уходил без предупреждения, чем немало раздражал тех болтунов, которых распирала профессиональная гордость. Еще он был снобом. Фрэнк заходил столь далеко, чтобы допускать, что он гораздо более образован, нежели другие, в чем, разумеется, был прав. Вскоре выяснилось, что он написал стихотворение на метафизическую тему, однако никто так и не осмелился спросить, что же это за тема. В то же время он любил порассуждать о Боге часа в два ночи, напившись рома, который предпочитал другим напиткам, прокладывая путь в вязкой патоке соблазнительных слов и не приходя ни к чему. Он никогда не приходил ни к чему. И если вместо того, чтобы озлобиться, он сделался равнодушным циником, то лишь потому, что еще лелеял надежду узнать свою роль в общем замысле.

Однажды вечером Фосс повстречал Лемезурье в Сиднейском парке, бродя в сумерках по берегу меж кустов и скал в его северной части, и спросил, поскольку время и место к тому располагали:

«Ну что, Фрэнк, вы уже нашли ту цель, о которой мы с вами говорили на корабле?»

«Нет, еще нет, мистер Фосс», – ответил уклончивый Фрэнк, покрываясь мурашками.

И принялся бросать камешки.

«Впрочем, подозреваю, – добавил он, – что она откроется мне лишь с последним вздохом».

И тогда Фосс, сидя на полянке среди кустов и косматых деревьев, еще больше проникся симпатией к юноше, потому что знал, каково это сражаться со своим демоном. В гаснущем свете дня руки немца, обвившиеся вокруг коленей, казались тонкими и гибкими, словно ивовые прутья. Он вполне мог бы обойтись без плоти.

Лемезурье продолжал бросать камешки, которые громко ударялись о скалы.

И тогда Фосс сказал:

«У меня для вас предложение. Планы мои понемногу вырисовываются. Предполагается, что я возглавлю экспедицию в глубь материка, на запад от Дарлинг-Даунс. В моем начинании заинтересованы несколько джентльменов этого города, которые готовы оказать необходимую поддержку. Не хотите ли отправиться со мной, Фрэнк?»

«Я?!» – воскликнул Лемезурье.

И яростно швырнул камень.

«Нет, – медленно проговорил он. – Не уверен, что хочу погубить себя так скоро».

«Чтобы себя сделать, необходимо прежде себя погубить», – заметил Фосс. Он уже знал этого юношу не хуже, чем свои потаенные мысли.

«Я в курсе, – рассмеялся Фрэнк. – Вот только в Сиднее я могу это сделать с куда большим комфортом. Видите ли, сэр, – медленно добавил он, – я не предназначен для таких высот, как вы. Я немного поваляюсь в грязи, посмотрю на звезды, потом перевернусь на другой бок».

«А как же ваш талант?» – спросил немец.

«Какой талант?» – сказал Лемезурье и лишился последнего аргумента.

«Который вам еще только предстоит открыть. Талант есть у каждого, хотя обнаружить его бывает непросто. Менее всего поискам способствует суета повседневной жизни. Однако в этой рисковой стране, насколько я успел ее узнать, отбросить несущественное и замахнуться на невероятное гораздо легче. Не исключено, что вы сгорите на солнце, плоть обдерут с костей дикие звери, муки вам грозят ужасные и примитивные, зато вы поймете, каким именно талантом обладаете, хотя и страшитесь этого сами».

Стемнело. В действительности искушаемый юноша испытывал не только страх – кровь стучала у него в висках, буквально оглушая, – будучи человеком тщеславным, он еще и чувствовал себя весьма польщенным.

«Ну, знаете, это уже слишком, – возразил Лемезурье. – Вы с ума сошли!»

«Как вам будет угодно», – сказал Фосс.

«И когда эта ваша экспедиция начнется?»

Предложение было смехотворное, и он недвусмысленно давал это понять.

«Через месяц. Или через два. Пока ничего не решено», – раздался из темноты голос Фосса.

Он уже потерял всякий интерес. Ему даже стало немного скучно: по всей вероятности, своего он добился.

«Тогда ладно, – кивнул Лемезурье. – Может, я к вам и присоединюсь. По крайней мере, подумаю. Чего мне терять?»

«Ответ на этот вопрос вам известен лучше, чем мне», – заметил Фосс, хотя и подозревал, что успел изучить юношу достаточно.

Момент истины миновал, и они отправились прочь, мягко ступая по темной траве. Оба ощутили внезапную усталость. Немец задумался о материальном мире, который отвергал из чувства эгоизма. В этом мире мужчины и женщины сидели за круглым столом и преломляли хлеб вместе. Временами, признавался он себе, голод делался почти невыносим. Юного же Фрэнка Лемезурье потрясла необъятность тьмы, и теперь он негодовал на приближение огней, раскрывающих человеческую сущность, в том числе и его собственную.

Позже, разумеется, он снова надел маску циника, в коей и поднялся в тот вечер по лестнице к Фоссу и обнаружил его в комнате вместе с этим убогим Гарри Робартсом, который давил мух на подоконнике.

Гарри посмотрел на вошедшего в упор. Порой сложно бывало понять, о чем говорит Лемезурье, да и других причин тоже хватало, поэтому мальчик ему не доверял.

– А, Фрэнк, – сказал Фосс, вознамерившийся проверить силу своего влияния и потому оставшийся за столом, – решение вы приняли и теперь наверняка опасаетесь, как бы не передумал я.

– На такое счастье я даже не надеюсь, – ответил Лемезурье, испытывая смешанные чувства.

Фосс расхохотался.

– Побеседуйте пока немного с Гарри, – велел он.

И взялся нарочито медленно выбирать карандаш и лист белой бумаги, чтобы написать письмо какому-то торговцу. Немцу нравилось сознавать, что, пока он занят делом, остальным приходится его ждать.