Неслись по заснеженному зимнику расписные возки. Мчались удалые тройки, звенели бубенцы, всюду раздавались песни и весёлые шутки.
Седьмицу шумно гуляла золотая галицкая молодёжь, празднуя свадьбу шестнадцатилетнего княжича Владимира. Вздымались ввысь наполненные хмельными медами чары, говорились здравицы, слепцы-гусляры, ударяя по яровчатым струнам, возглашали славу князю Ярославу. Хорош, молод и красив был юный Владимир. Приоделся, кафтан весь заткан золотом, широкий пояс украшают драгоценные самоцветы, на востроносых сафьяновых сапогах тоже сверкают каменья. Под стать жениху и юная Болеслава Святославна – не поскупился владетель Чернигова, богатое приданое дал за дочерью. Тут и посуда чермная, и шкурки соболей, и шубы горностаевые и песцовые, и платья из парчи, и кони резвые, с богато расшитыми сёдлами. Сама невеста на фоне всего этого великолепия казалась Ярославу маленькой, словно бы случайно попавшей на взрослый пир и свадьбу девочкой. Испуганно косила она по сторонам своими большими глазками цвета перезрелой черешни, то и дело поправляла на голове цветастый убрус. Беспомощная, жалкая, напоминала она Осмомыслу загнанную в капкан мышку. Воистину, мышка. И носик такой остренький, и над верхней губой пушок, как у подростка.
«Полюбит ли её Владимир? – с сомнением думал князь, тихо вздыхая. – Привяжет ли она его к себе, или так и будет беспутный Ольгин сын шастать по кабакам да по гулевым девкам?»
Почему-то жалко становилось ему эту девочку. Наверное, иного жениха была достойна дочь Святослава Черниговского. Впрочем, она далеко не красавица. Да и о чём теперь рассуждать? Вспомнил Ярослав, как сам он женился на Ольге. Неприятно становилось, тяжко на душе от воспоминаний тех.
«Что тут поделать? Всем нам, князьям, такая участь выпадает. Не тех к алтарю ведём, которых любим», – пронеслось в голове.
С трудом отбросив прочь невесёлые думы свои, поднял Осмомысл очередной кубок. Говорил о дружбе, о союзе Галича с Черниговом, о том, что все они, и галичане, и черниговцы – русичи, а стало быть, родичи, у всех единая молвь.
За дружбу пили охотно, вспоминали, как вместе Ярослав и нынешний властитель Черниговской земли ратоборствовали против Давидовича, как брали Киев, как стояли полки их под Вщижем и Вырью. Было о чём потолковать с посланными Святославом боярами. Но то после – пока же гремело в горницах веселье, в стороне оставались высокие помыслы и дела, и хотелось, пусть хоть ненадолго, отвлечься от нудных повседневных забот, от тревог и тягостных сомнений.
…Владимир пришёл к отцу вечером. Хмурый, угрюмый, он капризно кривил уста и с обидой выговаривал:
– И кого же ты мне, отче, высватал?! Уродину какую-то! Да она… Ничё в ей нету! Ни ума, ни красоты! Дура позлащённая! Одно, что черниговская княжна! Что, невесту добрую не судьба сыскать мне было?! Глебку уж я отругал, на глаза попадаться боится! А что Глебка?! Ты ить ему повелел! Святослав зато, верно, рад-радёшенек! Обхитрил, объегорил нас с тобою! Яко купец лукавый, толкнул за великую цену товар худой!
– Что мелешь?! – зло прикрикнул на него, не сдержавшись, Осмомысл. – Да я тебе лучшую во всей Руси княжну нашёл. Самый товар дорогой. И если ты, Владимир, правильно тем богатством, что мы с матерью тебе приобрели, распорядишься, то, поверь, многого в земной нашей жизни достичь сумеешь. Всё у тебя будет – и стол княжой добрый, и союзники сильные. Постарались родители твои, подумали о будущем твоём. Тесть твой отныне опорой тебе в любом деле станет. Ибо какой родитель дщерь свою не любит!
– Да не люба она мне, понимаешь, не люба! – Владимир аж взвыл от досады и негодования.
– Замолчи ты! Ишь, раскапризничался тут! Не малое дитя, чай. Разуметь должен, что к чему! – словно плетью, ожёг его гневом Осмомысл.
Владимир как-то сразу обмяк, повалился на лавку, притих. Посидел какое-то время молча, раздумчиво поглядел на сурового отца, на топящуюся печь. Затем вдруг вскочил резко, бросился за дверь, метнулся в тёмный переход, туда, откуда доносился шум продолжающегося пира.
– Ненавижу, ненавижу всех вас! – шептал он, вздрагивая от негодования. – Что отец, что мать, что Святослав, что Глеб – все вы супротив меня! Вам лишь бы выгода была! А мне как с ею жить, с нелюбимой?
Был порыв отчаяния, ярости, злости. Владимир выбежал на крыльцо. Слёзы застилали глаза. Он влез на послушно подведённого челядином каракового скакуна, хотел уж было ударить боднями, но чья-то сильная рука резко ухватила поводья.
– Охолонь, княжич! – увидел он перед собой строгое спокойное лицо боярина Коснятина.
И сразу подумалось: «Вот он, он один поймёт, поддержит, успокоит!» Послушно, как мальчишка нашкодивший и кающийся, сполз Владимир с седла наземь. Коснятин Серославич ласково положил длань ему на вздрагивающее от рыданий плечо, заговорил мягко, вполголоса:
– Всё к добру, княжич, идёт. Разумею: тяжко оно! Невеста твоя, яко мышь дохлая! И откель этакую и выволок, из какой бретьяницы папаша ейный! Ну да ничё, ничё, княжич! Сдюжим! Ты, главное, не робей! И не сокрушайся такожде! Вборзе час наш пробьёт!
И Владимир, чуя поддержку опытного боярина, доверчиво прижимался к его груди и, рыдая, шептал:
– Верно, верно баишь, Серославич! Слёзы нонешние сторицей окупятся!
Отчаяние в душе юнца схлынуло, уступив место решимости. Подбадриваемый Коснятином, Владимир воротился в хоромы. И потекла жизнь прежней чередой, на первый взгляд, размеренно и спокойно. Но так только казалось.
Медленно трусил по киевскому Подолу гнедой рысак. Чуть покачиваясь в седле, Избигнев глядел по сторонам. Вроде тот же стольный град, что и раньше, те же соборы золотятся в выси, те же богатые хоромы боярские кичливо высовываются из-за оград, тот же шум царит на торгу. Но что-то неуловимое, не понятое, такое, что и словами-то не передать, менялось, что-то исчезало в жизни гордого Киева, матери русских городов. И всякому приезжему путнику становился он чужим, холодом веяло от всей этой красоты, от золота, киновари, узорочья, от расписных возков и ладей под алыми ветрилами[143]. Почему-то раньше такого ощущения не было, стольный был «своим», дальним, но таким же русским городом, как родной Свиноград, как Перемышль или Владимир. Что же случилось, почему тревога, грусть и горечь гложат душу, едва только копыто коня ступило на дощатый настил улицы?
Своего состояния Избигнев сам не мог понять. Пытался рассуждать про себя, но только пожимал плечами и… по-прежнему не понимал ничего. Ну, помер прошлым летом на пути из Смоленска старый, ветхий летами великий князь Ростислав Мстиславич, ну, замутилась было земля Киевская, дак вборзе Мстислав Волынский с галицкой помощью отодвинул посторонь дядей и прочих ненасытных родичей. Всем определил волости, умирил кого словом, а кого и угрозою. В Новгород послал на княженье старшего своего сына – Романа, не обделил и двоюродников своих. Давид Ростиславич получил из рук его Вышгород, брат же его Рюрик сел в Овруче, в древней земле древлян. После ходил Мстислав во главе рати союзных князей далеко в степь, на Орель[144], бил в пух и прах половецкие орды, очищал путь торговым судам в греки. Силён стал бывший волынский владетель, ему завидовали, перед ним склоняли головы, им восхищались.
Вроде бы и союз прежний с Галичем был у Мстислава крепок. Дружины галицкие водил на половцев вместе с иными служивый князь Святополк Юрьевич, показали в боях со степняками галичане дерзость и отвагу настоящих героев. Но всё одно – тяжесть какая-то висела на сердце у Ивачича.
Ещё более усилилась тревога его, когда постучался он в ворота дома старинного приятеля своего – Нестора Бориславича. Встретил его у врат некий незнакомый служка в монашеской рясе, долго подозрительно осматривал, вопрошал, кто и откуда. После, кое-как сопроводив в сени, отмолвил на вопрос, где хозяин:
– Лихо у нас. Боярин Нестор с братом Петром в Вышгород утекли. Нощью, тайно. Размолвка у их вышла со князем Мстиславом. Обвинил князь боярина, будто табун увёл тот у его и клейма свои на коней поставил. Да токмо лжа всё. Оговорили Нестора Бориславича вороги. А ты, баишь, дружен с им был? Дак вот те совет мой: езжай с Киева подобру-поздорову. Смута у нас вызревает. Недовольны князи и бояре самовластьем Мстиславовым. Крут он.
Сильно встревожил Избигнева рассказ служки. Поспешил он к себе на Копырёв конец, в новый свой терем. Подъезжая, невольно залюбовался красотой места и серокаменной башней над кровлями теремов. Да, разжился он. И как не хотелось бросать всю эту красоту, почитай, своими же трудами и созданную!
Ингреда не разделяла опасений и беспокойства Ивачича. Пожав плечами, сказала она ему:
– Что князь с Бориславичем не поделил, то его дело. Нам с тобой ничего не угрожает. С Галичем князь Мстислав будет прежний союз иметь. Неглуп он. И что мне бояться? Мать Мстислава, княгиня Рикса, меня с малых лет растила. Почти родная я им всем.
Мало-помалу Избигнев успокоился, улеглись в душе его тревоги и сомнения. Подумалось, что, воистину, Ингреда права. Как жили, так и будут они жить. Будут приезжать сюда, в стольный, останавливаться надолго, будет он здесь отдыхать от перипетий княжеской службы. Сейчас же ему надо было возвращаться в Галич. Ингреда с сыном останутся в Киеве до лета. А там ждут их новые заботы, новые великие и малые дела. В Свинограде тоже мыслил Ивачич обновить старые хоромы. Как-никак княжой муж.
…Поутру, отоспавшись, выехал Избигнев по знакомой дороге в Галич. Заканчивался февраль, снег начинал таять, и он торопился, стараясь успеть до распутицы. Недолог путь, а подгонять приходилось резвого скакуна. Внизу, под копытами местами стояли лужи, снег превращался в грязное месиво. Конь тяжело дышал, выпуская в воздух клубы пара.
Но вот осталось позади Межибожье, посверкал свинцом церковных куполов шумный людный Теребовль, и маячат уже впереди за гладью Днестра и широким мостом строения Галича. Близит конец пути.
…Снова, как и много раз ранее, поутру Избигнев сидел на лавке в княжеской палате напротив Ярослава. Говорили о многом: о походе на половцев, о недовольстве князей Мстиславом, о Несторе и его брате.
Снова закрадывалось в душу Ивачича давешнее беспокойство. Не таясь, он поведал о мыслях и чувствах своих князю. Осмомысл хмурился, отводил взор в сторону, молчал, словно примериваясь и прикидывая, как быть. Наконец промолвил твёрдо:
– Союз с Мстиславом рушить не буду, роту[145] не преступлю. Ведомо мне: ведут князья речи крамольные против Изяславича. Исподволь смуту сеют. Ко мне тоже посылали. Так вот: я им в этих злых делах не товарищ. Мы, галичане, на своих рубежах стоим, чужого нам не надо. А как со Владимиром Мачешичем, стрыем[146] Мстиславовым, дружбу водить, ты, Избигнев, помнишь, надеюсь. Вертляв он, от одного князя к другому бегает. И предаёт всех и вся. И многие такие, не один Владимир. Ну да довольно о них. Покуда ты в Киеве был, приезжали ко мне из Северы[147] бояре. Фросю сватают за князя Игоря, сына Святослава Ольговича покойного. Поразмыслил я, прикинул, что да как, и дал согласие. Об Игоре молва добрая идёт. Осьмнадцать лет парню, а уже на рати себя показал, половцев сёк. И, говорят, статен, собою пригож. Одно слово: добр молодец. Ударили мы по рукам.
«Вот как, выходит. Фросю, значит, устраиваешь… И что тогда? Как со княгиней Ольгой быти?» – Избигнев промолчал, но уставился на Осмомысла вопросительно.
Князь, заметив его выразительный взгляд, грустно усмехнулся и тотчас перевёл разговор на другое.
– Владимир совсем от рук отбился, – пожаловался он. – На княжну Болеславу и глядеть не желает, всё по кабакам пропадает, с бабами непристойными водится. Тако вот. Уж и не знаю, как управу на него найти. Жалко Святославну, конечно… А Ольг мой растёт. Уже и ходит, и говорит. Одна радость. – Лицо Ярослава внезапно просияло.
Обо всём забывал он, когда заходила речь о Насте и сыне. Ради них двоих готов он был на что угодно. Ольга и Владимир – да, они были, жили, существовали где-то рядом, но становились они лишними, чужими, ненужными в жизни его. Понимал, что поступает неправедно, что беду может навлечь на Галицкую землю, и потому ждал, не решался на открытый разрыв. Ждал… неведомо чего и зачем.
…Тревога Избигнева после беседы с князем лишь возросла. Выходит, и здесь, в Галиче, небезопасно теперь. Уже подумывал он, как бы поскорее съездить ему в Киев да привезти в родной Свиноград жену и сына, как вдруг среди ночи постучали ему в окно. По терему засновала, забегала челядь. Во дворе вершник на запаленном скакуне коротко сообщил:
– Рати суздальские ворвались в Киев! Жгут, грабят! Князь Мстислав на Волынь ушёл! Разор и насилье в стольном!
Избигнев в ужасе застыл на ступенях крыльца.
О проекте
О подписке