– Что обсудим, Гарри?

Обращаясь к Гарри, к любому другому подростку или к щенку Лемезурье насмешливо кривил темные губы. Для защиты. Юные существа читают чужие мысли легко. Особенно этот дурачок.

– А? – спросил он у мальчика, склонив голову набок.

– Не знаю… – угрюмо ответил Гарри и раздавил муху указательным пальцем.

– Помощи от тебя не дождешься, Гарри, – вздохнул Лемезурье, усаживаясь и вытягивая длинные изящные ноги, – а ведь нам нужно держаться вместе. Мы с тобой оба – обломки великой империи среди антиподов.

– Вы мне никто! – буркнул Гарри.

– По крайней мере, откровенно.

– И никакой я вам не обломок!

– Кто же ты тогда? – спросил Лемезурье, хотя мальчик уже ему наскучил.

– Я не знаю, кто я…

Гарри с надеждой посмотрел на Фосса, но тот перечитывал письмо. Сложно сказать, слышал ли он их разговор.

Усомнившись в том, что может надеяться на защиту своего покровителя, Гарри Робартс совсем приуныл. В его незамутненном уме замелькали тревожные и тусклые мысли. Кто же я? Кем я должен быть? Тяжесть ботинок на толстой подошве навалилась на мальчика чувством одиночества, от грубой куртки пахнуло зверьем. Вдали от Фосса он был никем, а сейчас и его присутствие не помогало. Однажды Гарри открыл ящик комода своего покровителя и потрогал его вещи, даже сунул нос в темные материи и обрел уверенность. Теперь она канула в прошлое. Ему довелось столкнуться с пугающей задачей самоопределения, предложенной Лемезурье.

– Возможно, ты натура куда более тонкая, чем считаешь сам, – вздохнул его враг и потер щеку.

Там, где бритва отыскивала утром щетину в ранних складках юного лица, рука нащупала несколько порезов. О господи, зачем он вообще пришел? Собственная кожа, почти сровнявшаяся цветом с лимоном, вызывала у него отвращение. Юноша вспомнил копну сена, на которой лежал в детстве, и запах молока или же невинности. Распознав ее в безобидных глазах Гарри Робартса, он вознегодовал, поскольку сам давно утратил это качество.

Теперь и он тоже вынужден полагаться на немца. Однако тот все читал и перечитывал злосчастное письмо и кусал ногти – точнее сказать, не все ногти, только один. Фрэнк Лемезурье, который в иных отношениях отличался особой щепетильностью, терпеть не мог эту привычку, но продолжал смотреть и ждать, поскольку был не в том положении, чтобы делать замечания.

– Гарри, я попрошу тебя передать это письмо – нет, не сейчас, подождет до утра – мистеру О’Халлорану, седельнику с Джордж-стрит, – сказал Фосс.

Откуда бедняге знать? Впрочем, немец предпочитал не обращать на чужие слабости внимания, если только из этого нельзя извлечь какую-нибудь выгоду.

– Думаю, тебе будет приятно услышать, что я получил хорошее известие, – объявил Фосс.

Он заговорил нарочито живо, видимо, переняв эту манеру вместе с чуждым ему языком у какой-нибудь пожилой англичанки, которая обращалась подобным образом к мужчинам. Мальчик смутился еще больше, потому что немцу эта манера не шла.

В глазах Гарри Робартса появилось отчаяние: он вообще перестал что-либо понимать. Ему очень захотелось прикоснуться к своему благодетелю. Раз или два он уже дотрагивался до Фосса, и это сошло ему с рук.

– Поверить не могу, что проклятая экспедиция все-таки состоится, – проворчал Лемезурье.

Открывшись, он сделался безразличен ко всему и держался с нарочитой дерзостью, вытянув далеко вперед свои длинные ноги.

– Не пройдет и двух недель, как мы поднимемся на борт «Морского ястреба», – объявил Фосс. – Нас будет пятеро. Мы отплывем в Ньюкасл, уже с основными припасами. Оттуда мы направимся в Рейн-Тауэрс, владения мистера Сандерсона.

Для чтения и письма немец надевал скромные, но изящные очки.

– Пятеро? – переспросил Лемезурье, немного заинтересовавшись. – Мы трое, еще Пэлфримен, само собой. Ах да, я позабыл про Тернера.

– Тернер скоро придет, полагаю.

– И мы поедем на лошадях, как вы обещали? – спросил Гарри Робартс.

– Или на мулах, – сказал Фосс.

– Или на мулах.

– Думаю, мы поедем верхом на лошадях, а поклажу повезут мулы. Разумеется, все зависит от мистера Сандерсона и мистера Бойла из Джилдры.

Хотя так поступают многие, это не имело никакого значения, поскольку вещи материальные для Фосса не стоили ничего. Посему Фосс часто обманывал своих друзей. В темной комнате юноша и мальчик продолжали ждать от него моральной поддержки. Вместо этого он обратился к жизнерадостным фразам, которые ему не принадлежали. Бледные щеки Фосса раскраснелись, словно для маскировки. В конце концов, он поведет их, решил немец, и таким образом оправдается. Легко сказать, трудно сделать. Вдохновение снисходит внезапно и облекает обстоятельства в соответствующую форму, оно не хранится в бочонке как солонина, чтобы доставать по куску. Отражаясь в туманном зеркале темнеющей комнаты, Фосс ничуть не удивился тому, как значительно выглядит на общем фоне. Он мог бы с легкостью позабыть про своих двух адептов. Они были совершенно разными людьми, и объединяло их лишь то, что оба отчаянно в нем нуждались.

Тем временем по лестнице с кряхтеньем поднялась пожилая экономка Топпа и принесла жильцу ужин – сладкое мясо и бокал вина, изрядно отдававшего пробкой.

– Что же вы впотьмах сидите! – посетовала миссис Томпсон тоном, который приберегала для детей и для лиц противоположного пола.

Она зажгла пару свечей и поставила их на колченогий столик кедрового дерева, где немец пристроил свой поднос. Скоро комната купалась в свете.

Фосс ужинал. Ему даже в голову не пришло поделиться едой со своими двумя нахлебниками. В сиянии свечей он казался им недосягаемым, и они разглядывали немца без всякого стыда, наблюдая, как крошки падают у него изо рта.

– Вкусно? – спросила миссис Томпсон, расцветавшая от похвалы своих джентльменов.

– Превосходно, – не задумываясь ответил немец.

К еде он относился спокойно. Чем быстрее, тем лучше. Однако ответом расположил к себе экономку.

«В самом деле, он просто жадная свинья, – подумал Лемезурье. – Немецкая свинья!» И сам себе удивился.

– Кушайте медленнее, – заметила экономка. – Одна леди мне рассказала, что пищу следует пережевывать тридцать семь раз.

«До чего красивый мужчина!» – подумала она.

– Вам надо набираться сил.

Лицо худое, на лбу вены выступают. Миссис Томпсон вспомнила больных, за которыми ухаживала, особенно мужа, угасшего от чахотки вскоре после прибытия на эти берега, и вздохнула.

Вошел Топп с бутылкой вина и бокалами, поскольку знал, что Фосс ничего им не предложит. Учитель музыки его не винил. Великим мужам не пристало размениваться по мелочам, а если немец и не был великим, домовладельцу нравилось считать его таковым. Однажды Топп сочинил сонату для фортепьяно и скрипки. Впрочем, он не осмеливался заявлять на нее свои права, и если ему случалось давать ее ученикам, говорил: «Сейчас мы сыграем одну вещицу».

К его обычной скромности сегодня примешивалась хандра.

– После жаркого дня, – заметил Топп, – южные ветра пробирают до костей.

Миссис Томпсон собралась всласть порассуждать о климатических недостатках колонии, и тут ее окликнула с улицы знакомая леди.

– Не один ветер, так другой. Боже мой, это просто ужасно! В безветренную погоду тоже все не ладится. Прямо-таки страна контрастов! – Вот и все, что она успела сказать.

Фосс откинулся на спинку стула и ковырялся в зубах. Еще он рыгнул, словно был наедине со своими мыслями.

– Мне редко доводилось встречать здесь человека, который не был бы убежден, что эта страна его уничтожит, – заметил Фосс. – Вместо того чтобы самому превратить ее в то, что ему угодно.

– Эта страна не для меня, – объявил Топп, разливая вино по бокалам. – И вообще, я попал сюда по несчастливой случайности.

Он так разволновался, что пролил вино.

– И не моя, откровенно говоря, – сказал Лемезурье. – Я не могу думать о ней иначе как о дурной шутке.

– Я приехал сюда из-за преданности идеалам, – признался Топп, озабоченный лишь собственным положением, – и ложного убеждения, что смогу привить дикарям чувство прекрасного. А здесь даже аристократия или то, что по местным меркам считается ею, набивает животы бараниной до полного отупения.

– По-моему, с этой страной все в порядке, – осмелился возразить Гарри Робартс, – разве набитый живот – плохо? Я ни разу не голодал с тех пор, как сошел на берег, и очень рад!

На этом его мужество иссякло, и он выпил свое вино залпом.

– Гарри всем доволен, – заметил Лемезурье, – потому что у него на первом месте живот.

– Еще как доволен, – буркнул мальчик.

Когда-нибудь он найдет в себе силы убить этого человека.

– Я тоже, Гарри, – сказал Фосс. – Я осмеливаюсь называть Австралию своей страной, хоть я и иностранец, – добавил он для остальных, потому что людям присуще вставать на защиту того, от чего они отрекаются. – И пока знаю о ней слишком мало.

Как бы он ни презирал смирение, сейчас оно было довольно уместно.

– Добро пожаловать, – вздохнул Топп, хотя выпитое вино уже привело его в прекрасное расположение духа.

– Вот видишь, Гарри, – сказал Лемезурье, – у тебя есть единоземец, который разделит твои патриотические чувства и обнимет с тобой вместе распоследнюю игуану!

– Не мучайте его, Фрэнк, – велел Фосс вовсе не потому, что был против жестокого обращения с животными: их склока мешала ему предаваться самолюбованию.

Гарри Робартс утер слезу благодарности. Как и все любящие сердца, он имел склонность к заблуждению.

Что касается Фосса, он уже вступил в борьбу с грядущим и в этом деле на любовь особо не рассчитывал, потому что все мягкое и податливое недолговечно. То ли дело минералы – неиссякаемый источник чудес; полевой шпат, к примеру, вполне достоин восхищения, и его собственное имя лежало у него на языке словно кристалл. Если он хочет оставить свое имя на этой земле навсегда, пусть даже она поглотит его физическое тело, лучше бы это произошло где-нибудь в полной глуши – идеальная абстракция, которая не вызовет у грядущих поколений ни малейшей нежности. В сентиментальном восхищении он нуждался не больше, чем в любви. Он был человеком самодостаточным.

Глава будущей экспедиции посмотрел на своих подчиненных, гадая, знают они или нет.

Тем временем вверх по ступенькам уже взбиралось неопознанное тело. Оно загрохотало, обратив на себя внимание всех присутствующих, и ввалилось в комнату. Пламя свечей покачнулось.

– Это Тернер, – сказал Фосс, – и он пьян.

– Трезвым меня точно не назовешь, – признал вышеупомянутый, – но я еще не пьян. Это все эвкалиптовая настойка, будь она неладна! У меня от нее несварение.

– Зря вы ее пьете, – заметил немец.

– Такова уж человеческая натура, – мрачно заявил Тернер и сел.

Он был худым и длинным типом, чей разум окончательно скис. Тернер страдал косоглазием, проистекавшим из привычки наблюдать за чужими делами и при этом прикидываться, что смотрит совсем в другую сторону. Вопреки своему жалкому виду, он был жилистым и крепким и последние пару месяцев проработал на кирпичном заводе, поэтому складки его одежды и трещины в коже хранили заметные следы красной пыли.

– У меня новость, – объявил ему Фосс, – только вряд ли она вас заинтересует.

– Вы же меня не бросите из-за моей широкой на- туры! Разве человек несет ответственность за свою натуру?! – вскричал Тернер. – Вам кто угодно скажет, что нет!

– Если я вас и возьму, то лишь потому, что в тех дальних краях вашей натуре будет нечем себя тешить.

«И еще потому, что питаю нездоровый интерес к отверженным душам», – добавил про себя Фосс. И все же Тернер трезвый обладал некоей врожденной хваткой, которая на пути к цели заставляла его выкладываться до предела. Такого человека можно использовать, если только прежде он не использует вас.

– Мистер Фосс, ну, пожалуйста! – взмолился пьяный Тернер. – Я буду напрягать каждый мускул своего тела! Я буду делать всю грязную работу! Я траву буду есть!

– Ну вот, еще один новообращенный, – заметил Фрэнк Лемезурье и поднялся.

Лемезурье неизменно попирал все, что вызывало у него физическое отвращение. На открытый конфликт с Тернером он не пошел бы, хотя если они поедут вместе по высокой желтой траве, то могут сцепиться стременами, или, лежа в пыли и зловонии термитов, борясь с одними и теми же кошмарами под звездным небом, их тела могут сблизиться и соприкоснуться.

«Если только немец до такой степени филантроп, что возьмет с собой этого человека», – подумал Лемезурье. Или же он дурак? Ответить на сей вопрос ему предстояло самому – ждать помощи от Фосса не приходилось.

– Мистер Топп, – проговорил немец, – владей я искусством музыки, поставил бы перед собой вот какую задачу: создать произведение, в коем различные музыкальные инструменты представляли бы моральные качества людей, которые друг с другом не в ладах.

– Я предпочел бы выразить величие совершенства, – возразил наивный учитель музыки, – в больших потоках чистого звука.

– Чтобы понимать совершенство, следует его сперва достичь, а это невозможно. К тому же в результате мелодия получилась бы весьма однообразная, если не сказать чудовищная.

Тернер, сжимавший свою смятенную голову растопыренными пальцами, воскликнул:

– О-о! Боже упаси!

Внезапно он опомнился и с неприкрытой угрозой обернулся к Лемезурье, собравшемуся уходить.

– Новообращенный, значит? – Видно, Лемезурье задел его за живое. – Вы, с вашими разговорчиками, не такой уж и святоша! Если бы трущобы могли говорить… Видал я вас, и вовсе не в воскресной жилетке, вдобавок по уши в грязи! Гуляли с распутными девками, да еще трепались направо и налево! С ваших собственных слов, заключили сделку с практикующим безумцем и теперь отбываете в круиз по аду и обратно!

Тернер принялся хихикать и задорно подмигивать мальчику, внимавшему с открытым ртом.

– Если это был я и я был пьян, то ничего не помню. – Лемезурье презрительно наморщил нос. – Кроме того, что был пьян.

– Мы тут не одни с тобой грешники, верно, сынок? – жадно сглотнул подмигивающий Тернер.

Он ощутил необходимость привлечь на свою сторону мальчика. Двое всегда лучше одного.

– Я готов признать, что был пьян, – сказал Лемезурье.

– Это правда, – угрюмо кивнул мальчик, который наконец усвоил правила игры и теперь наслаждался роскошью принимать ту или иную сторону.