Императорский хрисовул на багряном пергаменте с золотой вислой печатью лежал перед Ярославом на столе. Не вспоминал базилевс Мануил о вассалитете покойного Владимирка, не проскальзывало меж строк замысловатого греческого письма столь ненавистное Ярославу слово «hуpospondos». Напротив, император обращался к нему, как равный к равному, называл почтительно «господарем Галицкой земли». В послании, переданном Осмомыслу двумя епископами, прибывшими к его двору во главе пышной свиты, говорилось, что Мануил прощает своего двоюродного брата Андроника, а с ним, князем Руси Червонной, намерен заключить союз против короля угров. И просит направить в Землин, на берега Дуная, отряд галицкой дружины, поставив его под начало Андроника, мужа искусного во владении оружием и в способах ведения боя.
На предложение базилевса Ярослав после недолгих размышлений решил ответить согласием. У всех на памяти было бесчестье княжны Евфросиньи и предательство Иштвана. Князь собрал в горнице бояр, слушал их советы, смотрел на поддакивающих его словам Чагровичей, на сомнения Филиппа Молибогича, на молчавшего в глубоком раздумье Семьюнку. Разные были они, бояре, это было и хорошо, но порой и пугало его. А как схватятся за мечи в жарком споре, или соберут своих подручных да пойдут тузить друг дружку. Галичине нужен был мир и нужна была крепкая рука. Но достаточно ли сильна его, Ярослава, десница? Велика ли власть его над всеми ими?!
Нужна была помощь Церкви – ох, как нужна! Но Козьма – не тот человек, чтобы поддерживал его начинания! Слышал не раз Ярослав, как злобно шептались у него за спиной клирики[140] из окружения епископа, да и сам Козьма иной раз мог подлить масло в огонь. Осуждали его за связь с Анастасией, за то, что живёт с ней невенчанный и при живой жене. Ещё не могли простить того, что отнял у одного из монастырей два богатых села и отдал их Чагру, отцу своей полюбовницы. Может, и не надо было так поступать, да не смог, в который уже раз, он, Ярослав, отказать в просьбе любимой, утопал он в серых с раскосинкой очах её, лишаясь воли и разума.
…В решении о союзе с империей ромеев епископ Козьма князя поддержал.
– Греки – единоверцы суть наши, не латиняне, не поганые. С ними дружбу водить – дело благое, – говорил Козьма на совете совсем по-мирскому, не ссылался на Святое Писание, больше уповал на силу собственного убеждения.
С Андроником простились по-братски, облобызали друг друга на прощание. Не узнать было в облачённом в сверкающий на солнце чешуйчатый доспех воине того жалкого изгнанника, который явился в Галич без малого год назад. В жизни Андроника, наполненной любовными приключениями и честолюбивыми надеждами, его недолгое пребывание на Руси останется забавным мгновением, короткой, но яркой вспышкой. Он уезжал, навсегда покидал гостеприимную Галичину, отправляясь на очередную войну, в очередное захватывающее путешествие. Не думал избалованный женским вниманием царевич о том, как во многих боярских теремах и в хатах простого люда тяжко вздыхают молодые жёнки и девицы – забытые им эпизоды его бурной судьбы. А кое-где уже подают голоса крохотные, не признанные никакой властью отпрыски рода Комнинов – плоды ночных соитий местных красавиц с влюбчивым сладкогласым ромеем.
Но уляжется пыль за копытами коней, отъедут по шляху на юг важные епископы, ускачет на далёкие дунайские берега отряд дружины, и воротится жизнь в прежнюю колею, на круги своя. Снова потекут для галичан привычной чередой малые и большие дела и заботы. Новые заботы предстоят и Ярославу.
…В обозе Андроника среди многих других трясся маленький неприметный человечек. Он опасливо озирался по сторонам и мучился в сомнениях: правильно ли поступил, перейдя на службу к ветреному баловню удачи, двоюродному брату базилевса.
Маленький Олег издал первый свой крик на рассвете в пасмурное ноябрьское утро. За слюдяным окном срывался мокрый снег, дул ветер, тучи ходили над Галичем. Бурлил вспенённый недовольный Днестр, рвался тщетно из тяжких каменных оков, вздымал волну. Шумела под Горой вышедшая из берегов Луква.
Ярослав, радостный, счастливый, подхватил младенца на руки. На него уставились два серых, чуть с раскосинкой глаза, таких же, как и у Насти. Вдруг закутанный в пелёнки ребёнок дёрнулся, зашёлся в плаче, крохотное личико его исказилось, из глаз потекли слёзы.
Князь, беспомощно оглядевшись по сторонам, торопливо сунул новорожденного в руки холопок. Затем, распахнув высокие двустворчатые двери, решительно шагнул в опочивальню.
Анастасия встретила его слабой улыбкой. Утомлённая родами, она лежала на широкой постели, смотрела на него молча, с обожанием и тихой радостью.
– Сын. У нас с тобой – сын, – наконец выговорила она. – Ты сказал, назовёшь его Олегом. Олег – княжеское имя.
– Всё верно. Мой сын – княжич. Как иначе? – Ярослав развёл руками.
– Но ведь я – не княгиня. Я всего лишь полюбовница твоя.
– Не говори таких слов. Ты для меня больше, чем княгиня.
– Тогда прогони Ольгу. Зачем тебе она? Чего ты боишься? Кого? Мой отец, мои братья помогут тебе. У тебя сильная верная дружина. Не пора ли…
– Довольно! – хмурясь, оборвал её Ярослав. – Я должен устроить жизнь своих детей, Владимира и Фроси. Потом, позже…
– Я устала ждать, княже! Или твои слова о любви – лишь отговорки, и ты не собираешься рвать с Ольгой! – Анастасия едва не сорвалась в крик.
Радостного настроения у Ярослава как не бывало. Чувствовал он себя, словно меж двух огней. Как поступить ему, что теперь делать, что сказать?
Он стоял перед любимой женщиной, запутавшийся, растерянный, тупо сжимал уста, понимал, что говорить сейчас и обещать что-то было нелепо.
Буркнул, нахмурив чело:
– После потолкуем. Не время. – И, круто повернувшись, толкнул дверь.
В сенях немного остыл, постоял у окна, подумал, что, собственно, иначе и быть не могло. Начнутся обиды, ссоры, пересуды нелепые. Твёрдо знал Ярослав одно: об устройстве детей своих следовало похлопотать незамедлительно.
…Княгиня Ольга сперва, когда привёл Ярослав в княжеский терем Анастасию, не особенно горевала и злилась. В конце концов, сама тоже изменила мужу, заведя полюбовника. Многие князья и княгини жили так, лишь внешне, на людях показывая видимость семейного лада. Но когда сведала дочь Долгорукого о рождении у Анастасии сына, то сразу забеспокоилась. Как бы Ярослав не предпочёл ребёнка от наложницы её Владимиру. Не мешкая поспешила Ольга в хоромы мужа.
Она ввалилась в горницу, тяжело дыша, грузно повалилась на лавку, брезгливо отодвинула в сторону поданный челядинцем жбан с медовым квасом. Смотрела на бледное, усталое лицо Осмомысла, сидящего напротив на стольце, кривила некрасиво уста, говорила, как всегда, громко, не выдерживала, переходила на крик:
– Что, доволен?! Родила сына Настаска твоя! Ему, верно, стол галицкий передать метишь?!
– Да я вроде покуда помирать не собираюсь. И как я чадо такое малое на стол посажу? Думай сперва, чем орать тут! – огрызнулся Ярослав.
Он исподлобья недовольно глянул на высокую кику[141] Ольги, сплошь затканную розовым новгородским жемчугом.
Топилась муравленая печь. Ольга распахнула бобровый кожух, вытерла пот с чела. Резким движением сдёрнула, швырнула на стол рукавицы, заговорила по-иному:
– Бросить меня хочешь, вижу! Дак не выйдет у тя, волче! Бояре твои не хотят воевать с братьями моими! Да ты и сам боисся! – Она внезапно громко расхохоталась. – И сына своего я в обиду не дам! Слышишь, князь? Он будет на столе златокованом, а не выблядок твой! И я яко мать чад своих от твоей нелюбви оберегу! Не дам их в обиду! Кому угодно горло перегрызу, а не дам! Любого, кто на пути встанет, изведу! И тебе не позволю ни себя, ни их позорить!
– Не в ту сторону глядишь ты, Ольга, – с усмешкой спокойным голосом возразил ей Ярослав. – Ты уймись-ка давай лучше. А коли о сыне твоём речь зашла…
– И твой то сын!
– Ну, пусть и мой, – неожиданно быстро согласился с её словами Осмомысл. – Ты вот ответь мне, где он ныне? В тереме его давно не вижу. Хочешь, покажу кое-что?
– О чём глаголешь? – Ольга сразу насторожилась.
– Погоди, оденусь, сходим с тобой вдвоём в одно место. Здесь, на Горе, недалече. Полюбуешься на чадо своё. – Ярослав решительно поднялся со стольца, кликнул челядина, велел подать кафтан и шапку.
Вдвоём, не взяв с собой гридней, князь со княгиней прошли через ворота Детинца и свернули влево от шляха. Пропетляв между домами, они вскоре очутились у дверей просторной корчмы, откуда доносились громкие пьяные голоса.
– Ну вот. Пришли мы.
– Что се за вертеп?! – брезгливо поморщилась Ольга.
Ярослав резким движением распахнул дверь. В лицо ударил терпкий запах немытых тел вперемежку с ароматом жарящегося мяса.
На лавках повсюду сидели люди самого разного звания и положения. Вот отрок из молодшей дружины макал в кубок с олом вислые усы, рядом какой-то нищеброд в лохмотьях жадно обгладывал брошенную ему кость, за соседним столом веселились, обнимая бесстыжих хохочущих гулевых девок, несколько изрядно подвыпивших боярчат. И среди них… К ужасу своему, Ольга узнала сына. Владимир одной рукой сжимал наполненный мёдом ритон, а другой обнимал за тонкий стан простоволосую девицу в цветастом саяне[142]. Видно было, что княжич пьян.
– Позор экий! – только и пробормотала Ольга.
– Ну, видишь? Убедилась?! Вот оно, воспитанье твоё! Ни в чём отказа не ведал с малых лет – и во что теперь превратился твой Володенька! – зло процедил сквозь зубы Ярослав.
Он подошёл к столу, вырвал из слабой Владимировой длани ритон, швырнул его на пол и властно возгласил:
– Хватит бездельничать! Ступай за нами немедля!
– Отец! – Владимир явно струхнул. Когда же, воровато озираясь по сторонам, он заметил в середине горницы мать, то тотчас отстранил смеющуюся девицу и вскочил на ноги.
Хмель мигом вылетел у княжича из головы. Потупив очи, послушно поплёлся он вслед за родителями домой в терем.
– Вот от кого и от чего следовало бы тебе оберегать своё чадо, – выговаривал после Ольге Ярослав, когда они снова остались с глазу на глаз в горнице хором.
Пьяного Владимира уложили спать, и сон его охраняли гридни. Княгиня распорядилась, чтобы покуда княжича со двора не выпускали. Понимала она, что Ярослав во многом оказался прав. Она упустила сына, излишне избаловала его. Впрочем, князя она снова осыпала упрёками:
– Ты ведал и молчал! Ничего мне не сказал доселе! Видел, что пьёт наш сын, что с людишками худыми дружбу водит, и доволен сим был! Выходит, всё одно тебе! Права я! Настаскино отродье на стол посадить мыслишь! Тако я и думала!
– Хватит попрекать меня Настей! Сама не без греха! – прикрикнул на жену Осмомысл. – Развела тут! Что я, за каждым шагом Владимировым следить должен был?! Ну, раза два я его из этой корчмы вытаскивал с гриднями, и он меня упросил, чтоб тебе не сказывал. Боится, видно, гнева твоего. Следи за ним отныне лучше. Человека верного приставь. Да, кстати, о дружке твоём хотел я, о Глебе Зеремеиче! Кликнуть-ка велю я его сюда.
Князь позвонил в медный колокольчик и приказал двоим выросшим на пороге высоким гридням с копьями в руках немедля сыскать и привести сына Зеремея.
– Он здесь при чём?! Не трогай его! – Ольга побагровела от негодования. – Что ты задумал, змей?!
– Да не бойся ты. Хочу твоему Глебке дело одно доверить. Вот и посмотрю, на что он годен. Только под твои юбки лазить или важные дела проворить способен.
Ольга понемногу успокоилась, стихла. Сидела на лавке, подозрительно косилась на Осмомысла, который, видно, продумывал предстоящий разговор с сыном Зеремея.
Растерянный Глеб появился на пороге, бухнулся князю в ноги. Весь он содрогался от страха. Ярослав насмешливо посмотрел на Ольгу. Княгиня в негодовании хмыкнула и отвернулась.
– Встань с колен и сядь. Чай, боярский сын, не холоп! – приказал Зеремеевичу Ярослав.
Когда молодой боярчонок несмело расположился на лавке неподалёку от княгини, Ярослав продолжил:
– Давно знаешь сына нашего, княжича Владимира. Не одно лето, слыхал я, дружны вы. Вот и хочу, чтобы оказал ты ему, и мне заодно, важную услугу. Хватит игр детских, хватит по девкам вам бегать. Здоровые лбы, чай, не младени уж. Вот и думаю… пора княжичу Владимиру жену добрую сыскать.
Ольга резко повернула голову в сторону Ярослава, соболиные брови её изумлённо изогнулись в две крутые дуги.
– Что ты измыслил?! – воскликнула она.
– А то, что остепениться Владимиру пора. Иначе вовсе сопьётся в кабаках с бабами непотребными да дружками лихими. Только и будет уметь, что жёнок портить. А семья удержит его от греха и, даст Бог, на путь истинный направит.
– Тебя что-то не направила, – кольнула его с ехидной улыбкой Ольга.
– Полно препираться! Дело я говорю! – сурово прикрикнул на неё Осмомысл. – Вот что, Глеб. Дам я тебе грамоту. Поскачешь с ней в Чернигов, ко князю Святославу Всеволодовичу. Этот князь по смерти дяди своего, старого Святослава Ольговича, занял стол черниговский. Старший он ныне среди всех Ольговичей. Чад у него много. И среди них… Дочь у него есть, Болеслава. Вот её и надо за Владимира сосватать. Переписка у меня со Святославом налажена, и намекает черниговский князь о дщери своей в последнем послании. Весьма прозрачны намёки его. Вот и поезжай, Глеб. Высватай за Владимира черниговку. Будешь перед Святославом и боярами его – хвали усердно нашего княжича. И знай: если всё сделаешь, как велю, в накладе не будешь. Я верных своих слуг не забываю. И княгиня Ольга, полагаю, не обидит тебя лаской. – Он выразительно глянул на гневно фыркнувшую жену.
…Зеремеевич поклонился и ушёл, а Ярослав добавил:
– Твоего человека, Ольга, посылаю. Дружбу со Святославом крепить хочу. Важно это для всей земли нашей. А ты говоришь: Настасья. Тут дела поважнее. И, как видишь, Владимира твоего в стороне от них я не оставляю. Роскошную свадьбу ему приготовлю.
– Браком сим ты от меня откупаешься, – тотчас с презрением перебила его княгиня. – И бояр, кои супротив тебя ковы замышляют, умирить на время хочешь. Но меня не проведёшь, Ярослав. Лукав ты, ведомо то мне. Кого угодно обмануть можешь: и сына, и бояр. Не меня токмо. Ибо знаю я тебя, как облупленного. – Ольга зло рассмеялась.
– Думай, что хочешь. А Глебке заодно ещё одно порученье я дам. Княжичей молодых в роде Ольговичей немало. А у нас Фрося на выданье. Говорила мне тогда ты: за русского, мол, её отдать надо. Вот и поищем ей жениха доброго.
Ольга в ответ молча кивнула головой. Она сидела задумчивая, внезапно притихшая. Слова все были сказаны. Всё, что объединяло их сейчас, были дети. И о детях своих оба они пеклись усердно. Но кроме детей, не связывало Ярослава и Ольгу, по сути, уже ничего, всё оставалось у них в прошлом, впереди ждали их лишь ссоры, обиды, взаимные упрёки. И вражда лютая готова была вспыхнуть, прорваться бешеным огнём в любое мгновение.
Они расстались, Ольга ушла к себе, а Ярослав долго ещё сидел посреди горницы, мрачный, сомневающийся, верно ли поступает, и старающийся провидеть, чем обернётся для него в грядущем предстоящая женитьба первенца.
О проекте
О подписке