2

Прибыв на главный вокзал, Якимов оттащил свою поклажу в камеру хранения. В каждой руке у него было по чемодану, под мышкой зажат крокодиловый несессер. С левого плеча свисало подбитое соболем пальто. Носильщики – на каждого пассажира приходилось по доброй дюжине – провожали его ошеломленными взглядами. Его бы наверняка ограбили, если бы его рассеянный, спокойный взгляд, витавший над толпой, не создавал впечатления полной недостижимости.

Несессер чуть не выскользнул, и один из носильщиков дернулся в его сторону. Якимов ловко обогнул его и продолжил свой путь: плечи сгорблены, пальто метет грязную платформу, клетчатый костюм и желтый кардиган обвисли и болтаются, словно на вешалке. В поезде он сменил рубашку на чистую, но прочая одежда уже пообносилась. Галстук, который много лет назад выбрала Долли за «ангельский голубой» цвет, был так заляпан едой, что вовсе утратил какой-либо цвет. Всем своим отстраненным, дружелюбным видом – жидкие светлые волосы, изящный узкий нос с неожиданно широкими ноздрями, узкие клоунские губы – Якимов напоминал жирафа. На голову он водрузил потертую клетчатую кепку. Дополнительной печали его облику придавал тот факт, что он не ел уже сорок восемь часов.

Он сдал чемоданы в камеру хранения, а крокодиловый несессер, в котором хранились грязная сорочка, британский паспорт и квитанция на его автомобиль марки «Испано-Сюиза»^[1], оставил при себе. Когда югославские чиновники на границе изъяли автомобиль за долги, у него хватило денег только на билет третьим классом до Бухареста. После приобретения билета у него осталось всего несколько монет.

Выйдя из здания вокзала, он угодил прямиком в хаос уличного базара, где с наступлением сумерек зажгли факелы. От носильщиков удалось избавиться, но теперь перед ним столпились попрошайки. Почувствовав в воздухе первые признаки осенней свежести, он решил всё же надеть пальто и сумел кое-как натянуть его, держа при этом несессер вне досягаемости чумазых детей.

Он огляделся. Став изгнанником (по собственному выражению) в нескольких столицах, теперь он достиг края Европы, где уже пахло Востоком. Прибывая в очередную столицу, он обычно направлялся в британское посольство, где непременно встречал какого-нибудь знакомого из прошлого. Здесь же, по слухам, культурным атташе служил его приятель и даже должник: он был на одной из роскошных вечеринок, которые они с Долли закатывали в былые времена. Если приехать в миссию на такси, Добсон, возможно, даже заплатит за него. Но если Добсона там уже нет, а желающих заплатить не обнаружится, придется иметь дело с таксистом. Он впервые в жизни решил не рисковать. Стоя посреди попрошаек в своем дорогом пальто, которое болталось на нем, словно палатка, он тихо вздохнул и подумал: «Бедный Яки уже не мальчик».

Один из таксистов распахнул перед ним дверь автомобиля. Якимов потряс головой и спросил, как добраться до британского посольства, – по-итальянски, поскольку ему сказали, что этот язык ничем не отличается от румынского. Водитель жестом пригласил его садиться. Якимов вновь отказался. Таксист гневно ощерился и принялся ковырять в зубах.

– La legazione britannica, per piacere^[2].

Чтобы избавиться от него, водитель махнул куда-то себе за плечо:

– Grazie tanto^[3], дорогой.

Закутавшись поплотнее в пальто, Якимов зашагал по улице, которая выглядела словно туннель, ведущий в пучины отчаяния.

Солнечный свет угасал. Якимов уже начал сомневаться в правильности маршрута, но статуя на очередном перекрестке вроде бы подтвердила, что он шагает в нужном направлении: памятник в роскошных боярских одеждах и тюрбане размером с тыкву указывал направо.

Город вокруг снова ожил. На тротуарах толпились низкорослые люди с портфелями, все на одно лицо. Якимов распознал в них мелких чиновников и бедных клерков – первое поколение, пытающееся вырваться из крестьянства, – которые после двенадцатичасового рабочего дня стремились домой, к ужину. Он позавидовал им. Рядом остановился трамвай, и толпа принялась безжалостно пихать его то в одну, то в другую сторону, но он продолжал путь, безразлично возвышаясь над прохожими.

В одной из витрин были выставлены банки с джемоподобной жидкостью, в которой плавали прозрачные персики и абрикосы. Свет пронизывал их насквозь. Глядя на засахаренные фрукты, золотисто сияющие в ледяных синих сумерках, он прослезился. Женщина с корзинкой для покупок грубо толкнула его.

Он перешел перекресток. Вокруг бряцали и звенели набитые пассажирами трамваи. Оказавшись на другой стороне, он зашагал по уходящей вниз улочке, где толпа поредела и изменилась. Теперь мимо проходили крестьяне в фризовых^[4] одеждах, изможденные апатичные мужчины в каракулевых шапках и ортодоксальные евреи с пейсами, обрамлявшими зеленоватые лица, давно не видевшие свежего воздуха.

Ветер принес с собой прогорклый запах, который осел в горле, словно первый предвестник морской болезни. Якимов забеспокоился. Обстановка вокруг никак не предполагала скорейшего появления британской миссии.

Улица разветвилась, и Якимов выбрал самый широкий из отростков. В витринах тут были выставлены всякие мелочи для шитья: конский волос, брезент, галуны, готовые карманы, зажимы, пряжки, наборы пуговиц, катушки ниток, рулоны подкладочной ткани. Кому это может быть нужно? В поисках еды он свернул в проход, где зловонную атмосферу квартала вытеснил влажный запах распаренной ткани. В освещенных газом комнатушках перед запотевшими окнами, словно рыбы в аквариумах, мужчины стучали утюгами, которые с шипением изрыгали пар. Проход уткнулся в тесную площадь, на которой сидело столько корзинщиков, что казалось, будто увивающий балконы плющ растет прямо из корзинных джунглей внизу. При виде Якимова мужчина, который до этого стоял под единственным фонарем и курил сигарету, выпрямился, отбросил окурок и заговорил, указывая на окружавшие их колыбельки, корзины и клетки.

Якимов спросил, как пройти к британской миссии. Вместо ответа мужчина вытащил из кучи дюжину корзин, связанных веревкой, и принялся их отвязывать. Якимов ускользнул в соседний переулок и вышел к набережной. Это казалось более перспективным, ведь река обычно проходит через центр города. Однако, подойдя поближе к ржавому поручню, окаймлявшему берег, он увидел мутный ручеек, текущий между двумя крутыми глиняными откосами. На обоих берегах стояли некогда роскошные, но теперь обветшалые дома, там и тут на окнах виднелись оттоманские решетки – следы былой империи. На штукатурке кое-где сохранились следы краски, и под светом фонарей были видны бледно-серые или кроваво-красные пятна.

В домах на том берегу, где стоял Якимов, первые этажи переделали под магазины и кафе. В окнах висели надписи «Restaurantul» и «Cafea». В одном из дверных проемов бисерная занавеска была предупредительно отодвинута, и Якимову пришлось вытерпеть зрелище человека, поедающего луковый суп. С ложки свисали нити растаявшего сыра, на поверхности бульона плавали сырная стружка и наломанные гренки.

Он двинулся дальше. За окнами виднелись засиженные мухами зеркала, грубые стулья, столы с грязными бумажными скатертями. В воздухе стоял жирный кухонный запах. Он снова понял, что изменился: раньше ему не раз доводилось наесться досыта, а потом отболтаться, чтобы не платить. В другой части города он, может, и попробовал бы провернуть подобное, но здесь ему было страшно.

Он шел от двери к двери, пока вдруг не ощутил густой запах жареного мяса. Рот наполнился слюной. Его потянуло к источнику запаха – мангалу, на котором крестьянин жарил кусочки мяса. Покупатели-крестьяне столпились на почтительном расстоянии, уставившись на еду и иногда переглядываясь в напряженном, мрачном ожидании. Повар явно осознавал собственную важность и выдавал мясо с таким видом, словно вручал орден. Тот, чья очередь подошла, с недоверчивым видом брал свою порцию, расплачивался и скрывался в тени, чтобы съесть ее в одиночестве.

Увидев, как эта сцена повторилась несколько раз, Якимов достал из кармана монеты и разложил их на ладони: несколько лир, филлер и пара^[5]. Повар осмотрел их и выбрал самую крупную венгерскую монету, после чего передал Якимову кусок мяса. Подобно остальным, Якимов отошел в сторону. Вкус сбил его с толку, и он проглотил еду слишком быстро. На один дивный миг мясо было здесь – и вот его не стало. Остался лишь вкус, задержавшийся на давно не чищенных зубах. Этот прекрасный вкус придал ему сил снова спросить дорогу.

Якимов вернулся к мангалу и обратился к крестьянину, который выглядел чуть живее остальных. Тот не ответил и даже не поднял взгляда, а вместо этого стал оглядываться по сторонам, словно пытаясь понять, откуда исходит шум. Мелкий смуглый цыган презрительно оттолкнул крестьянина и обратился к Якимову по-английски:

– Чего вы ищете?

– Я ищу британскую миссию.

– Это не здесь. Совсем не здесь.

– Где же?

– Далеко. Надо ехать.

– Скажите, где это. Я дойду.

– Нет-нет. Слишком далеко. Слишком тяжело.

Цыган резко отвернулся и отошел к мангалу, откуда недовольно уставился на Якимова.

Якимов устал. Пальто тяжело и жарко висело у него на плечах. Он гадал, удастся ли найти ночлег, пообещав, как обычно, заплатить назавтра.

Набережная расширилась в широкое мощеное пространство, по которому гулял ветер, швыряющий ему в лицо перья. На дальней стороне, у дороги, стояли ящики с птицами. Это, видимо, и был птичий рынок – источник всепроникающей вони.

Он подошел к ящикам и снял один, чтобы получилось что-то вроде кресла, после чего уселся, защитившись таким образом от ветра. Жилистые балканские куры некоторое время ворочались и квохтали, после чего снова заснули. Где-то на рынке часы пробили девять – значит, он пробродил около двух часов. Он вздохнул. Хрупкое тело отяжелело и не желало двигаться. Засунув несессер поглубже между ящиками, он подтянул ноги и заснул.

Проснувшись от визга автомобильных тормозов, он пробормотал: «Несусветная рань, дорогой мой» – и попытался повернуться на другой бок. Колени уперлись в проволочную сетку на курином ящике. Судороги в членах окончательно разбудили его, и он привстал, чтобы посмотреть, кто это разъездился тут до рассвета. По центру дороги, виляя, двигался караван грязных грузовиков. Один из них съехал к обочине, и Якимов испуганно отскочил. Автомобиль выровнялся и поехал дальше. Якимов потрясенно глядел ему вслед, тем более удивленный, что сам он правил машиной вдохновенно и искусно.

За грузовиками тянулась кажущаяся бесконечной вереница легковых автомобилей – грязно-серых и бесформенных, поскольку все они были обвязаны матрасами. Ветровые стекла потрескались, капоты и крылья исцарапаны. Пассажиры – мужчины, женщины, дети – спали, а водители клевали носом.

Кто это? Откуда они приехали? Мучимый болью, голодом и непривычно ранним пробуждением, Якимов даже не пытался ответить на эти вопросы. Но куда они направляются? В той стороне, куда ехали автомобили, высились бетонные здания, перламутрово поблескивающие на фоне розовых и голубых рассветных красок. Маяки цивилизации. Якимов двинулся вслед за автомобилями.

Через пару миль он вышел на главную площадь. Солнце, подымаясь над крышами, осветило брусчатку. Памятник, тяжело усевшийся на чересчур массивную лошадь, салютовал, очевидно, королевскому дворцу, длинному и серому. По бокам дворца рабочие привинчивали к лесам фрагменты готового классического фасада. Остальную площадь, судя по всему, сносили. Якимов перешел на солнечную сторону площади, где стояло белое здание в стиле модерн. Его вывеска гласила: «Гостиница „Атенеум“». Вокруг стояли автомобили. Лишь немногие пассажиры проснулись, остальные спали; лица у них были бледные и мрачные. У некоторых виднелись неумело наложенные бинты. Сиденья одного из автомобилей были выпачканы кровью.

Преодолев вращающуюся дверь, Якимов оказался в мраморном зале, залитом светом хрустальных люстр. Тут же кто-то окликнул его:

– Якимов!

Он вздрогнул. Его уже много дней никто так не приветствовал. Увидев, что это журналист по имени Маккенн, который ранее при встрече в будапештских барах поворачивался к нему спиной, он заподозрил недоброе. Маккенн лежал на диване у входа в вестибюль, а какой-то мужчина в черном костюме срезал пропитанный кровью рукав его рубашки, прилипший к коже.

– Что случилось, дорогой мой? – встревоженно спросил Якимов. – Могу ли я вам чем-то помочь?

– Можете. Я вот уже полчаса пытаюсь добиться, чтобы эти тупицы нашли мне хоть кого-нибудь, кто говорит по-английски.

Якимов с радостью бы сел рядом с Маккенном, поскольку чувствовал себя немногим лучше любого раненого, но на второй половине дивана спала какая-то смуглая красавица, изможденная и очень грязная.

Участливо склоняясь к Маккенну, Якимов втайне надеялся, что журналист не попросит его о чем-нибудь обременительном.

– Вот, держите. – Неловко покопавшись в кармане лежащего рядом пиджака, Маккенн вручил ему несколько вырванных из блокнота листов. – Опубликуйте, тут вся история.

– В самом деле! Что за история?

– Ну как же, раздел Польши, капитуляция Гданьска, побег парламента, немецкое наступление на Варшаву, беженцы покидают город, я вместе с ними. Автомобили обстреливают с неба, убивают и ранят мужчин, женщин и детей, трупы хоронят на обочине. Потрясающий материал, всё из первых рук, надо напечатать, пока он свежий. Забирайте.

– Но как же мне его напечатать?

Перед лицом такой непосильной задачи Якимову захотелось сбежать.

– Позвоните в наше женевское агентство и продиктуйте. Да с этим и ребенок справится.

– Не выйдет, дорогой мой. У меня нет ни гроша.

– Так позвоните за счет абонента.

– Ну кто же мне позволит… – Якимов сделал шаг назад. – Меня тут никто не знает. Я не знаю языка. Я такой же беженец, как и вы.

– И откуда вы бежали?

Прежде чем Якимов успел ответить, в дверях появился человек, в движениях которого была та резкость, которую порой дает крайнее измождение. Он кинулся к Маккенну.

– Где рыжий мужчина, который был у вас в автомобиле?

– Умер, – ответил Маккенн.

– А где шарф, который я ему дал? Большой синий шарф.

– Бог знает. Под землей, наверное. Мы закопали его под Люблином, можете вернуться и поискать.

– Закопали шарф! Вы что, с ума сошли?

– Пошел прочь! – рявкнул Маккенн. Человек бросился к стене и принялся дубасить по ней кулаками.

Воспользовавшись этой паузой, Якимов начал отодвигаться. Маккенн ухватил его за полу пальто:

– Ради бога, вернитесь! Мерзавец! Я лишился руки, с пулей в ребрах, мне запрещают вставать, возьмите текст! Отправьте его, слышите? Вы обязаны!

– Я уже три дня ничего не ел, – простонал Якимов. – Бедный старый Яки сейчас упадет в обморок. Ноги его уже не держат.

– Стойте!

Еще раз нетерпеливо порывшись в кармане, Маккенн достал журналистское удостоверение.

– Возьмите. Поешьте тут. Можете выпить. Возьмите номер. Делайте всё что угодно, только сначала отправьте текст.

Взяв удостоверение и глядя на измятую фотографию Маккенна, Якимов ощутил, как к нему медленно возвращается жизнь.

– Вы хотите сказать, что мне дадут кредит?

– Неограниченный. Так положено. Если будете работать на меня, осел вы этакий, можете есть и пить сколько вашей душе угодно.

– Дорогой! – выдохнул Якимов и кротко улыбнулся. – Прошу вас, объясните еще раз, и помедленнее, что именно нужно сделать.