начальников, да Ленинские стипендиаты.

Он вовсе не считал себя недостойным, занимать это место. И род Воронцовых, – переселившихся из казачьей станицы, и, пополнивших в уральской провинции ряды ямщиков и путевых обходчиков, – он считал чем-то совершенно уникальным. Чем же? Что его предки умели жить независимо, своей дурной волей? Да, его дед, Кузьма Иванович был «крутым мужиком», имеющий двенадцать детей. Придя домой с ночной пирушки, он брал в руки оглоблю, и до утра гонял по усадьбе своё семейство… И вот теперь его внук, придя с дежурства, с порога начинал терроризировать свою семью: – Воняет ёбт, чем-то в квартире. Откройте форточку! Мусор вынесли?! Что, мне за вас бежать?!

Александра не знала, как реагировать на крик, и вездесущее «ёбт», которое Олег, явно не обладая должным уровнем коммуникативной культуры, использовал чуть не в каждом предложении. Что она должна была делать при этом? Отвечать на крик криком, или тоже какой-то связкой букв? Всё это мгновенно вводило её в состояние безысходности, лишая душевного равновесия, которое было ей жизненно необходимо. Надев офицерские погоны, Олег почувствовал себя хозяином положения. И Александре, которая попыталась урезонить его, он заявил: – А ты кто такая? Сельская учительница, а я – офицер! Стоит свистнуть, – и выстроится очередь, из таких, как ты!

Нагрубив жене, Воронцов тут же забывал об этом, и потом удивлялся: – Ты что цепляешься к словам? Ну, сказал и сказал. Что такое случилось?!

Александра привыкла к словам относиться ответственно. В этом она походила на своего отца, бывшего военного. Подобные выходки меняли систему координат, в отношении к любому человеку, даже самому близкому. Не удивительно, что в скором времени атмосфера в семье Воронцовых испортилась основательно, и их

семейная жизнь покатилась под горку…

– Слушай, а где ты подцепила этого везунчика? У него на все случаи двадцать пять, чего ни коснись! – как-то спросила Александру её подруга, Шахерезада. – Вы и внешне смотритесь как два фрукта, из разных корзин…

В другой раз бакинка, расширив палитру красок, подтвердила свою неприязнь к Олегу: – А Воронцов не такой простой, как кажется. Это чистой воды карьерист! Ни кожи, ни рожи, ни ума, ни фантазии, – а оказался в элитной дивизии, глазом не моргнув!

Вслед за этим, Шахерезада переключилась на Александру: – А тебе, дорогая, не хватает характера, чтобы поставить его на место! Вах! Нашёлся тут, царь горы! – подытожила восточная дива, и чёрные крылья её бровей, взлетев, образовали сплошную волнистую линию. – Мужа надо делать каждый день, чтобы он был твоим мужем. Иначе это будет чужой человек, с которым ты живёшь в коммунальной квартире!

ЧТО ЗНАЧИТ «УМЕТЬ ЖИТЬ»?

– Может, какая-то ошибка закралась, в наш семейный сценарий? – думала Александра. – Или я просто не умею жить!

– «Есть люди, умеющие жить». Это Александра с раннего детства слышала от своей матери. Теперь она сама употребляла это выражение, говоря о людях практичных и удачливых. К таковым, в первую очередь, она относила Раю Миловскую. – Вот уж, кто действительно умеет жить! – говорила она, вздыхая. – И когда только она успела накопить это умение, в свои тридцать пять лет?

– Учитесь жить у самой жизни! – каждый раз говорила бакинка, завершая, одну

из своих историй. Все они, имея философский подтекст, напоминали притчу. Раиса словно считывала их из дневника, который таился в её голове. Откуда брала эти «сказки» хитроумная Шахерезада, которая купалась в благополучии и комфорте? Она вела двойной образ жизни и ловко крутила, своим Котиком. При этом сам Миловский ощущал себя человеком, выигравшим в лотерею. Его должность не связана была с каким-либо риском, или опасностью, она требовала лишь ответственности и бдения. Василий Витальевич говорил об этом так: – Я весь при штабе, от и до, а дома у меня командует жена. У неё ума палата. Вот так. Надо уметь выбирать себе жён!

Да кто бы спорил! В городке ходили слухи, что Миловский нашёл свою супругу в бакинском борделе. И вот теперь она правит бал! Ведь только ленивый человек не говорит, что капитан Миловский получил свою должность не просто так. Он обмывал её в штабе, вместе с большой звездой майора! Не иначе что постаралась его умная и предприимчивая супруга!

– У хорошего мужа, его жена самая лучшая! – постоянно повторяла Шахерезада. – И, наоборот: у хорошей жены, – муж хороший. Рука руку моет. В этом всё дело!

В минуту откровения Александра поведала подруге свою историю. – Да, тебе круто повезло! – вздохнув, сказала бакинка. – Такое счастливое детство! Родители вырастили тебя, выучили, замуж выдали… За кого? – это другой вопрос. Но потом и этого везунчика вытащили: из грязи, – в князи!

– А ты знаешь как я жила, до встречи с моим Котиком?! – вдруг сказала Шахерезада. Александра приготовилась слушать. Но тут лицо восточной дивы застыло, превратившись в маску Медузы-Горгоны! Подобная мимикрия любого могла вогнать в шок. Так что дальнейшие вопросы отпали, сами по себе. Но судя по тому, что Раиса, говоря о баловнях судьбы, каждый раз прибавляла: – Да он горя не знал! Александра сделала вывод: – Так. Значит, жизнь хитроумной Шахерезады не всегда была «в шоколаде»!

Глава 4: «МОЗАИКА СУДЬБЫ»

ПОСЕЕШЬ ХАРАКТЕР – ПОЖНЁШЬ СУДЬБУ

Свою жизнь до замужества Александра считала обеспеченной и благополучной. Лимаренко никогда не жили зажиточно, каждую копейку считали. Но лично она не знала беды; жизнь под родительским кровом была стабильно устойчивой, в ней царил диктат отца и строгий армейский порядок.

Росла Александра одиноким и странным ребёнком. Сестры у неё не было, а брат не хотел брать её, в свою мальчишескую компанию. Она видела, как слободские девчонки, собравшись кучками, играют во дворах, в свои игры. Но они не звали её к себе, а она не напрашивалась к ним в компанию. У неё был свой мир, полный разных приключений.

Выйдя на улицу, она придумывала свои игры. Они, как правило, были связаны с поиском чего-то чудесного, отмеченного печатью красоты, или какой-то тайны. Выглядело это примерно так: стремглав пробежать квартал, и резко завернуть за угол! Ну, а там… Распахнув двери, ждал её сказочный дворец; или чудесный парк, с дивными цветами и деревьями, населённый экзотическими животными и птицами… Главное, чтобы вся эта красота не успела исчезнуть бесследно, скрыться и ускользнуть, невесть куда!

Но всякий раз обнаруживалось, что за углом ничего подобного нет, всё остаётся

таким же, как прежде: также с угрюмой безнадёжностью стоят там старые деревянные дома, с покосившимися заборами, и дорожками, посыпанными гравием и мелким шлаком. Также толстая тётенька, в белом халате и стоптанных тапочках, торгует малиновой газировкой. А лавчонка старьёвщика, с прорезанным в двери окошечком, как и прежде, приглашает менять утильсырье на жестяные баночки с леденцами, на надувные шарики, переводные картинки и прочую мишуру.

Повзрослев, Санька увлеклась чтением, и совсем превратилась в затворницу. В начальных классах, познакомившись с творчеством Гоголя, она была просто околдована им. Двухтомник «Миргород» и «Вечера на хуторе близ Диканьки» она зачитала буквально до дыр! В её пылком воображении возникала, как на экране, картина пустынной сельской улицы, освещённой луной, и чёрные тени деревьев на дороге, и белые саманные хаты с плетнями, и колоритные образы девушек, возвращающихся с полей, и весёлых парубков, в шароварах, с большими бандурами за плечами…

Она чуть не вскрикнула, обнаружив среди произведений Гоголя повесть «Майская ночь, или утопленница». Прочитав её, не отрываясь, до последней строчки, Санька закрывает глаза. Ей видится старинный дом, на берегу пруда, и огромный огненный месяц, отражающиеся, как в зеркале, на тёмной глади воды. Вот окно дома отворилось, и из него выглянула молодая девушка, с ясными очами. У неё бледное, как мел, лицо, густые ресницы и нежно-трогательный взгляд. Это Панночка! Полупрозрачные фигуры девушек – утопленниц показываются на берегу пруда, они светятся, в отблесках месяца. Панночка пристально всматривается, ищет среди них свою мачеху…

Санька засыпает. Фантастические картины и причудливые образы не покидают её и во сне. Но настаёт утро, и реальная действительность вступает в свои права. В ней правит закон: «Каждый отрезок проживаемой жизни должен готовить человека к следующему этапу пути». Не случайно с древних времён люди придавали такое значение игрушкам и детским играм. Девочки играли в «дочки-матери», в «семью», а мальчики – в «войну и машинки». За счёт имитации взрослой жизни, у детей развивались навыки и коммуникации, копился жизненный опыт. У Александры этого опыта не было, но год от года росла жажда независимости, от родительских запретов и ограничений. Верных подруг у неё не было, как в школе, так и в слободке. Про неё, как про Пушкинскую Татьяну Ларину, можно было сказать: – Задумчивость её подруга, от самых колыбельных дней…

Материнская опека и строгий режим отца утомляли Александру, поэтому она отпрашивалась на каникулы в деревню, к родственникам. Там у неё оставались подруги – сёстры Булавины, с которыми можно расслабиться и отдохнуть душой.

ДЕРЕВЕНСКАЯ ВОЛЬНИЦА

В маленькой деревеньке Шувяки проходило детство Александры. Все звали её на деревенский лад: «Санька». Александрой звала её только бабушка, Александра Гавриловна, в честь которой она была названа. И то, когда очень на неё сердилась.

Утром, проверяя кладки яиц на сеновале, и постоянно не досчитываясь двух-трёх, старушка сетовала на это своей золовке, Евдокии, живущей на второй половине их большого старинного дома: – Что-то куры совсем плохо нестись стали, Дуся. Или яйца кудысь – то пропадают, не знаю… Цыплят, знать-то, ноне мало будет!

Дом Шуваевых был разделён широкими сенями на две избы. Ограда его, тёмная и глухая; крыша её была крыта железом. Раньше здесь находился колхозный конный двор, было шумно и людно. По утрам обитатели дома просыпались от весёлого ржания лошадей. Сейчас здесь было мрачно и тихо. Под каждой стрехой жили голуби. В потёмках их глухое и унылое воркование навевало что-то зловеще-предупреждающее: «У-У-У». А на сеновале, в гнёздах, тихо и обречённо сидели куры, терпеливо высиживая своё потомство.

– Дак ты, Гавриловна, пораньше вставай-то, пока Санька не обшарпала все гнёзда, – поучала старушку краснощёкая и дородная Евдокия. – Это же не девка, а чисто леший! Такая уж она у вас настырная, да своевольная… Не успеешь глазом моргнуть, как она что-нибудь, да отчебучит. Ты бы чаще её штювала. Право!

– О! Вот холера! – охала бабка, хлопая себя по коленям. – Ну, погоди, Александра! Уж ноне я тебя вожжами-то отпаздираю, как сидорову козу! Захлопотавшись по хозяйству, мягкая и добросердечная женщина про всё это забывала. Зато потом, когда цыплята, выпарившись, жёлтыми комочками начинали метаться по двору за своей клохчущей матерью, Александра Гавриловна, делая лицо несвойственным ей, властным и строгим, выдавала внучке наказ: – Санька! Возьми-ка вицу, да попаси цыпушек! А то они падут в колодец, ненароком…

– Ну, а что им туда падать-то?! Совсем дурные, что ли? – зная заранее, куда клонится разговор, отвечала ей своевольная девчушка. Но не проходило и часа, как один из цыплят, подбежав к колодцу, шлёпался в студёную воду! Вот тогда уж Александра Гавриловна, вскипев не на шутку, брала вожжи, свёрнутые вдвое! Крепко держа внучку за ворот, она стегала её по спине, и ниже, приговаривая: – Вот тебе, холера этакая! Падера ты, окаянная!

Ну, уж нет, вольнолюбивое сердце Саньки не могло вынести такого! Разостлав на полу своё старое пальтецо, она складывает в него свои пожитки, и, перевязав всё это чулком, покидает порог родового гнезда, не сказав никому ни слова.

Родителям, приехавшим на выходные, Александра Гавриловна виновато докладывает: – Да умелась кудысь-то, к какому-то лешему! И молчком ведь, никому ни единого слова! Кто-то сказывал, что на днях видел её в Косогорах. У сватов гостит, должно быть. Такая ведь холера! Управы на неё никакой нет, ей – богу!

Однако эти сведенья уже давно устарели. Санька, сняв сандалии и оставляя за собой следы на пыльной просёлочной дороге, шагала уже в другом направлении, неся за плечами узелок с пожитками, и что-то себе под нос напевая. Путь её на сей раз лежал в соседнюю деревню Нестюково, где жила сестра её бабушки, тётя Катя, и её муж – дядя Ганя. Это были на редкость хлебосольные и зажиточные старички, умеющие прикладывать копейку к копеечке.

Не имея своих детей, они всегда радовались приходу внучатых племянников. На каникулах летом у них постоянно гостили то одни, то другие. Поэтому в клети, в берестяных туесах всегда заготовлены были мелкие, слипшиеся комочками леденцы, жёлтые подушечки, мёд, изюм, толокно, и ещё многое другое, чем можно было побаловать дорогих гостей.

Полоса жёлто-белых ромашек обрамляла обочину пыльной дороги; в полях, набирая силу, колосилась рожь; кое-где во ржи виднелись яркие венчики васильков… А в светло-синем полуденном небе, зависнув где-то на высоте, заливался жаворонок, выводя свои причудливые и замысловатые трели. Бросив свои пожитки в гущу белых ромашек, Санька сама тут же плюхалась на них, как на яркую ситцевую постель. Лёжа, ладонью прикрыв от солнца глаза, она смотрела на бездонную и необъятную гладь неба и растворялась в ней.

Это был её мир! Созерцать его в абсолютном одиночестве – было любимым её занятием. Уже с тех пор, как ей помнится, она была одна, одинокая и вольная, словно ветер в поле. В этом необъятном пространстве набирала и копила она свои детские силы. Ей грезилось, что плывёт она на корабле, в образе смелого капитана, а потом, – сказочной принцессы, которая едет на бал, в золотой карете. А вот она уже идёт по пустыне, за караваном верблюдов…

Воображение рисовало ей самые фантастические картины, и с этого, широко распахнув двери, начинался для неё театр. Театр её души.

ЮНЫЕ ОТОРВЫ

Минуя дом тёти Кати, которая, издали завидев из окна долгожданную гостью, тут же бросалась заводить тесто на блины или оладьи, – Санька забегала в дом к сёстрам Булавиным, своим закадычным подружкам. Они договаривались вечером пойти в клуб, а после, как обычно, идти «пугать Лешего». Так звали колхозного сторожа – маленького, лысого, не по чину важного и сердитого мужика, живущего на краю деревни, у оврага. Жену его, Анфиса, была своему мужу под стать, склочная и сварливая. В деревне все звали её «Лешечихой».

По дороге в клуб, когда хозяев ещё не было дома, подружки заходили к Лешему,

в палисадник, и верёвочкой привязывали морковку, к оконному наличнику.

Послонявшись в клубе, среди танцующих взрослых пар, полузгав из подсолнухов сыроватых семечек в компании своих сверстников, эти юные оторвы отправлялись в сторону оврага, к дому колхозного сторожа.

Нащупав за оконным наличником заветную верёвочку, они протягивали её в овраг, и устраивали там засаду. При отсутствии занавесок, им хорошо было видно всё, что делается в доме у Лешего. Вот он, в исподнем, лезет на печь, устраивается там на ночлег. А Лешачиха, – она спит в комнате на кровати, – идёт тушить свет.

Становится совсем темно, только луна, величаво выплывая из облаков, освещает овраг, в котором залегли девчонки. Они дёргают за верёвочку, и морковка стучит в окно: «Тук– тук!». Леший, покряхтывая, слезает с печи, включает свет и кричит, приоткрыв входную дверь: – Кто тама?! – тишина в ответ. Сплюнув с досадой, и, зло матюкнувшись, старик выключает свет и лезет на печь. Немного погодя, опять раздаётся: «Тук– тук!».

Это невинное действо повторяется несколько раз, пока озверевший в конец мужичок, не схватит со стены ружьё, и, выбежав на улицу, не начнёт из него палить, ругаясь отборным матом, и грозя в темноту кулачишком.

Подобный финал удовлетворяет проказниц, залегающих в овраге. Довольные, они отправляются по домам, наслаждаясь ощущением вседозволенности, и той неспешности жизни, когда ночь тихо и плавно переходит в утро, а день – в вечер.

СТРАШИЛКИ ТЁТИ ЛИЗЫ

Кто когда-либо жил в уральской деревне, тот знает эти тихие летние вечера, когда воздух насыщен тягучим травяным запахом, плывущим с далёких полей; и когда даже собаки не лают, от утомительного зноя прошедшего дня. Кажется, что даже старинные ходики, много повидавшие на своём веку, томятся от того, что им надоело тикать.

Но именно в эти дремотные часы, между вечером и ночью, Санька с особым интересом поглядывала на них, с нетерпением ожидая тот заветный час, когда к тёте Кате придёт с ночёвкой её свояченица – тётка Лиза. Вот уж мастерица рассказывать на ночь всякие страшилки!

Всё затихало в избе. Даже ходики замирали, прислушиваясь к этим рассказам. Их маятник словно застывал, переставая сновать туда-сюда, из стороны в сторону. Лишь слышно было, как стучат вдалеке вагоны уходящего по рельсам товарняка, да жалобно жужжит муха, бьющаяся в оконное стекло, затянутое сгущающимися летними сумерками… Санька уже с вечера пораньше устраивается на полатях, ожидая рассказов о нечистой силе: чертях, леших, русалках, кикиморах, домовых…

Это можно было назвать народной мистикой. Причём, талантливая рассказчица вела повествование, ссылалась на имена и фамилии очевидцев. Иногда героями этих баек были близкие родственники, как, например, Санькин дед – Дмитрий Шуваев, теперь уже покойный.

В душных потёмках избы Саньке чудится присутствие незримого духа, который, как проклятье, поселился где-то в углу, за вешалкой, и ждёт своего часа. Мистический страх тихим холодком подкрадывается к ногам впечатлительной девчушки, и она с головой укрывалась одеялом.

Тётка Лиза начинала своё повествование неспешно и торжественно, почему-то

церемонно обращаясь к тёте Кате по имени и отчеству: – Не знаю, рассказывал ли тебе, Катерина Гавриловна, наш сват, Митрий Иванович, эту историю… А я дак, её хорошо помню. Да. Вот как-то раз шёл наш сватушко домой, с работы. Он ведь в те годы заведовал хлебным магазином, на станции. Так ведь? Но. В голосе рассказчицы слышится лёгкое, едва слышное завывание… – Запозднился он так-то, устал. Ну, и решил, значится, сократить себе путь, – пойти через Плишки. Наши – то ведь, идя к себе, в Шувяки, всегда обходили эту деревню, дальней дорогой…

– Плишки с роду родов считалось нечистым местом: там жила старая ведьма. А от неё чего ждать хорошего? Либо хворь какую-то на лошадь наведёт, что та занедужит; либо на тебя самого лихоманку напустит, что чахнуть начнёшь, безо всякой причины…

– Но, слава Богу, Митрий Иваныч миновал ведьмин дом благополучно, никто из ворот не вышел. А смеркалось уже, да… Он ускорился. Дорога-то там идёт понизу, и мягонько этак, ровно по ковру идёшь. Издалека тянет болотцем, и всё кустики, кустики по бокам… А за ними вроде как туман, пути совсем не видать, хоть глаз выколи. И вдруг, откуда-то сияние! А это местный прудик светится, точно его огонёк какой-то подсвечивает, изнутри. На бережку, у прудика этакий мостик пристроен. Кто ходил, тот знает…

– Ну, взошёл, наш сватушко, на этот мостик, смочил в воде платок, да и обтёр им лысинку. И тут, откуда ни возьмись, словно из-под земли, – старичок! Этакий приветливый, да ласковый, как малой мальчонка. – Здравствуй, – говорит он, – Митрий Иваныч.

– Здорово живете, – отвечает ему сват, поклонившись. Он же, знаешь сама, завсегда был обходительный. – А откель, – спрашивает он старичка, – вы меня знаете?

– Как? Неужто не помнишь? – вроде как удивляется тот. – Мы – ить, намедни, вместе гуляли у Копыловых, на свадьбе.

– Да, гуляли. Было такое дело, мил человек. Только я вас там что-то не приметил…

– А запамятовал ты, видать, милок. Ты ведь у окна сидел, а я у тебя по праву руку пристроился, на лавочке. Не вспомнил?! – И сам опять улыбается, этак ласково-ласково…

– Вона что?! Ну, а я не помню, право, – отвечает наш сватушко. Ему вроде как неловко сделалось. – Ну, и куда вы путь держите?

– А туда же, куда и ты. Пойдём вместе, оно веселее…

– Ну, ладно, пошли они вместе. И вот идут себе да идут, а всё никак прийти не могут. Глянь, опять вышли на тот же мостик, что у прудика! Тут наш сват вздохнул тяжело, да и говорит: – Господи, Царица Небесная, до чего же я устал! И, представляешь, старичка того не стало! Исчез, ровно в воду канул!