Смотрела на себя в круглое серебряное зеркало в украшенной самоцветами оправе, каждый раз находила себя всё более привлекательной, любовалась своей красотой. Хотелось прыгать от счастья, смеяться весело, радоваться удаче. Светились лукаво серенькие половецкие глазки, на тонких розовых устах играла приятная улыбка, брови-стрелы были подведены сурьмой, на ланиты наложены румяна. Распущенные волосы цвета золота плавно ложились на плечи.
Всё было прекрасно в молодой Настасье, была красота её всепобеждающа, она вырывалась из тесных стен боярских теремов и летела словно бы, парила в воздухе, заявляла о себе. Вот, мол, я какая! Кто, что сильней, что краше меня в этом вашем мире?! Вера?! Лёгкий смешок пробегал по накрашенным коринфским пурпуром губам. Что им, этим уродливым людишкам, прячущим своё безобразие под чёрными рясами?! Они ненавидят земную красоту, потому как для них она недостижима и недоступна. Тогда, может, стремление к власти, к богатству превосходит её прелести, затмевает разум мужчин? Да, конечно, но своей красотой она достигла всего, чего хотела. Один шаг осталось ступить – добиться, чтоб прогнал князь из хором своих эту крикливую ненавистную ей Ольгу, и тогда… Тогда она станет княгиней, она исполнит свою мечту, она заблистает на пирах и на приёмах иноземных послов, ей будут целовать длани, её будут просить о всяких услугах (впрочем, просят уже и теперь), наконец, один лишь её благосклонный взгляд будут принимать как высшую награду.
Зеркало отложено в сторону. Прислужница принялась заплетать Настасье косу, другая уже приготовила узорчатый плат с вкраплёнными каменьями, держала его на руках, любуясь переливами самоцветов.
Отец, боярин Чагр, появился на пороге, нерешительно потоптался, кашлянул, обращая на себя внимание дочери. Он всегда ходил тихо, крадучись, словно боясь чего-то, косил по углам, в тёмных переходах дворца всегда клал крест. Настя смеялась над этой отцовой осторожностью, но Чагр, качая головой, всякий раз предупреждал её:
– Ворогов тут у нас с тобою много, дочка. Вот и хоронюсь. Князь от всех оберечь не сможет, самим нам с тобою надобно о себе заботу иметь.
Выждав, когда челядинки, створив своё дело, скрылись за дверями покоя, боярин удобно расположился на лавке возле забранного слюдой окна. Заговорил медленно, поглаживая светло-русую бороду:
– Что князя ты окрутила, то добре, дочка. Он топерича у нас, что пёс ручной. Одно что еду из рук не тащит.
– Люб мне Ярослав! – оборвала речь родителя, недовольно сдвинув брови, Настасья. – Сын у нас. Не молви тако, не смей!
Чагр в ответ лишь хитровато подмигнул ей и криво усмехнулся. Известно, мол, что у тя, доченька, первей – побрякушки сии златые, мечты высокие али князева любовь! Видал, знаю, как каждую седьмицу ездишь ты, ведуница, в терем на Ломнице, как готовишь зелья приворотные!
Сделав вид, что согласен, что поверил её словам, поспешил боярин перевести разговор на другое:
– Вот о чём сказать тебе хочу, Настя. Князева любовь – оно, конечно, добре. Но надобно нам с тобою поболе людей верных иметь. Не слуг, не рабов – нет. Сего товара у нас хватает. Из бояр, из житьих людей верные нужны. Ты им когда пособи, когда князю что шепни, когда сама приласкай да обольсти.
– Молвила ить: Ярослав один мне люб!
– Опять ты меня не поняла, дочурка. Приласкать – не значит вовсе, что в постель тащить. Иной раз слово доброе большую силу имеет, чем близость плотская. Мало того, такое скажу: близко особо к собе никого не подпускай. Держи на расстояньи, но привечай. Сим токмо преданных людей обретёшь. Вот, к примеру, устроиться ты помогла троим братьям Кормилитичам. Яволод при дворе стольником служит, Ярополк – во дружине молодшей супротив половцев на Орель ходил, а Володислав волость родовую из рук твоих, почитай, получил. Вот, поглянь на сих молодцев, приветь. Расспроси их, как и чем живут. Кого одним взглядом одари, а кому, к примеру, какую безделушку подкинь ко свадьбе али к именинам. Потом, живёшь ты ныне, яко княгиня, свиту свою имеешь. На твоём бы месте пригляделся я ко двум девчонкам из житьих. За столом они боярыням знатным прислуживают да всякие делишки малые в тереме проворят – платы и убрусы вышивают, посуду злащенную порченную к ремественникам носят. Работой лишней не обременены хохотушки сии. Весело им, вольготно живётся. Бают, князь Ярослав во время потопа их спас. Вот, улыбнись им лишний раз, слово доброе промолви, робёнка доверь, чтоб поиграли да покормили. Тоже верны тебе будут Фотинья с Порфиньей.
– Имена-то экие заковыристые! – удивилась Настя. – Не спутать бы их. Ну а Кормилитичей и вовсе различить трудно. Который Яволод, который Ярополк – бог весть. Одинаковы, яко две капли воды.
– Ничего, разберёшься, если желание иметь будешь. Главное, запомни мой совет. Ищи и обретай людей верных. Без них, Настя, не осилить нам княгиню Ольгу и суздальскую её свору.
…Крепко запомнила Настасья отцовы слова. В тот день долго задумчиво бродила она по палатам терема, шурша богатым парчовым платьем. Князя в доме не было – выехал он творить суд в одно из сёл на Днестре. Тихо было в покоях, лишь во дворе кипела жизнь – скрипели телеги, ржали лошади, громко говорили меж собой отроки и челядинцы.
Вспомнилось вдруг молодой женщине детство, игры на этом дворе и забавный баловник Петруня, сын поварихи. Где он теперь? Жив ли?
Направила Настасья стопы вниз, на поварню.
Постарела, пополнела Агафья. Говорила медленно, страдала одышкой. Настю она вспомнила не сразу, подивилась причудам столь высоко вознесшей её судьбы, о Петруне же сказала так:
– Не стал сынок мой при дворе прислуживать, попросился в дружину княжью. Дома топерича редко бывает. Нынче на стене градской охрану несёт.
– Как явится, пущай ко мне придёт без боязни. Я, чай, не обижу. Давние мы знакомцы, – холодно промолвила Настасья.
На улицу она выходила редко, в собор Успенский – ещё реже. Ловила всюду осуждающие взгляды степенных горожанок, слышала заспинный шепоток:
– Наложница княжеска! Ни стыда, ни совести! Ведьма, воистину ведьма! Красота колдовская, словно и не человечья!
Господи, как ненавистно было ей это слово гадкое: «наложница». Будто она без роду, без племени. Привёз её князь к себе в хоромы, положил, как вещицу красивую, и держит при себе, любуется.
«Княгиней стать хочу! Боже, помоги рабе своей!» – немо молила она в темноту, держа в руке тонкую свечку.
Петруня пришёл к ней в тот же вечер. Сидел, смущённо стискивал длани в кулаки, словно не зная, куда их деть, смотрел несмело на подружку своих детских игр, говорил, что рад будет ей служить.
– Я тебе помогу по дружбе. Хочешь начало получить над сотней? Князя попрошу, тотчас содеет, – предложила неожиданно Настя.
Петруня аж вздрогнул. Засветились глаза его, спросил он, краснея, стесняясь самого себя и своих вопросов, но в то же время с радостной надеждой в голосе:
– Правда? Давно хотел…
– Ну, тогда дело решённое. Мне князь не откажет. Токмо, отроче, об одном прошу: не забывай сию услугу. Помни, кто тебе добра желает.
– Николи не забуду, светлая… – Он на миг замешкался, думая, как к ней обратиться. – Боярышня.
Настасья благосклонно склонила голову.
«Ничего, вборзе по-иному величать мя будете», – думала она, с улыбкой глядя на некрасивое носатое лицо увальня Петруни. Надо же, какой вырос. А малый был шустрый да ловкий. Вот как порой жизнь людей меняет.
…С девушками тоже получилось просто и легко. Чагр мог быть доволен дочерью. Позвала Настасья Фотинью и Порфинью в свои покои наутро, велела заправить постели, а после поручила их заботам крохотного Олега. Годовалый мальчик только-только научился ходить, и юные отроковицы, держа его за руки, вывели гулять в сад. Стоя на крыльце, Настасья слышала их громкие голоса и звонкий смех. Сперва она не могла понять, которую девушку как звать, но быстро сообразила: светленькая и курносенькая – та Фотинья, чёрненькая и смуглолицая – Порфинья. Фотинья шустрая и весёлая, Порфинья – более строгая и рассудительная. Миловидны дочки житьих, но ей, Настасье, обе они – не соперницы. Куда им? Ну, повертятся в княжом тереме, а потом выйдут замуж за кого-нибудь навроде Петруни, нарожают чад. А может, кто из них похитрей окажется, поближе ко княжому столу устроится. Вон та, с носиком смешным, стойно шарик, по всему видно, ловкая девка. Окрутит какого боярчонка и будет здесь, в Галиче, в тереме боярском хозяйничать. И надобно, чтоб помнила, не забывала, кто ей прежде иных милость оказал и возле себя пристроил.
О проекте
О подписке