Читать книгу «Величайшее благо» онлайн полностью📖 — Оливии Мэннинг — MyBook.
image

3

Супруги поселились в маленькой гостинице на площади напротив «Атенеума». Из окна открывался вид на руины. На рассвете следующего дня после приезда их разбудил грохот рушащихся стен. Вечером, ожидая Гая с работы, Гарриет наблюдала, как фигурки рабочих таскают факелы вокруг разрушенных зданий.

Эти здания были чуть ли не последними признаками бидермайеровского очарования, дарованного Бухаресту Австрией. Король возжелал построить здесь площадь – если бы он осмелился выйти во внешний мир, то мог бы провести тут смотр полков – и приказал, чтобы со сносом управились к началу зимы.

Бо́льшую часть дня Гарриет просидела у окна. Хотя семестр еще не начался, Гай с самого утра отправился в университет, чтобы посмотреть, нет ли там студентов. Он пообещал, что после обеда выведет Гарриет погулять, но вернулся поздно, в ажитации, и сказал, что перекусит и убежит обратно. Студентам не терпелось встретиться с преподавателями английского и узнать, чем они будут заниматься в этом году.

– Милый, может быть, лучше дождаться профессора Инчкейпа? – спросила Гарриет. В ней еще жива была вера и кротость новобрачной, и в ее голосе прозвучало лишь сожаление.

– Нельзя разочаровывать студентов! – ответил Гай и скрылся, пообещав, что вечером они пойдут ужинать «на Бульвар».

За оставшуюся часть дня телефон звонил трижды, и портье всякий раз сообщал, что господина Прингла вызывает некая леди.

– Это одна и та же леди? – спросила Гарриет на третий раз.

Да, одна и та же.

Когда на закате Гай показался на площади, Гарриет уже утратила некоторое количество кротости. Она наблюдала за тем, как он выходит из облаков пыли – высокий, неряшливый, с охапкой книг и бумаг в руках, своей неловкостью напоминающий медведя. Прямо перед ним рухнул на землю фрагмент фронтона. Он замер на месте, озадаченно огляделся и зашагал не в ту сторону. Гарриет ощутила неловкость и вместе с ней сострадание. В этот миг на то место, где он стоял секунду назад, обрушилась стена, обнажив просторную белую комнату, украшенную барочной лепниной и зеркалом, которое сверкало, словно озеро. Рядом виднелись красные обои кафе – знаменитого кафе «Наполеон», где раньше встречались художники, музыканты, поэты и другие прирожденные оппозиционеры. Гай рассказывал, что снос зданий затеяли только ради того, чтобы уничтожить этот очаг мятежа.

Войдя в комнату, Гай положил свои бумаги и объявил (так непринужденно, что стало ясно: дело плохо):

– Русские заняли Вильну.

Он начал переодеваться.

– То есть они уже в Польше? – спросила Гарриет.

– Это удачный ход, – ответил он чуть вызывающе. – Чтобы защитить Польшу.

– Во всяком случае, удачный предлог.

Зазвонил телефон, и, прежде чем было сказано что-либо еще, Гай схватил трубку.

– Инчкейп! – радостно воскликнул он и, не посоветовавшись с Гарриет, добавил: – Мы будем ужинать на Бульваре. Приходите.

Он положил трубку и стащил рубашку через голову не расстегивая.

– Тебе он понравится. Главное – разговорить его.

Гарриет не могла даже вообразить, что ей понравится кто-то незнакомый.

– Тебе звонили сегодня три раза. Какая-то женщина.

– В самом деле? – Это сообщение не удивило его. – Тут все посходили с ума из-за телефонов. Их не так давно провели. Женщинам нечем заняться, и они звонят незнакомым людям и кокетничают. Мне не раз так звонили.

– Вряд ли случайная женщина стала бы звонить трижды.

– Да, вряд ли. В любом случае она перезвонит.

Когда они выходили, телефон действительно зазвонил снова. Гай кинулся к нему, и Гарриет уже с лестницы услышала, как он восклицает: «Софи!» Спустившись, она увидела, что в холле толпятся жильцы и слуги. Все они что-то оживленно обсуждали. Радиоприемник за стойкой, словно механическая птица, выпевал назойливую мелодию румынской хоры[6]. Гарриет остановилась, чувствуя, как воздух дрожит от тревоги. Когда Гай догнал ее, она сказала:

– Кажется, что-то случилось.

Гай подошел к управляющему, который держался с ним очень почтительно. Англичане были важными лицами в Бухаресте: Англия гарантировала безопасность Румынии. Управляющий объяснил Гаю, что на границе собираются иностранные войска.

– Где именно? – спросил Гай.

Это было неизвестно; никто не знал также, немецкие ли это войска или русские. Король должен был обратиться к нации из своей квартиры, и все считали, что в любой момент могут объявить всеобщую мобилизацию.

Встревоженные происходящим, Принглы вместе со всеми ждали обращения короля. Механическая птица умолкла. В наступившей тишине те, кто до этого вопил, чтобы перекричать шум, стыдливо умолкли. По радио сообщили, что король обратится к своим подданным на румынском.

Услышав это, мужчина в накидке, слишком тучный, чтобы ворочать шеей, повернулся к собравшимся всем телом:

– Sans doute l’émission est en retard parce que sa Majesté s’instruit dans la langue[7].

Это вызвало смех, но короткий – одно мгновение, украденное у страха. Затем все снова застыли. Худые желтолицые мужчины и густо напудренные темноглазые женщины тревожно уставились на радиоприемник, откуда после долгой паузы зазвучал голос короля. Все сдвинулись ближе, прислушиваясь, после чего начали жаловаться, что не понимают этот ломаный румынский. Гай кое-как перевел Гарриет смысл речи:

– Если на нас нападут, мы будем защищать страну до последнего солдата. До последней пяди земли. Мы усвоили ошибки Польши. Румыния никогда не сдастся. Ее сила всех удивит.

Несколько человек закивали, повторяя: «Удивит! Удивит!» – но некоторые стали испуганно оглядываться, словно опасаясь, что враг сочтет эти слова за провокацию. Мужчина в накидке скривил свое крупное, подвижное желтоватое лицо и распростер руки, словно желая сказать: «Ну вот и всё!» – но никто не отреагировал. Не время для шуток. Улыбнувшись Гаю, словно один заговорщик другому, он отошел, и Гай, зарумянившись, пробормотал, что это был актер Национального театра.

Принглы покинули гостиницу через боковую дверь, выходившую на Каля-Викторией – главную торговую улицу, дома на которой были такими высокими, что своими верхушками цепляли последние отблески розово-лилового заката. Отражение этих лучей лилово осветило толпы, двигавшиеся по пыльным тротуарам.

Настал час вечернего променада. Гай предложил немного прогуляться; но для начала им предстояло преодолеть заграждение из гостиничных попрошаек. Это были профессиональные нищие, которых родители, такие же профессионалы, ослепили или искалечили еще в младенчестве. Гай за прошлый год почти привык к тому, что ему постоянно демонстрируют бельма, язвы, культи, сухие руки и груди кормящих матерей. Румыны воспринимали всё это философски и подавали так мало, что нищему порой приходилось целый день собирать себе на один обед.

Когда Гай попытался последовать примеру местных, поднялся вой. Иностранцев так легко не отпускали. Попрошайки набросились на Принглов всей толпой. Один из них спрятал за спиной полбатона и присоединился ко всеобщему хору: «Mi-e foame, foame, foame!»[8] Супругов окружили удушливые запахи чеснока, пота и гноя. Поделив монеты Гая, нищие стали требовать еще. Глядя на дрожащего ребенка, Гарриет подумала, что он словно гордится собственной настойчивостью. Один из мужчин, пытаясь преградить им путь, вытянул обнаженную костлявую ногу, всю в лиловых пятнах и желтой коросте. Гарриет перешагнула через нее, и мужчина в бессильной ярости застучал ногой по земле.

– Они пытаются вывести нас из себя? – спросила она и тут же поняла, что, возможно, нищие мстят за свои унижения, пытаясь вызвать в прохожих вроде нее вспышку чистой ненависти.

Наконец им удалось выйти на променад. Гуляющие представляли собой суровое общество, насчитывающее больше мужчин, чем женщин. Женщины старшего поколения вообще не появлялись вне дома в одиночестве. Здесь было несколько девичьих групп: всецело сосредоточившись друг на друге, они будто не замечали хищных взглядов одиноких мужчин. Чаще всего встречались парочки – аккуратные, застегнутые на все пуговицы, смущенно-вежливые. Гай объяснил, что в этот час выходят на прогулку только дельцы. Гарриет представился случай увидеть новую буржуазию, выросшую из крестьянства и крайне довольную собой.

Поскольку крестьяне предпочитали яркие краски, их потомки выбирали серый для мужчин и парижский черный для женщин и украшали себя самыми шикарными жемчугами, бриллиантами и чернобурками, какие только могли себе позволить.

Гарриет, ощущая на себе неодобрительные и даже насмешливые взгляды, – они с мужем единственные были без шляп, и одежда их выглядела странно, – тоже стала смотреть на окружающих критически.

– Они все словно в униформе, – сказала она.

– Это не только румыны, – заметил Гай. – Здесь много евреев без гражданства и, конечно, венгров, немцев и славян. Если говорить о процентном соотношении…

Гай, будучи выше мелочей жизни, заговорил о статистике, но Гарриет не слушала. Она была погружена в сражение с толпой.

Прогулка оказалась испытанием ее физической силы. В своем стремлении не сходить с тротуара румыны не ведали жалости. Только крестьяне и слуги шли по дороге. Мужчины еще могли подвинуться на дюйм-другой, но женщины были непоколебимы, точно паровые катки. Низкорослые, крепкие, они с непроницаемым выражением лица раздвигали толпу своими массивными грудями и бедрами.

Яростнее всего гуляющие удерживали позиции в потоке, ближайшем к витринам. Гай был слишком невозмутим, чтобы давать отпор, а Гарриет недоставало сил, поэтому их оттеснили на край тротуара, где Гай поддержал жену за локоть, чтобы она не соскользнула в канаву. Гарриет вырвала руку:

– Пойду по дороге. Я не румынка и вольна идти где хочу.

Гай поймал ее руку и сжал пальцы, стараясь передать ей частичку своего непоколебимого благодушия. Выбравшись из толпы, Гарриет оглядела ее уже более благосклонно и поняла, что за внешней напыщенностью кроется всеобщая настороженная неловкость. Если бы кто-то вдруг крикнул: «Вторжение началось!» – самодовольная личина тут же была бы позабыта.

Эта неловкость стала очевидной в конце Каля-Викторией, где улица расширялась и переходила в бесхозную землю, застроенную общественными зданиями. Здесь стояло с дюжину польских автомобилей, прибывших с севера. Некоторые казались брошенными, в других сидели женщины и дети с пустыми взглядами: они ждали своих мужчин, которые ушли на поиски убежища. Хорошо одетые румыны, вышедшие на улицу, чтобы покрасоваться и оценить окружающих, были оскорблены видом этих отчаявшихся людей, слишком усталых, чтобы обращать внимание на происходящее вокруг.

Гарриет гадала, что будет с поляками. Гай сказал, что, если румын расшевелить, на поверку они оказываются незлыми. Некоторые владельцы летних вилл предложили приют польским семьям, но среди беженцев уже начали ходить слухи – воспоминания об антипольских настроениях в прошлую войну.

Ближе к концу улицы, рядом с перекрестком, где Кантакузино в тюрбане указывал на птичий рынок, стояла вереница повозок-трэсурэ в ожидании клиентов. Гай предложил доехать до Бульвара. Гарриет оглядела лошадей: в сумерках сложно было понять, в каком они состоянии.

– Они кажутся ужасно тощими, – заметила она.

– Они все очень старые.

– Мне кажется, не стоит их нанимать.

– Если никто не будет нанимать их, они умрут с голоду.

Выбрав самую бодрую лошадь, Принглы сели в повозку, которая тронулась с места и тут же остановилась. Высокий пожилой мужчина с важным видом выставил перед ними свою трость.

– Да это Вулли, – сказал Гай удивленно. – Обычно он не обращает внимания на «культурных». Видимо, хочет познакомиться с тобой.

Вулли не успел вымолвить ни слова, как порозовевший от удовольствия Гай уже представил его Гарриет, в своей щедрости изрядно преувеличив его важность.

– Главный английский предприниматель, а также председатель гольф-клуба, – произнес он, после чего с нежной гордостью обернулся к Гарриет: – А это моя жена.

Вулли холодно кивнул, показывая, что подошел к ним не ради развлечения, но по делу.

– Вышел приказ, – гнусаво сообщил он. – Всем леди надо вернуться в Англию.

– Но я звонил в миссию утром, – сказал Гай. – Мне никто ничего не говорил.

– И тем не менее, – ответил Вулли таким тоном, что было ясно: он не собирается спорить, а просто информирует их.

Гарриет возмутила мягкость возражения Гая, и она вмешалась:

– Чей это приказ? Британского посланника?

Вулли уставился на нее, удивленный, кажется, не тоном ее вопроса, а самим фактом того, что она вообще заговорила. Его лысая рябая голова дернулась и повернулась в ее сторону, словно фонарь, качающийся на ветке бамбука.

– Нет, это всеобщий приказ. Я отослал свою супругу домой, чтобы подать пример другим. Остальным этого было достаточно.

– Мне, боюсь, этого недостаточно. Я никогда не следую примеру других.

Пошевелив горлом, Вулли сказал:

– В самом деле? Что ж, дорогая, имейте в виду: если здесь начнутся волнения, это будет настоящая неразбериха. Автомобили и бензин реквизирует армия, а поезда будут перевозить солдат. Вряд ли кому-то удастся сбежать, и даже если вы сможете уехать, то без вещей, и это будет не развлекательная поездка. Не говорите, что я вас не предупреждал. Женский долг сейчас – вернуться домой и не обременять джентльменов.

– Вы думаете, в Англии безопаснее? Боюсь, вы плохо понимаете, что такое война в наши дни. Думаю, мистер Вулли, вам стоит подать пример другим и не паниковать.

Гарриет ткнула кучера в спину, и повозка тронулась с места, едва не рассыпавшись от рывка. Гарриет величественно кивнула Вулли и увидела, что его лицо утратило всякие краски. Потеряв контроль над собой, он крикнул им вслед:

– Молодежь совсем потеряла всякое уважение! Имейте в виду, что посланник назначил меня главой английской колонии!

Они продолжили свой путь. Гай, вздернув брови, разглядывал Гарриет. Он увидел новую грань женщины, которая досталась ему в жены.

– Я и не думал, что ты можешь быть такой важной, – сказал он.

Довольная собой, она ответила:

– Он же совершенно невыносим. Почему ты позволяешь ему так разговаривать?

Гай рассмеялся.

– Милая, он же просто жалок.

– Жалок? С таким самомнением?

– Самомнение и делает его жалким. Разве не видишь?

Она вдруг поняла, о чем он, и торжество ее угасло. Гай взял Гарриет за руку, и она поднесла к губам его длинные праздные пальцы.

– Конечно, ты прав, и всё же…

Она укусила его за мизинец, и он охнул.

– А это на случай, если станешь слишком хорош.

Они вернулись на Каля-Викторией, пересекли площадь и выехали на широкий проспект, где посреди богатых особняков возвышалось немецкое посольство. Оттуда они выбрались на широкий, обсаженный деревьями бульвар, который вел за город. Деревья стояли почти голые, а уцелевшие листья так иссохли, что болтались, словно хлопья пепла, вылетающие из костра.

Почти стемнело. В небе сияли звезды. Сидя в пропахшей лошадиным духом повозке, Гай и Гарриет держались за руки и в этот момент были близки как никогда. Они были одни, вдали от дома, в охваченном войной мире.

Смутившись от этих мыслей, Гай показал на арку в конце дороги.

– Это Триумфальная арка, – сказал он.

– Восточный Париж, – сказала Гарриет чуть насмешливо: они не сходились во мнении по поводу красоты Бухареста. Гай провел здесь первый год своей взрослой свободной жизни, здесь он впервые стал жить на собственный заработок. Он полюбил Бухарест, но Гарриет, уроженка Лондона, ревновала мужа к этому периоду его жизни и не спешила разделять его любовь.

– Из чего она сделана? Мрамор?

– Из бетона.

Арку выстроил жулик, который использовал некачественный бетон. Когда арка рухнула, его посадили в тюрьму, а арку отстроили заново в честь Великой Румынии – страны, появившейся на свет в 1919 году, когда Королевство Румыния получило русские, австрийские и венгерские земли за то, что присоединилось к войне на стороне победителей.

– Так она и обрела свои восхитительные формы, – подытожил Гай. – Как и все, кто нажились на войне.

Мимо с ревом пронеслись гоночные автомобили, водители которых непрерывно давили на педаль акселератора и гудели. Лошадь, которая в свете фонаря оказалась совершеннейшим скелетом в поношенной шкуре, никак не отреагировала на шум. Не дрогнул и кучер, который кулем возвышался на козлах.

– Скопец, – прошептал Гай. – Местная достопримечательность. Это русская секта. Они считают, что для достижения благодати люди должны быть совершенно плоскими – и мужчины, и женщины. Поэтому после рождения ребенка устраивают невероятные оргии, впадают в транс и кастрируют себя.

– Господи! – воскликнула Гарриет и уставилась на обширную бархатную спину евнуха, после чего перевела взгляд на темные просторы Мунтении[9], среди которых, словно свадебный торт на блюде, возвышался Бухарест. – Варварская страна.

Когда повозка остановилась у «Павла», одного из крупнейших ресторанов под открытым небом, шум автомобилей перекрыл визг цыганской скрипки. За живой изгородью царил хаос.

Народу было битком. Серебристые лампы, развешанные на деревьях, ярко освещали морщинистые стволы, гравиевые дорожки и лица гостей, которые, все потные от предвкушения вкусной еды, с обезумевшим видом требовали немедленно их обслужить. Кто-то стучал ножом по бокалу, другие хлопали, некоторые причмокивали губами, а остальные хватали официантов за фалды с криками: «Domnule! Domnule!»[10] – потому что в этой стране даже самых недостойных звали господами.

Запыхавшиеся и растрепанные официанты отбросили всякую вежливость и убегали, не дослушав заказ. Посетители выкрикивали что-то в пустоту, потрясая кулаками, и выражали свое негодование гневными речами и жестами. В этом шуме почти не слышалось смеха.

– Все так сердятся, – сказала Гарриет, которая поддалась атмосфере и сама стала отчего-то сердиться.

Официант налетел на Принглов, словно разгневанная птица, и сообщил, что они стоят на пути в кухню. Они отодвинулись, а он бросился к открытому окну и гаркнул в него, перекрикивая царивший на кухне шум. Повара не обратили на него никакого внимания, только продолжали морщиться в чаду гигантской жаровни. Официант грохнул кулаками по подоконнику, и тут один из поваров бросился к нему и наполовину высунулся из окна, словно разъяренная собака на цепи. Он ударил официанта, и тот повалился на пол, не переставая что-то говорить.

– Румыны так веселятся, – сказал Гай и отвел Гарриет в укромный уголок, где под виноградными лозами на столе была разложена еда.

В центре высился пышный букет из кусков жареного мяса: отбивные, стейки и филе, окаймленные цветной капустой. Баклажаны размером с дыню были свалены в кучу, рядом стояли корзины с артишоками, мелкими коралловыми морковками, грибами, горной малиной, персиками, яблоками и виноградом. На одной стороне выстроились французские сыры, на другой – икра, серая речная рыба во льду и лобстеры и лангусты, шевелившиеся в темной воде. Птица и дичь были без разбору свалены в кучу на земле.

– Выбирай, – сказал Гай.

– Что мы можем себе позволить?

– Да всё что угодно. Здесь неплохая курица.

Он показал на гриль, где на вертелах бронзовели птички.