Антошка выпросил у завхоза две пустых коробки из-под пачек бумаги и помог обеим с учебниками – просто взял коробки под мышки и понес. Не носить такую тяжесть же Ирге с ее травмированными запястьями. Правда, Ирге далеко и нести не надо было, у школы, возле расквашенного и насмерть потом закорузлого бугристыми колеями газона, стояла большая машина с московским номером, и оттуда сразу вышел подтянутый дядечка, кивнул Ирге, принял у Антошки коробку, поблагодарил. На переднем сиденье Лимба увидела женщину, сразу будто впившуюся взглядом в Иргу. Что так волноваться из-за первого дня дочери в новой школе? Хотя школа, конечно, страшненькая, обшарпанная. Может, они боятся, что тут шпана учится? Ага, в этой мясорубке математической… Что они так тревожатся? Родителям Лимбы – правда, их и не представить в одной машине – никогда в голову бы не пришло ее встречать после школы. Или вообще беспокоиться. Женщина теперь уставилась на них с Антошкой – и Антошкино упитанное обаяние и на нее подействовало: вздохнула, откинулась на сиденье. Отец убрал коробку в багажник, пожал Антошке руку, кивнул Лимбе. Ей показалось, что этот дядечка хочет им что-то сказать, будто попросить о чем-то, но сдерживается. Он как перед взрослой открыл дверцу перед буркнувшей «До завтра» Иргой – или как перед кем-то, кто нуждается в заботе? – тоже попрощался.

– Я думал, предложит подвезти, – Антошка перехватил коробку, глядя вслед машине. – Ну пойдем, Баська, а то мне еще к шести на курсы на Петроградку. Мама записала, волнуется. Слушай, а где ты вообще такую подругу нашла?

– Что сразу «подругу»? Просто сели вместе.

– Вот не надо это «просто», что я, тебя не знаю? И эта Ирина такая же. Княжна Гареева. Прям как нарочно вас кто-то где-то таких калибрует, стальных фей. Да впрочем, твое дело, еще посмотрим, как она потянет… Баська, слушай. Вот представь, учиться больше не надо, что ты будешь тогда делать?

– В смысле «не надо»? А институт? А то, что если хочешь быть специалистом, надо учиться всегда?

Сильно пахло скошенной травой, которую, старательно жужжа, косили будто бы игрушечные красные машинки под ЛЭП, тянущейся вдоль проспекта неизвестно откуда и куда, точно только, что издалека, из других пространств, в которые, наверное, никогда не попасть. Да и незачем туда попадать. Там какой-нибудь серый городишка или вовсе деревня. Может быть, на реке с плотиной гидроэлектростанции… Мимо, опять на одном желтом самокате, сделав вид, что не заметили, пролетели Глина и Пломбирчик. У них свои упражнения.

– А жить когда?

– Вот я иду домой… Нюхаю, как пахнет это, как его – сено, да? Слышу, как вон, высоко, гудят эти жуткие провода ЛЭП, смотри, кстати, как гирлянды изоляторов там сверкают… Жду субботу. Я живу. Какой смысл откладывать жизнь из-за учебы? Почему нельзя делать все одновременно, и жить, и учиться?

– Суббота будет, не сомневайся. Календарь не отменить. А вот зачем ты учишься? Чтобы – что?

– Ни от кого не зависеть. Быть сильнее. А ты?

– Ну да, хороший институт, все такое. Но вот зачем… Не знаю, – Антошка вздохнул, как тюлень. Или не менее добрая балтийская нерпа. – Как будто не хватает времени сообразить, зачем, а все вокруг говорит: «Давай быстрей»!

– Ты – чтобы строить самолеты.

– Иногда я в это не верю. Совсем не верю. Где их сейчас у нас строят, самолеты? Ну, поступлю, там посмотрим… А ты? Вот будешь учиться – чтобы что потом?

– Деньги. Другая жизнь.

– Какая?

– Да откуда ж я знаю? Мне просто не нравится эта. Надо… Выложиться сейчас, все сделать правильно, а то потом не будет времени переделывать.

– У тебя разве плохая жизнь?

– Нормальная. Антошка, а ты разве не чувствуешь, что мы из нее выросли?

– Так-то да, но я б еще в ней пожил…

– А я б на экстернат ушла и пахала бы в два раза больше, да мама не разрешает.

– На экстернате ты совсем одичаешь. Да, скорей бы со школой все, родителям надо начать помогать, вон я какой здоровенный уже, меня попробуй прокорми, а еще мелкие.

– Ты хороший человек, Антошка.

– Да, но… Говорят, среди людей мало быть хорошим человеком.

– Мне тоже страшно, – Лимба у дверей подъезда забрала у Антошки коробку с учебниками, изо всех сил сделав вид, что ей не тяжело. – Но вот посмотри на взрослых, у большинства ведь все нормально. Хотя они все время сходят с ума от беспокойства. Мы от них заразились и тоже просто слишком загоняемся. А ты не знаешь, кстати, почему Кран сегодня не пришел?

– Нет. Позвоню ему.

Ужасно тяжелая оказалась коробка. Выйдя из лифта, Лимба грохнула ее на пол и потом перенесла учебники в два приема, а коробку сразу выкинула. Хотелось есть. Или нет, не хотелось. Попила водички и пошла делать уроки. «Стальные феи», – сказал Антошка. Он сложный парень, который хочет казаться простым. Он друг. Он добрый. Стоп. Что это ее повело на сантименты? Некогда. Пока мамы нет, надо заняться литературой… Пробники открыть, порешать… А правда, чего она в самом деле хочет от учебы? Выучиться и кем стать? Убежать от маминой опеки и стать независимой? Уехать в какой-нибудь рай? Можно подумать, ее там ждут. Ну, значит, надо сделаться такой, чтоб ждали, нужной. В чем нужной? Она же ничего не знает, кроме школьной математики… Как же все сложно. Чтоб успокоиться, она открыла заданные Мордестиной номера в учебнике и провалилась. А когда вынырнула, уже не из домашки, а из сборника вариантов к экзамену, вечер за открытой балконной дверью уже уплывал в дальние дали, был теплый, лиловый, уютный… Сентябрь – милый месяц, если б не школа. На кухне было светло, там мама что-то готовила, стучала ножом. А Лимба и не слышала, как она пришла. Выходить? Нет? Лучше не выходить, остаться в безопасности за учебниками. А! Одежда. И Лимба собралась с духом, встала – голова что-то закружилась – и вышла в золотистую кухню, где все стерильно, как в операционной:

– Мам, привет.

– Ты ничего не ела опять, – мама ткнула темным взглядом, как двузубой вилкой.

– Жарко, не хочется, – лучше ей в глаза не смотреть.

– Так ты себе навредишь, дурочка. Садись. Тебе нужен белок, ты же растешь.

Один и тот же диалог каждый вечер. Сейчас будет про витамины, потом про водно-щелочной баланс. А мама сама худая, как хлыст, стройнее и резче всех женщин, которых Лимба вообще видела. Сколько они вместе с мамой еды в мусорку отправляют – ужас. Но мама все равно готовит и готовит. Ага: надо Антошку после школы обедать приводить, и будет праздник чистых кастрюль. Хотя как его в дом пригласить, мама убьет ее за это, и Антошку дома отлично кормят, у него мама, тетя Саня, крупная, в цветастых платьях, толстая, как матрешка, и кажется, будто Антошка и двое младших так внутри нее и сидят, плавают там в доброте и любви. Потому, наверно, и Антошка такой добрый. И младшие у него такие же, веселые булки с кудряшками, особенно сестренка… Лимба перебила маму в середине песни о микронутриентах:

– Мама, я хочу что-нибудь новое из школьной одежды.

Мама уронила вилку в салат, выудила, заменила:

– И?

– Или в ателье, что ли, сходить, – струсила Лимба. У мамы был принцип, что баловать дочь – только вредить, потому Лимба никогда ничего не ждала. – Все юбки болтаются, блузка колом стоит, тоже как мешок. Пусть ушьют.

– Ешь как следует, – мама поставила перед ней тарелку с котлетами. – Не надо ателье. Ты вроде подросла, поумнела, загорелая такая приехала, красивая, так что в самом деле нужно тебе что-то прикупить, а не это вот все… Наверное, одноклассницы модные пришли? Вы ж вымахали все… Кроме тебя. Не ешь потому что ничего.

– Да в общем обычные. Новенькая только… Из Москвы. Вроде бы и обычное платье, но какое-то… Элегантное. Я тоже хочу.

Мама вдруг взглянула нормальным взглядом, не острым, а – ну просто как ореховое суфле – и улыбнулась, что еще подозрительнее:

– Хорошо, дорогая. Я давно ждала, когда попросишь. Давай в прямо в субботу с утра и пойдем, ничего страшного – первую субботу прогулять, у всех дачи, поездки. А мы устроим себе день покупок. Тебе, кстати, и пальтишко на осень нужно, и сапожки или что ты там хочешь, ботинки?

В субботу… В субботу!! А море с арбузом?!

Но сегодня еще только вторник. У мамы такая работа, что там, как в паровозной топке из старого кино, сгорают любые праздники вроде Восьмого марта или Нового года, где уж там уцелеть обыкновенной субботе. Поживем, увидим.

– Насчет подготовки к экзаменам, – еда у мамы на тарелке так и оставалась нетронутой. – Если нужно курсы или репетиторов, говори. Но я…

– Не нужно. Я сама.

– Точно?

– Я справлюсь, – Лимба не хотела выволочек потом, когда поступит в свой институт, а не в тот, куда ее отправляет мама: мол, зачем я тратила такую прорву денег. – Все же в порядке.

– Не похоже, – мама смотрела с подозрением. Интуиция у нее, как у змеи. – Ты, дорогая, что-то задумала?

– Просто хочу медаль.

– И все? Ты бы и так на экономический поступила. Зачем тебе тратить столько сил на всякую ерунду? Только нервную систему изнашивать, а ты и так впечатлительная.

Не объяснять же ей, что медаль нужна для свободы выбора. Чтоб увильнуть от экономического и жить для себя. Жить, как самой захочется. Ну и еще отец-то что сказал? «Без репетиторов мало ли что пятерки в школе, ты докажи, что на самом деле умная – поступи на бюджет, вот это будет несомненный результат. Тогда и посмотрим». А на что посмотрим? Непонятно. Медаль нужна. Или нет? Стоп, не надо сомневаться. Цель поставлена, надо действовать. Если отцу нужно такое доказательство, что дочь не дура – ну, хорошо! Если медаль избавит от маминой опеки во всем – ну, хорошо!!

Но что-то подсказывает, что тогда они придумают другие резоны, чтобы в ней сомневаться. Бояться. Беспокоиться. Или что там они придумают. У них будто соревнование, кто больше в ней сомневается. Бедняги. Нет. Бедняга тут – она. Осточертело уже все. Так, спокойнее.

– Хочу хотя бы медаль за такую каторгу.

– «Хотя бы»? А какую еще награду ты хочешь? – голос мамы стал как нож. Пусть вот как этот, на скатерти, столовый, тупенький, но все равно – нож. – Ты же для себя учишься. Не для меня.

– Да, и спасибо, что у меня есть такая возможность, – огрызнулась Лимба, привычно внушая себе, что уедет отсюда сразу после Выпускного. А лучше – сдав последний экзамен. На кой черт ей этот Выпускной. И родители к ее жизни больше не будут иметь отношения, и разлука с ними точно не заставят ни ее, ни их страдать. Так что добавим и им, и себе счастья в этот мир. – По-твоему, я просто тщеславная дура и медаль мне нужна для статуса, да?

– Я еще разберусь, зачем тебе медаль, – пригрозила мама. – Как же ты такая уродилась…

– Что ты от меня хочешь, мам? Все же в порядке. У меня вон даже четверок не бывает, денег не прошу, не хамлю, с мальчиками не путаюсь, школа-дом, даже олимпиады эти чертовы выигрываю. Образцовая дочь, нет?

– Вот это и настораживает. Баська, достижения – это ловушка. Ну, получишь ты медаль в школе, круто. Потом, скорей всего, красный диплом в институте. А потом? Какие достижения?

– Мам, а разве ты сама не такая?

– Потому я и не хочу тебе этой гонки.

– Мам, мне не для почестей медаль нужна. Не волнуйся, я знаю про дофаминовые гонки за успехом и кортизольные откаты. Просто скажи, что надо сделать, чтоб ты успокоилась, и я сделаю.

Мама откинулась на спинку стула и уставилась свирепо, будто взглядом втискивая Лимбе в мозг мысль:

– Дочь, все, что мне нужно, это то, чтоб ты была счастлива.

«На свете счастья нет, а есть покой и воля³», – тут же пушкинское стихотворение зачесалось где-то за ее лобными долями дрессированной отличницы и детским ее почерком вылилось полностью из заветной колбочки с полки «младшие классы» – на виртуальном альбомном листочке, вымоченном предварительно в заварке. Это в шестом, что ли, мама-Гусь так приучала их к поэзии. Потом весь класс был увешан этими жухлыми листочками, как палой листвой. Лимба заткнула в себе шестиклассницу-декабристку и просто улыбнулась маме как могла мило и доброжелательно. Маме не надо знать этот текст про побег.

А интересно, Ирге тоже нужна медаль? А зачем? Утром в школе – опять эта сероглазая в черном словно вышла из зеленоватой глубины зеркала – Лимба так прямо и спросила Иргу, не поворачиваясь, а глядя в глаза через стекло:

– Ты идешь на медаль?

– А нужно?

– Мне – да.

– Мне, наверное, тоже нужно, – Ирга смотрела на себя в зеркало, как на чужую девчонку, которая ее не особенно и интересовала. Стрижка у нее была интересная, но как-то не слишком ей шла, будто тоже была чужой, будто еще недавно у нее были длинные волосы, а теперь вдруг она постриглась и еще не привыкла. – Вроде раньше было нужно… Жизнь ведь продолжается. Да, нужно, чтоб родителям показать, что со мной все в порядке.

А на самом деле, похоже, не в порядке. Глаза у нее опять стали жуткими, как серые ледышки. Она, как и Кран, думала о своем и жила своим, только оно было каким-то… Жутким. Еще страшнее, чем у Крана. Лимба отвела глаза, потому что ощутила, что будто подглядывает за чем-то личным, и спросила как о неважном:

– Как у тебя оценки за десятый?

– Четверок нет… «Математическая вертикаль» с девятого…

– Тогда медаль – почему бы нет.

– Папа тоже так говорит. Нарочно мне эту школу нашел.

– Есть и получше школы.

– Тридцатого августа в пафосные школы уже не за какие деньги не попасть. А то меня поздно из санатория забрали, и в Петербург вот на днях переехали. А что школа. Все равно в одиннадцатом толком все важное уже не учителя и школа решают, а собственная упертость. А эта школа незаметная, но стобалльников по математике много, так что вполне сойдет.

– Сойдет, – кивнула Лимба. Странная история. Почему такой спешный переезд, что даже заранее школу не подыскать? Ну да ладно, не надо расспрашивать, захочет – сама расскажет. Теперь Ирга – часть ее жизни, по крайней мере, до экзаменов и выпускного. Да и потом ее из памяти не сотрешь, так что надо поладить, надо так жить, чтоб воспоминания не были противными… Вот бы правда верить в судьбу, которая с каким-то важным смыслом поместила Иргу в ее, Лимбы, жизнь. Но так не бывает. Жизнь – просто хаос событий и случайностей. – Тогда просто учимся.

– Учимся, – без тени насмешки кивнула Ирга. – Хоть чем-то надо заниматься. И будет понятный результат.

Что-то не больно-то обычное пережитое за ней стоит, как и у Крана. Страшноватое. Лимба немного испугалась: ведь если расспросить и Ирга, не дай бог, расскажет – эту дверь нельзя будет закрыть. Придется знать про какую-нибудь там несчастную любовь или там что. Нет уж, хватит помогать людям, вон Пончику – разве помогла? Только хуже сделала. И вообще у Лимбы своя карусель с лошадками. И единорогами.

В начале второго урока в класс – вот точно, дурака вспомнишь, он и заявится – вплыл Пончик. В белом костюме.

И тут же началось то, что мама-Гусь в сердцах называла: «Падеж скота». Парни ржали, девчонки, тоже в покатун, постанывали. Какой уж там урок.

– Вот приехал барин! – выдал какую-то некрасовскую отрыжку Пломбирчик.

Пончик, ой, дура-а-ак, приосанился.

– Барин к нам приехал! – подхватили по-цыгански Малька-овечка и Ветка-коровка.

И тут в паузе Глина, вдруг уколов взглядом Лимбу, отчетливо пропела цитату:

– А сама Наташа свадьбой уж не бредит!⁴

Все услышали. Пончик растерялся. Увидел рядом с Лимбой новенькую и растерялся еще больше. Фыркнул, насупился, прошел в конец класса и плюхнулся на последнюю парту – разобиделся. Двоечник Верхомудров, который там сидел, выронил телефон, подобрал, сгреб с парты барахлишко и, сгорбившись, смылся на соседний ряд. Парни с Пончиком никогда добровольно не садились. Антошка и Кран, которые тоже сидели на последней парте, но у окна, ржали, как лучшие друзья. Пончик что-то прорычал им, отвернулся, лег на парту и стал похож на сугроб. Мама-Гусь, следившая за спектаклем, подперев сухенькой лапкой подбородок, сочувственно встряхнула седыми кудряшками и добила цитатой:

– Умерла Ненила.⁵

Пока повторяли основные темы лирики Некрасова, Лимба размышляла, почему Пончик всех отвращает. И ее отвращал, пока она сама себе не внушила, что надо дать человеку шанс, и не переборола свое отвращение и недоумение одноклассников. Он же не злой, не дурак, умеет шутить, – просидев с ним второе полугодие, Лимба и сама прокачала этот навык. Он просто втируша, Пончик. И все время списывает. А как ему иначе? Ему же лень все на свете. Еще бы. Если б Лимба была такой же толстой, ей бы, наверно, даже дышать было лень. Не то что думать.

На перемене Пончик, включив обаяние и сияя круглыми голубыми глазками – для сияния ему приходилось глаза чуть ли не силой таращить, раздвигая жирок, – подошел и протянул коробочку с бантиком, улыбнулся. Глаза правда голубые-голубые, вот просто цвет невинной души, типа: «Ты же не обидишь меня, такое ранимое существо?» Не дурак Пончик, да. Манипулятор. Нельзя жалеть, нужно избавляться: