Цитаты из книги «Джевдет-бей и сыновья»

Дочка была его любимицей. Возвращаясь вечером домой, он никогда не забывал ее поцеловать. «Только и знает, что потакать ей, а о том, к чему это может привести. не задумывается! Никакой ответственности!» Ниган-ханым лишь взглянула на мужа, нахмурив брови. Все знали, что означает этот взгляд: «Я ее воспитываю, а ты балуешь!»

Ниган-ханым, прищурившись, смотрела на свою семью и радовалась. «Опять я щурюсь!» – сказала она себе вскоре.

– Ну а ты, Нермин, что скажешь по этому поводу? Должно быть, Джевдет-бей решил, что уже можно немного отвлечься от еды. Он очень любил подшучивать над своими невестками. Нермин от неожиданности покраснела, взглянула на мужа и начала что-то говорить, но Джевдет-бей прервал ее: – Браво, браво! Мясо, кстати, хорошее получилось. Нермин замолчала. В воздухе повисло молчание.

Поев немного, обратила внимание на то, что старший сын Осман о чем-то увлеченно говорит. – Поскольку в Европе начнется война… Ниган-ханым смотрела на Османа и что-то отвечающего ему Рефика и, как это всегда, когда заходила речь о войне, чувствовала сиротливое одиночество. Каждые лет пять непременно начиналась какая-нибудь война, сразу же отделявшая суровой и непреодолимой чертой ее мир от мира мужчин. К тому же все войны точь-в-точь похожи одна на другую, как и вообще все мужские споры. «И зачем спорить? Поговорили бы о чем-нибудь другом!» Но братья, вопреки желанию матери, продолжали спорить.

И все-таки это был серьезный мужской спор, из тех, что Ниган-ханым терпеть не могла. «Когда они так спорят, слова не вставишь», – подумала она. Когда речь заходит о подобных вещах, мужчины становятся серьезными и важными, а женщины будто бы превращаются в бессловесные фарфоровые вазы. «А я смотрю на них и размышляю», – бормотала себе под нос Ниган-ханым.

Чай после обеда будем пить из подаренных мне на свадьбу бабушкой чашек с синими розами. Две чашки из этого сервиза, увы, разбились. А что же я не велела достать и начистить серебряные приборы? Когда еще использовать серебро, как не в такие дни? Все надо использовать». Вышитую скатерть она уже доставала в прошлый Курбан-байрам. Поскольку скатерть тоже была частью ее приданого, то, стало быть, тридцать лет хранилась в неприкосновенности. Ниган-ханым одолевало странное желание наконец пустить в дело все вещи, спрятанные в сундуках, шкафах, буфетах и шкатулках. «Как будто мне хочется увидеть, как пачкаются и рвутся скатерти, бьются тарелки и чашки, теряются вилки и ножи! – думала она. – Вот уже тридцать лет, как я замужем. Больше шестидесяти праздников отметили мы с Джевдет-беем, вот и Курбан-байрам тридцать шестого подошел. И встречаем мы его все вместе: муж, сыновья, доченька, милые мои невестки и два маленьких внука». Они сидели за столом у окна, из которого видны липы и знаменитый камень-мишень на углу, и ждали, когда повар подаст обед. Ниган-ханым чувствовала, как от люстры, которую зажгли по случаю пасмурной погоды, распространяется тепло. Скоро в столовую войдет, держа огромное блюдо, повар Нури – как всегда в торжественных случаях, на цыпочках. Все с нетерпением этого ждали и как будто гадали: на цыпочках войдет Нури или нет?

Омер мучительно покраснел. «И все-то мне хочется пустить пыль в глаза, произвести впечатление на женщин! Когда же я повзрослею? Мне ведь уже двадцать шесть!» – А, должно быть, я вас поняла, – воскликнула вдруг Атийе-ханым. – Вы – Растиньяк наших дней. Помните Растиньяка из бальзаковского романа «Отец Горио»? Вот и вы такой же. Завоеватель… Да, это так будет по-турецки, правильно?

«Я – завоеватель!» – думал Омер. Он чувствовал себя очень легким – на него впервые за долгие годы не давило небо.

На углу остановился трамвай, из него выходили пассажиры. За трамваем стояла карета, кучер, покуривая, ждал, когда можно будет тронуться с места. Четыре носильщика тащили в сторону Бабы-Али огромную бочку. Дворник о чем-то беседовал с расположившимся на брусчатом тротуаре нищим. В сторону Каракёя шествовал шикарно одетый господин с зонтиком в руках. Из запряженного лошадьми фургона в ресторан перетаскивали большие ящики. В припаркованном неподалеку такси шофер читал газету. Рядом с обувной лавкой стояла женщина с ребенком и разглядывала витрину. Над головой раскинулось желтоватое легкое небо. Воздух был влажным.

Представляешь – революционный поэт откладывает все дела в сторону и садится писать картины! Опавшие листья, осенние пейзажи… Фрукты на блюде. Положил два яблока и апельсин на блюдо и знай себе рисует. Разве годится революционному поэту заниматься такой ерундой? Разве может революционный поэт целый день таращиться на яблоки и апельсины и выписывать их на холсте? Разве будет один революционер показывать другому какие-то рисунки? Я ему сказал: зачем ты этим занимаешься? Ты стихи пиши! Кричи во весь голос, чтобы тебя услышали! Кричи! Пусть народ пробудится, очнется от сна! Да сгинет тирания!