Старшеклассницам

Все совпадения случайны

Глава 1. Похороны лета

Они все – люди, а она – кто?

Лимба не верила, что такая же, как все, и, как все, так же вырастет, проживет и умрет. Почему все не такие, как она, а она не такая, как все? И не снаружи, конечно, а там внутри, в душе, где все в сто раз важнее. А есть вообще эта штука из литературы – душа? А вдруг своя уникальность только кажется, и внутри все так же верят, что они особенные? Ну хоть на чуточку особенные? Или все это бред? Просто ее непоправимо умной и занудной голове не хватает настоящих задач и она работает на холостых оборотах? Ну ничего, скоро задачек насыплют под самые завязки.

Лимба брела на последнее – наконец-то! – в жизни школьное Первое сентября, вся черно-белая, с букетом каких-то, купленных просто за цвет, сиреневых цветов, и будто со скрипом ядовитого песка на зубах ощущала невозможность выскочить из этой колеи «как все». Жизнь вокруг обыкновенная: полдевятого утра, будничное небо, того гляди, опять начнет накрапывать, взрослые идут на работу, а нарядные детишки, хрустя букетами, в школу. Пахнет ночным дождем, на асфальте мелкие лужи. И она как все, обыкновенная, тоже при деле и с букетом, школьница, а на самом деле ни то, ни се: не детишка уж точно, но и не взрослая пока… А можно эту взрослость вообще избежать? Как? Но ведь «взрослости» такие разные бывают. Вон как машины, вставшие рядом на светофоре, пока она проходит по зебре мимо их горячих капотов: старый мерс, китайский гроб и еще какое-то ржавое ведро с гайками, – жизни их водителей все равно что на разных планетах проходят. Кто из них самый свободный? А кто – счастливый?

Зря она так загоняется, наверное. Но что может быть хуже, чем прожить, как все? Может, хоть внутри-то она ведь не такая, как все? Ага, этакая уникальная прекрасная душа, да, только никому не интересная. Так, если честно, ей, что ли, чья-то душа нужна? Добра-то. И что с ней делать, с чужой душой? Но ведь есть же хорошие люди?

Мимо на желтом самокате пронеслась парочка милых одноклассников: Пломбирчик и, обвившая его, как спрут, Глина в голубом костюме. Ну вот как умудриться так изящно отставить ножку на заднее крыло самоката и так романтически струиться в сером утреннем мире подвитыми кудряшками цвета персикового пуделя? Так умилительно транспортировать букеты: почти роняя, а на самом деле крепко вцепившись? Глина талантливая. Очень. Не как все, о, разумеется, особенная. Уникальная. Куда там всем прочим. Какой у нее по счету Пломбирчик? Всех спортсменов уже в классе перебрала, и Тузика-баскетболиста, и Никиту Молчуна, и Гуньку-футболиста, и… Много кого, Винтика и Шпунтика, кажется, тоже, – только лузеры с последних парт еще не в списке ее побед. Или расправ. А Пломбирчик, сливочный такой, хорошенький, всегда, как из бассейна, чистенький, гладенький – водным поло занимается, Глина что, на сладкое его оставила?

А сама Лимба, как дура, вроде как все еще с Пончиком – никак Румяшкина во взрослое прозвище не переименовать, ничего на ум не приходит. И зачем ей Пончик, вот бы понять? Как отвязаться? Зачем ей вообще эти псевдодружбы, псевдолюбови? Чтоб уважали? А не плевать? Да какая вообще любовь к Пончику, так, списывать давала… И мамаша у него – стерва заносчивая. Господи, зачем? А Глине на кой черт ее мальчишки? Тоже для статуса? Поверить, что она в них ищет этого, как там… Теплоты и участия? Ну-ну. Согрей акулу, рыбка гуппи. Глина раньше, в пятом классе, в секретном списке Лимбы из книжки про Незнайку называлась Хорошкой, но это добренькое прозвище давно уж расползлось на Глине в лоскутки, уж что-что, а характер у нее – хоть кирпичи делай. Ну, и лепить любит. Еще раньше, когда она была подружкой, они вместе играли в «Изумрудный город», и угадайте, кто был Гингемой¹? А кто – Бастиндой², и вот несет сейчас в школу фиолетовые цветочки?

Вокруг школы с пеной букетов кипело человеческое варенье. Хоть не заходи в ворота, около которых брошен желтый самокат. Перепрыгивать его, что ли? Кстати подошел толстый – но раза в три меньше Пончика – Знайка Антон и, раз катить заблокированный прокатный самокат никак, просто поднял его и переставил подальше к забору, чтоб не мешал народу входить, помахал Лимбе:

– Привет, Баська!

– Привет, Антон, – сурово буркнула Лимба, чтоб скрыть приязнь. Хороший парень Антошка, только ресницы белые и сам весь круглый, толстый. Страшила, который хочет мозгов – но их у него и так хоть отбавляй. Очень умный. На медаль идет. На Бал литературных героев зимой одевался Обломовым, хотя кажется, что ему бы лучше быть Пьером. Это все Антошкина деликатность, ведь Пьер – уже претензия, даром что «Войну и мир» толком никто не читал, так, сюжет перескажут по краткому содержанию, да и то не все. Когда ее читать, эпопею эту, тут с математикой вечная битва. Летом, что ли? На такую глупость только Антошка способен, да они с Глиной, все остальные живут повеселее. Как Антошка все успевает? У него вон дома еще двое младших, уроки делать – тоже в коворкинг библиотеки ходит… Ему и прозвище придумывать не хочется, такой уж он, Антон, настоящий, из всех детских прозвищ вырос. И еще он немножко похож на советский АН-какой-то там – толстый транспортный самолет, похожий на летучего тюленя. У Антошки тоже грузоподъемность будь здоров, всем готов помочь добраться куда им надо. Добряк. Лицо светится, будто правда рад ей. А разве нет? Столько вместе пройдено лабораторных и контрольных. И в коворкинг научил ходить. Хороший он человек или так, тюфячок, для всех лапочка, послушный и умненький?

– Что приуныла, Бастинда?

– Хочу машину времени, чтобы щелк – и уже Первое сентября в институте.

Антон погас, будто в нем лампочку выключили. Вздохнул и зачем-то поверх варенья и букетов посмотрел на огромный старый баннер с юным космонавтом на облезлой желтой школьной стене: «Нашей школе 55 лет!». Баннер опаздывал уже на пять лет, наверно, скоро поменяют. Антошке не до школьных юбилеев, ему бы выжить в одиннадцатом-то классе, отличнику, раз он идет на медаль. И они с Глиной. Еще трое-четверо в загривок дышат, такой класс. Сплошная борьба за живучесть. Вот надо это ей, Лимбе? Надо. Чтоб не быть никому обязанной, а поступить на бюджет… Куда она сама захочет, а не куда мама велит. А парням ведь страшнее не поступить.

– Такое чувство, что въезжаем в тоннель под Заливом, – усмехнулся Антон. – И солнце увидим только после экзаменов.

– И то если выпустят из тоннеля, – усмехнулась Лимба. – Как бы не пришлось так и рыть под землей дальше, сквозь институты, работы и так далее, до пенсии, – она тоже посмотрела на баннер и передернулась от цифр, реальной и виртуальной. – А то и до могилы.

– Иногда мне тоже кажется, что я сижу в шахте. Хочу быть кротом, – Антон так улыбнулся, что Лимба увидела в нем круглого пятиклассника Знайку, который никогда ни с кем не дрался и собирал значки с самолетами. – Кроты хотя бы роют норы по своему собственному проекту.

– Но ты ж не крот, ты – самолет…

Антошка фыркнул и махнул рукой:

– Ничего, Баська, прорвемся. Буду и я когда-нибудь строить самолеты. А ты что из экзаменов сдавать будешь?

– Сложный вопрос, – Лимба смахнула его в темноту под сознанием. Пусть недельку-другую там поваляется, в ящике под замком.

Антон – как это у него получается? – видел всех насквозь:

– Баська, в индуизме следование своей дхарме награждается перерождением на уровень выше, а предательство себя – наоборот.

– Чему следование? – вот откуда он столько всякого знает?

– Своему предназначению. Ты ж не хочешь в следующей жизни родиться бурундуком? Или в самом деле кротом?

– Антошка, хоть ты не начинай. Думаю… Думаю, сдам все, что захочу, а решать буду потом…

– А ты не сдохнешь – все сдавать?

Запросто. Башка лопнет, как перенадутый шарик – бац, и все. Литература с профилем по математике не бьются в первую очередь чудовищными объемами… А мама если поймает на литературе, то оторвет и те ошметки, что от взорвавшейся головы останутся. Лимба попросила:

– Ты не говори никому, ладно? Я правда еще не решила. Идем к ребятам?

То, что первосентябрьская линейка – похороны лета, Лимба впервые почувствовала именно на этом школьном стадионе, когда ее привезли сюда, в холод, под серое небо, и сдали в пятый класс математической школы с такими порядками, что жизнь тут же вылиняла, сморщилась и пошла уравнениями на страницах тетрадок в клеточку. В линейку – по остаточному принципу, а порисовать и вовсе только на изо в школе раз в неделю, а сама дома и не смей, некогда. Мир до пятого класса… Наверное, это вправду был рай. Из рая можно вылететь и самолетом. Из лета – прямо в ту холодную серую осень под зонт, под дождь, в промокшие туфли и раскисшие банты, носом в пахнущий аптекой букет, чтоб не смотреть на всех чужих вокруг, не слышать все это громкое и неразборчивое, эхом отдающееся над стадионом в многоэтажках вокруг, и ребята ужасно чужие, и все люди бледные, все – не те, ненужные, какие-то дерганые… Ничего, выжила. Но Первое сентября… А прав Антошка, вот бы раз, и в темноте под явью, под жизнью, прокопаться хотя бы во второе сентября… Обмануть реальность хотя бы на денек. Хватит мечтать. Паршивый день будет, да, надо собраться и перетерпеть.

Все шло тем же заведенным унылым порядком. Дежурный праздник по календарю, который все обязаны отыграть. Только еще тоскливее, потому что хоронили их, одиннадцатого класса, последнее лето детства. А Лимбе все казалось, что она этим летом вообще ничего не успела. Хочется плакать. Солнца так и не было, хотя в небе местами проглядывали дырки в синее. Переполненные ряды малышни по классам, квадрат зеленого покрытия со спортивной разметкой, шарики-букеты, за забором вытаптывают газоны родители, громкая музыка, неразборчивые речи и свист микрофона, возня в задних рядах, потерявшиеся малыши, шипение классных руководителей, мимоходные смешки и сплетни, а кому надо – под шумок обнимашки, кому надо – похвастаться про море или там что. Пончик, хорошо хоть, не приехал еще. Куда б его деть? Отдать в добрые руки? А потом что – одной весь год? Чтоб Глина снисходительно ухмылялась? А что, не безразлично? Нет времени на Пончика. И главное, пончики – мусорная еда.

Вообще-то на одноклассников смотреть было приятно, и Лимба и не ожидала, что даже интересно. Все не то чтоб подросли, хватит уже расти, а стали лучше, словно их дорисовали или пропустили их картинки через редактор. Хорошие. Светятся, рады друг другу. Правда хорошие? Лучше притвориться, что правда хорошие, а то до мая не выдержать с ними по столько уроков всегда вместе… А вообще-то удобно с людьми, которых уже так хорошо знаешь. И умеешь держать на расстоянии.

Из всех только вон Соня Соломка что-то не светится совсем, а как побитая собака рядом с Гунькой. Ловушка это все-таки, подростковый бред: если у тебя нет парня, значит, с тобой что-то не нормально, значит, ты бракованная – и приходится Соломке Гуньку терпеть. Он симпатичный в принципе, вроде и не дурак, Игорешка Васильев, но… Гунька, и все тут. Прошедший через какие-то тет-о-теты с Глиной. Их дело, конечно… Но как же хорошо, что Пончик еще не приехал. Ну его.. Пусть у кого хочет списывает. Отставка, – от этого решения в душе словно приоткрыли форточку и внутрь потянуло свежим воздухом. А мурлыканье про «чувства» и вечные на все жалобы пусть в другие уши дует. Если такие найдет. С нее хватит этих дурацких типа «отношений». Какие отношения? Сидеть рядом день за днем с толстым Пончиком, неудобно отодвигаясь на край парты, потому что Пончику мало места, а еще от него уже со второго урока начинало пахнуть, – и терпеливо давать списывать? Ну как вообще можно было быть такой дурой, чтоб повестись на «отношения»? Пережить одиннадцатый класс и экзамены, а там… Там все другое. Никаких пончиков.

Даже дышать стало легче.

– Право подать первый звонок…

Гусыня, или мама-Гусь, классная, писала ей накануне вечером, что вот, мол, надо подать звонок, оценки-то лучшие, но Лимба честно ответила, что ей это будет некомфортно – как-то поняла за десятый класс, что со взрослыми лучше «в лоб», не тратить время ни им, ни себе, – а Глина, ой, Алина Хорошавина, обрадуется и красиво пройдет. Классная не ответила, наверно, неприятно ей – Глину взрослые почему-то не любили. Ну, «как почему-то». Глина есть Глина. Самоуверенная. Кирпич потому что в глубине души. Или вместо. Но кирпич внутри никак не мешал Алинке сейчас вышагивать на высоких – серьезно, серебряных, искрящихся? – каблуках, вести за руку малыша в костюмчике и вовремя, точно под прицел фотографа, встряхивать водопадом золотистых кудряшек. А за ней, как авианосец сопровождения, плыл Пломбирчик с перепуганной первоклассницей на плече, которая пыталась трясти тяжелый колокольчик. Тот редко звякал. Типа «ура».

Ой! Линейка кончается! Первоклассники! Первоклассников вести в класс!

Одиннадцатый класс в школе был всего один: таков отбор матшкол, не всем суждено уцелеть в стереометрических лабиринтах на страницах тетрадок в клеточку, не все согласятся блуждать в бесконечных уравнениях и задачках вместо того, чтоб, к примеру, безмятежно ходить в музыкалку или на футбол. А того лучше, просто болтаться на фудкортах после уроков: если доводилось пробегать мимо с мамой, когда надо было по магазинам, Лимба каждый раз изумлялась, откуда у пацанов и девчонок, тусующихся там, столько времени тупо сидеть часами с одним стаканом газировки, с пакетиком картошки или одной пиццей на всех, болтать, прикалываться, ржать или ссориться… Ей не хотелось в такую компанию, все равно там то же, что у всех и везде: треп ни о чем для расстановки мест в стае и доказательств своей ликвидности, и, опять же, мальчики-девочки, кто с кем, сплетни, сказочки, мечтания, лишь бы занять хоть чем-то пустоту жизни, отыскать ей смысл, – или просто жить, как живут, скажем, макаки в вольере. И Лимба вовсе не была уверена, что уравнения и задачки для заполнения пустот внутри годятся больше, чем тусовки с ровесниками от нечего делать. Ей, если честно, хотелось хотя бы недельку, хотя бы денек поделать ни-че-го. Чтоб не надо ни решать варианты к экзаменам, ни выполнять мамины поручения. Не суетиться. Не спешить. Выспаться. Думать только о том, о чем заставляет думать природа. И обнаружить, что настоящая она… Какая? Что ей захочется делать? Куда пойти? Влюбиться и сбежать в закат? Всех победить? А можно – нет? Можно – просто немножко хоть счастья, хоть чайную ложечку, а то так и не узнать, какое оно бывает…

– Барбара, ты что? – заторопила Гусыня. – Давай скорей! Вон тебе, сразу трое!

В общем, одиннадцатый класс был один, а первых – три или четыре, ведь не всем суждено уцелеть в битвах контрольных и аттестаций, и одноклассникам каждому пришлось вести по целой гирлянде малышей. Бантики, шарики, букеты, громадные ранцы – детишек и не разглядеть сразу в этом праздничном барахле. Лимба зацепила друг за друга крохотные лапки своей троицы, велела держаться крепче, повела. Надо выйти со стадиона, пройти мимо Большой школы, пересечь странное, вымороченное пространство между огороженными высокими заборами школьными территориями по дорожке мимо гаражей и отделения полиции и войти на территорию Маленькой школы. Это было бывшее здание садика, запутанное внутри, как задачка без решения, Лимба всегда там терялась, если зачем-то туда посылали, на елку выступать или в музей с пыльными витринами. В отличие от одноклассников, она в этой Маленькой школе никогда не училась, и теперь боялась отстать и заблудиться, с малышами-то этими в подарочной упаковке! Хорошо хоть, по сторонам спешили, фоткая и причитая, родители малышни. На дорожке обнаружилось, что ее гирлянда из первоклассников стала на двоих длиннее, но ничего, нельзя же никого оставить – за ней шел Кран, весь ссутулившись, чтоб малышам было удобнее за его руки-палки держаться, сам вел уже шестерых, последних, а за ними уже и никого, только родители с такими лицами, будто кричат, а не слышно. Ну да, отдавать тепленького детенышка на одиннадцать лет в школьные джунгли то еще переживание, а никуда не денешься… Ладно, ад закаляет. Вот только интересно, если б не школа, какими бы они все были? Лимба сама, Глина, Пломбирчик, Антошка, Кран? Что школа в них убила, что вырастила? Вот мама – похоже, она хотела совсем другую дочку, милую и… какую? А выросла Лимба.

Уф. Довели. В Маленькую школу, в тесные запутанные садиковские коридоры, сплошь заклеенные желтыми и оранжевыми картонными, как бы кленовыми листьями и громадными красными в блестках единицами, под которыми теснились буковки «сентября», на лестничные пролеты, завешанные шариками, как цветной икрой гигантских, нерестящихся только по праздникам лягушек. В неожиданно просторный, начисто проветренный класс с крохотными, как игрушечные, партами, там в толкотне нашли каждому малышу место – Кран помогал – усадили перед стопками учебников и «Подарков первокласснику». Дали себя пофоткать, послушали еще, как затрезвонила в громадный, оглушительно звонкий латунный колокольчик с ворохом красных, жутко ей мешавших лент молодая учительница, и тихонечко выскользнули в коридор. Учительница была вроде ничего, человек. А то, бывает, демоны попадаются, в виде мух-цокотух или свирепых теток, толстых, с какими-то болезнями пищеварения, вечно простуженных и, как правило, в узеньких очочках, с голосами как циркулярная пила…

Узкий коридор с шариками. Куда идти-то? Одноклассников не видно, только Кран.

– А я сам не знаю, – усмехнулся тот. – Я тут и не бывал никогда.

Да, точно, он пришел в десятый. Вроде бы из другого города? Или из другого района? А не все равно ли? Кран ничего, молчаливый, видно по нему, что человек свою жизнь живет, ни во чью чужую не лезет. Парень с последней парты у окна. По фамилии Кранцель, которую сразу понятно как обкорнали, тем более он такой высоченный, неуклюжий, неторопливый, такой тощий, остзеец… А по имени? Тоже немецкое какое-то имя, и Лимба поняла, что не может вспомнить.

– Я забыла, как тебя зовут, – созналась сразу, чтоб не мучиться. – Редко общались.

– Никак мы не общались, – хмыкнул Кран. – А что, надо общаться?

– Просто скажи, как зовут, – Лимба постаралась не разозлиться. – Хотя если не хочешь, то я переживу. Пойдем отсюда.

Под некоторыми гроздьями шариков, угрожающих грандиозным пустым позитивом, Крану приходилось наклонять голову. Голова была лохматая, не стриженая и не чесаная. Эх. Был бы тут Антошка, хоть посмеялись бы. А Пончик ныть бы начал, что блииин, опоздаем, влетииит… Да, точно. Лучше не быть ни с кем в этом году. Сама по себе. Автономное плавание. Круто. Оптимально.

– Андрей меня зовут.

– Я думала, у тебя и имя немецкое.

– Ты думала, какое у меня имя? – изумился Кран. – Для тебя ж вообще никто не существует.

– Да мне и одной себя, знаешь, многовато. Все равно немецкое имя.

– Ты чего?

– А помнишь, Штольца-то в «Обломове» тож Андреем зовут.

Кран, смеясь внутрь себя, помахал на нее громадными лапами, мол, дурочка ты. Ну и пусть ржет. Хоть ожил. А так-то она сама вообще-то помнит, что у Андрея Штольца в «Обломове» мать русская. Но кому это важно? Это только ее волнует, потому что,хоть имя немецкое, не знает, к какой национальности себя отнести, по папе или по маме. А может, не надо и выбирать, пусть будет два горошка на ложку, а не как у всех. Зачем выбирать? Обе нации нравятся, обе со своей историей, культурой и всяким таким. Ведь два мира лучше, чем один. Пока что ни до, ни после умнее этой мысли Лимбе в голову не приходило. Она даже подумала, что это первая по-настоящему взрослая мысль.

Теперь бы еще людей научиться понимать по-взрослому, а не наугад. С другой стороны, чтоб людей понять, с ними надо говорить. А для нее и вот то, что она с Краном заговорила – уже нонсенс.