Плоскую равнину, поросшую дубовым и буковым лесом, пересекали узкие, глубокие овраги, по которым проложили себе русло бесчисленные речушки. Край, полный зверя, птицы, рыбы, окаймлённый с западной стороны долиной Сирета, а с востока – Прута, сложенный известняками, глинами и песчаниками, издревле был обиталищем разноличных бродяг и беглых людей из сопредельных земель – Угрии, Червонной Руси, Болгарии. Крутой дугой охватывала плато река Берлад, а на правом берегу её раскинулся город с тем же названием – самый большой в этих местах. Селились тут славяне, греки, угры, волохи[62], печенеги – кого только не было. Неподалёку от Берлада находились развалины древней дакийской крепости Зузидавы, разрушенной то ли римлянами, то ли славянами, то ли готами много столетий назад. Город Берлад имел широкую пристань, просторное торжище, повсюду видны были мазанки и отдельно стоящие избы-хутора. А вот укреплён был Берлад неважно, опоясывал его лишь частокол из плотно подогнанных друг к другу заострённых кольев. Но нападения вольница берладницкая не боялась – где не спасали стены, помогали храбрость и отчаяние. Доселе никому из соседей не удавалось подчинить Берлад, склонить к земле, подавить волю его непокорных жителей. Жили набегами, ходили «за зипунами» аж за сине море. Друг дружку держались, понимая, что при такой лихой жизни всякая может приключиться беда, братались, а для выбора нового похода скликали круг. На том же круге выбирали тысяцких, сотников и десятников. Единой власти не было. Кто не хотел, мог уйти.
…Старый, с седыми вислыми усами и морщинистым лицом, в нескольких местах перерезанным застарелыми шрамами, сотник Нечай не удивился, увидев перед собой незнакомого чернявого парня, одетого кое-как, в стоптанные постолы[63] и пыльный кафтан землисто-серого цвета. Баранья папаха лихо заломлена набекрень, чуб вьётся на смуглом челе, белые зубы сверкают в улыбке. Много таких, молодых удальцов, приходило в Берлад, многие добывали себе славу, богатство. Но были и те, кто и голову терял в первом же бою, в лихой сумасшедшей сшибке с очередным врагом. Это уж кому как повезёт.
Сам Нечай в последние годы жил тихо, в походы почти не хаживал. Лета были уже не те, чтоб мчаться с саблей наголо по степи, выискивая добычу, или грести на струге, вспенивая морскую гладь. То одно болит, то другое. Добра же накопленного за годы жизни в Берладе покуда сотнику хватало. Да вдвоём со старухой-женой они как-нибудь век свой доживут. Было у Нечая трое сынов, да все полегли в жарких сечах, были две дочери, да давно уже вышли они замуж и уехали в дальние края: старшая – на Волынь, младшая – в Поросье. Только и осталось у старого Нечая в жизни, как вспоминать столь быстро прошедшие годы, былые походы да смахивать с глаз слёзы по погибшим сынам. А тут этот молодец…
– Звать меня Акиндином. Из Галича пришёл. Братья двухродные все мои волости под себя сгребли. Вот я и ушёл. Со мною десятка два людей верных, – коротко поведал Нечаю о себе незнакомец.
Старик вздохнул, кивнул седой головой, промолвил в ответ:
– Много тут таких, как ты, хлопче, собирается. Кто волости потерял, кто из кабалы боярской ноги унёс, кто из угров, в рабы идти не захотел.
– И что? Давно ли делами своими славны были берладники? Самый Киев в страхе держали!
– Были дела. Тогда князь у нас был, Иван Ростиславич. Он нас вёл. А ныне сгинул он. Бают[64], отравили. Многим на Руси не был он люб.
– Я слыхал, ты с сим Иваном повздорил крепко, ушёл от него?
– Гляжу, немало обо мне проведал, хлопче, – то ли с одобрением, то ли осуждая, заметил Нечай. – Да, было такое. Не по любу мне стало, когда половцев поганых он на Понизье навёл. Вот и отъехал от него. Поганых на Русь водить – последнее дело.
– А как думаешь, крепка ныне вольница берладницкая? Готова ли на большие дела? – перевёл разговор на другое Акиндин.
– Оно, может, и пошли бы удальцы хоть за сине море, да токмо… Как на духу те скажу: нет в Берладе вождя достойного. Смуты идут. Вот ежели б… Хвастать не хочу, но коли б был помоложе, смог бы, думаю, поднять вольницу в большой поход. На тех же половцев али на угров.
– А что, если круг собрать и предложить?
– Что ж ты предложишь? Корабли грабить? Купцов в плавнях ловить? На Олешье[65] али на Белгород-на-Днестре набег лихой учинить? Биты в прошлый раз были, не пойдут. Остерегутся.
– А если я… если больше… Что там купчишек потрошить? Если через Дунай, в ромейские пределы? Пройтись по Добрудже, по Лудогории. Много там и товару доброго, и скота, и пленных взять можно.
Нечай аж присвистнул от изумления.
– Ну, ты даёшь! Экие у тя замыслы дальние! На ромеев! Опасное дело то, хлопче! Ромеи – они мстительны. Не сами, дак чужими руками зло содеют. Тут подумать крепко надоть[66], прежде чем на круг идти. Вот что. Пошлю я к сотникам, к тысяцким, к ватаманам. Соберёмся у меня, обсудим.
– Добро, – коротко кивнул Акиндин.
Чем-то нравился Нечаю этот, по всему видно, смелый порывистый молодец. Так и проглядывает в нём лихая удаль. Такой, если на что пойдёт, на что решится, не остановится. Ещё Нечай знал: как раз такой и нужен берладницкой вольнице вождь.
…В избе было шумно, сотники и десятники говорили наперебой, не дослушивая друг друга. Одни не хотели связываться с ромейским базилевсом, другие, наоборот, поддерживали Акиндина, баили, что ввязавшийся по горло в кровопролитную войну с уграми император Мануил никак не сможет им сейчас помешать.
От шума звенело в ушах. Акиндин, сурово сведя брови, переводил взгляд с одного крикуна на другого. Десница стискивала эфес харалужной[67] сабли. Хотелось ясности, твёрдого решения, но ясности никакой не было.
«Вот что значит твёрдой руки нету. Орут, и некому их осадить. Да, вольница лихая, необузданная! Не сладить с тобою! А может, так и лучше даже! Когда они врозь, их и подчинить потом будет легче? Кого лестью, а кого и силой», – проносились в голове Акиндина мысли.
Честно говоря, как сейчас быть, что сказать, он не ведал.
В избу, громко хлопнув дверью, влетела запыхавшаяся молодица в мужском наряде – шапке лисьего меха, кафтане, шароварах и высоких угорских сапогах с боднями[68].
– Марья-разбойница! – прокатился по рядам собравшихся шепоток.
Известна была Марья своими жестокими нападениями на приграничные сёла Галицкого княжества. Полонили её люди смердов и закупов, разоряли боярские вотчины, жгли, убивали и всякий раз ловко уходили от погони. В Берладе Марья появлялась нечасто, но вот, видно, услыхав о совете, примчалась, не желая оставаться в стороне от больших разбойных дел.
– Который из вас Акиндин еси! – крикнула она, выскочив на середину избы. – Ты?!
Голос у ватаманши был резкий, звонкий, неприятный, хотя внешностью Господь её не обделил. Высокая была девка, стройная, лицо отличалось правильностью черт – тонкие брови, высокий, но не чрезмерный лоб, обрамлённый каскадом чёрных распущенных волос, прямой тонкий нос. Акиндин, недовольно морщась, выступил вперёд, встал с нею рядом.
– Ты, стало быть, ромеев воевать задумал?!
– Я!
Марья быстро, но с пристальным вниманием оглядела его с ног до головы. Добрый удалец, и статен, и в плечах широк. И держится гордо, не склоняет головы.
– С тобой иду! – выкрикнула внезапно молодица. – Надоело людям моим свиней у смердов галицких угонять да голытьбу сию стрелами калёными потчевать. Жаждут дальних походов!
– И мои такожде[69]! – поддержал Марью Смолята, бывший соратник князя Ивана, ныне выбранный в сотники.
– И мои!
– И мы идём!
– И нам без добычи негоже оставаться! Не хуже прочих! – раздавалось со всех сторон.
Неожиданное вмешательство женщины решило исход совета. Большинство ватаманов и сотников поддержало Акиндина. Только некоторые старые берладники продолжали сомневаться, но и они в конце концов под напором Марьи и своих молодых сотоварищей сдались.
…Походы свои берладники готовили быстро. Собирались в условленном месте, конные и пешие, когда надо, грузились на струги или на конях выступали посуху. Припасы большие с собой не брали, рассчитывали на добытки в разоряемых сёлах, зато поводные вторые кони были у них всегда. Быстрый конь – главная ценность, главный помощник в лихом стремительном набеге.
Несколько дней спустя выступила разноцветно наряженная кто во что рать на юг, в места, где быстротекущий Сирет вливается в многоводный Дунай. Баданы[70], бехтерцы[71], кольчуги, латы, шеломы[72], мисюрки[73] покоились покуда в обозе. Но едва нескладное свиду войско переправится через Дунай на наскоро сколоченных плотах, засверкают доспехи на плечах, заблестят на головах шеломы, заиграют на солнце стальные наконечники острых копий. И начнётся стремительный ярый набег.
…В эти же самые дни в другую сторону от Берлада, на север, нахлёстывая скакуна, мчался галопом вершник. Вёз он в Галич зашитую в кафтан писанную на клочке бересты грамотицу. И уже в Понизье, в Черновицах, тайно собирал князь Ярослав Осмомысл дружину.
Славно потешились в Добрудже и Лудогории берладницкие удальцы. Брали они штурмом укреплённые городки, налетали вихрем на болгарские и валашские сёла, угоняли скот и коней. Грабили купеческие ладьи, отбирали у вельмож дорогие одежды и ценности. Сопутствовала берладникам удача, лишь кое-где в городках оказывали им слабое сопротивление немногочисленные ромейские гарнизоны. Не ожидая с этой стороны нападения, император Мануил увёл большую часть войск в Сербию и Далмацию[74], где сейчас шли ожесточённые бои между Ромеей и уграми. Опустошённые после лихого набега, лежали придунайские области империи, неоткуда было Мануилу ждать подвоза продовольствия для своего войска. Выходило так, что на руку уграм сыграли берладники. Но о том удальцы не думали, набег был их стихией, «за зипунами» готовы были они ходить хоть на край света.
Возвращались назад довольные, обременённые добычей, на тех же плотах перевезлись через Дунай на родную Берладскую сторону. Вот уже и Текуч прошли, уже и пристани Берлада неподалёку.
Акиндина хвалили наперебой, казалось многим, вот он, вождь их, главный ватаман. А что – и умом не обделён, и силушкой Господь наградил щедро. И храбр – первым лез на крепостные стены, врывался в городки через проломы. Многие вспоминали князя Ивана – тот тоже хоробр был и отчаян, да токмо неудачлив. К Акиндину же воинское счастье будто само липло.
…Последнюю ночь перед возвращением в Берлад они встали лагерем на берегу реки. Акиндин сидел у костра, задумчиво глядел на снопы искр, ворошил палкой тлеющие угольки. Свежий веющий с реки ветерок обдувал лицо. Стоял сентябрь, в этих местах ещё тёплый по-летнему, ещё зеленели листвой буки и дубы, ещё не чувствовалось дыхания скорой унылой осени.
Берладники шумно пировали, праздновали успех. Даже связанными меж собой возами с бычьими шкурами не огородили они лагерь. Кто теперь посмеет напасть на них, какой ворог! Враги далеко, а крепость их – всего в одном дне пути!
С холодной усмешкой слушал Акиндин, как беснуется вольница. Что на рати бешены и удалы, что на пиру. И беспечны. Что ж, их то беда.
Марья неожиданно вынырнула из темноты, села возле него, вытянула поближе к огню ноги в высоких угорских сапогах. Смотрела на Акиндина задумчиво, размышляла о чём-то своём. Потом вдруг вымолвила:
– Слыхала я, ты из бояр. Братья тебя наследства лишили. Тако?
– Да.
– Я вот тоже. Отец у меня посадником был в Кучельмине. Князь Ярослав отобрал у него земли все, своему дружку отдал, Семьюнке, коего за рыжий цвет волос да за лукавство Красной Лисицей кличут. Слыхал о таком?
– Слыхал.
– Дак вот сей Лисица отца моего по приказу княжьему повесить велел. Гад! И я… Покуда им не отомщу, не успокоюсь! Где б сей ворог ни укрывался, сыщу и угощу стрелою калёною!
– Брось затею сию, красавица. Месть – она токмо душу губит. Тебе бы… – Акиндин на мгновение замолк, глядя в полыхнувшие удивлением и гневом тёмные очи женщины. – Тебе бы замуж выйти, детей рожать. А что отец твой с князем не поделил – то дело прошлое. Забудь, смирись. Я вот свою братву не то чтоб простил, но отодвинул, что ль, как тебе сказать, посторонь… Иными словами, не думаю и не вспоминаю. Так жить легче!
– Не ждала от тебя речей таких! – Красавица хмыкнула. – Замуж, баишь, детей рожать! Нет, покуда не убью его, не выйду!
– Кого «его»? Красную Лисицу, что ль?
– Нет. Лисица – он сподручник токмо. Выполнил работу грязную, волости за то получил. Князя Ярослава! Он в гибели отца моего виновник главный! С тобою, вижу, мне не по пути!
Резко вскочила Марья, отбежала прочь от костра, лишь тень чёрная мелькнула в звёздной ночи.
И едва скрылась она в темноте, загудела вдруг пронзительно в близлежащем буковом леске боевая труба. Ей вторила другая, со стороны реки. Плотной массой хлынула на стан берладников вооружённая до зубов рать. Сверкали в свете факелов доспехи, шишаки[75], бармицы[76], свистели стрелы, громко ржали кони. Акиндин глянул вдаль. В лагере начиналась резня. Тяжело вздохнув, взмыл Акиндин в седло и ринул с кручи вниз, к реке, к переправе, за которой уже дожидался его верный слуга.
…Убитых и раненых среди берладников было без числа. Погибли в ночной сече почти все ватаманы и сотники. В полон тоже увели немало лихих людишек. Поутру служивый князь Святополк Юрьевич, возглавлявший галицкую рать, объехал поле брани и с удовлетворением отметил, что среди дружинников почти не было потерь. Всего десять убитых – против такой орды лучше и быть не могло. Вот что значит неожиданность и прозорливость.
…Акиндин прискакал в Берлад около полудня. Встретившие там Чагрова племянника оружные[77] галичане тотчас провели его в знакомую Нечаеву избу.
В горнице напротив хмурого хозяина, к удивлению своему, увидел Акиндин князя Ярослава, облачённого в простой суконный кафтан. На княжеское положение его указывала лишь золотая гривна на шее в три ряда. Обернувшись в его сторону, князь улыбнулся.
– А, ты, друже! Входи, садись. Думу вот с сотником думаем. Упёрт Нечай, чёрт старый! Не хочет со мной соглашаться. Может, вместе его убедим.
– Енто что ж, выходит, твой человек? – качнул головой Нечай в сторону Акиндина. – Ты его подослал? И поход на ромеев придумал? Сничтожить, стало быть, вольницу нашу порешил! Лукавством взял, Ярославец! Не в честном бою, из-за спины… Вот ты каков!
– Да не кипятись ты! – с досадой прикрикнул князь. – Уразумей, не век вам в вашем углу Берладницком сидеть! Вокруг вон что творится! Всюду рати, встани! Клокочет мир, яко вулкан. Хочу привести вас в свою волю. В жизнь вашу внутреннюю влезать не стану. Даже дани, и той не потребую. Но отныне будет в Берладе отряд оружной дружины стоять. И посадник мой будет в Малом Галиче. Вы же обязаны будете службу воинскую править, рубежи Червонной Руси боронить от любого ворога. Тако ведь было при отце моём. Помню, как ты, Нечай, вместе с нами под Теребовлей бился.
– Знаем мы твою правду. Бояре твои станут закупов своих беглых отыскивать, кабалить их по новой.
– Не станут. Я им то запрещу.
Нечай ничего не ответил. Молчал, сомневался в правдивости княжеских слов, не до конца верил сказанному. Но понимал он также и то, что в главном Ярослав прав. Вольнице их долго не протянуть меж ромеями, уграми и половцами. Одной храбрости здесь мало.
В горницу просунулась масленая рожа княжеского ближнего мужа Семьюнки. Рыжие раскосмаченные волосы его разметались в стороны, зелёные глаза источали живые огоньки.
– Княже! Пленных ведут наши! Порубал берладников Святополк!
Все они тотчас выскочили из избы и поспешили на торговую площадь городка.
…Пленных было много. Захваченные врасплох, многие берладники не смогли оказать дружине должного сопротивления. Брели понуро, только свисали вниз чубы-оселедцы, взирали исподлобья, по-волчьи, дикой ненавистью жгли Ярослава и его ближников.
– Что, перемог[78], ворог? – раздавались хриплые голоса.
– Змий лукавый!
– Гад!
– Волк лесной! Исподтишка накинулся!
Хладнокровно старался держаться князь, с виду равнодушно взирал и слушал полные гнева слова.
О проекте
О подписке