Глава 2. На улице – 1.

Очутившись в коридоре, Сергей Мещеряков изучил визитку, которую психолог вручил им в самом начале встречи. Потом хмыкнул, взглянул на жену.

– Вика!

Она обернулась. Он развернул визитку к ней лицевой стороной, загадочно ухмыляясь.

– Виктор Петрович Петров,– прокомментировал он, понизив голос – на тот случай, если Виктор Петрович Петров прильнул к двери изнутри и подслушивает.– Его батя был Петя Петров.

– Главное, что он сам не Петя Петров,– парировала Вероника.– И это сейчас самый актуальный вопрос.

– Да ладно, я просто разрядить,– обиделся Сергей, что шутку не оценили. Игорь, правда, оценил, но не подал вида. Ему вообще нравились шутки отца. Они были трехкопеечными и без выкрутасов. Маме – непонятно, нравились или нет, но она часто эти шутки троллила. Порой весьма тонко, так что отец терялся. Мама в этом плане имела куда более изощренные мозги. Как вот десятью минутами ранее, когда Петров разглагольствовал о ритмах и теориях. Отец явно «повелся», а мама вмиг раскусила эти танцы с бубном. Впрочем, Игорь надеялся, что психолог этот знает гораздо больше, чем выдал на первой встрече. У него создалось такое впечатление. В Петрове виделся потенциал. А еще Игорю показалось, что Петров – не докапывальщик. Поэтому он согласился на эти сеансы. Хотя, можно подумать, у него был какой-то выбор.

Обиды отца на мать были столь же грошовыми и длились пару секунд, после чего он все забывал. Родители пошли на ресепшен, оформлять бумаги и вносить соответствующую плату – Игорь в финансово-деловых вопросах не участвовал. Он стянул бахилы и встал сбоку от входной стеклянной двери. Солнце снаружи лилось неистово, внутри холодили кондеры. Игорь любил лето, любил солнце. Солнце и жара ассоциировались с относительной свободой и счастьем, что бы ни значили эти слова на самом деле.

Мимо прошли женщина и девочка, чуть младше него, держась за руки. Игорь не смотрел на них, он вообще избегал смотреть на кого бы то ни было, но с некоторых пор его «боковые» чувства приобрели феноменальную силу. Он видел все вокруг, замечал каждую деталь, глядя в одну точку – в окно, или в пол, или на свои руки, или под ноги,– он на самом деле контролировал все 360 градусов вокруг себя. Он слышал и впитывал каждое слово, выглядя спящим с открытым ртом. Он ловил кожей взгляды, чувствовал по изменению воздуха близкое движение – в его сторону или от него; он предугадывал каждый шаг. Он не смотрел на проходящих мимо маму с дочкой, но он точно знал, что те пялятся. Что ж, это понятно, сегодня он – гвоздь программы. Успокаивало лишь то, что он знал и другое: смотрят – не на него. Смотрят – на фингал. Его самого не видят за фингалом, не видят Игоря Мещерякова. И хоть взгляды коробили, будь его воля, он наносил бы себе фингалы по утрам специальной краской. Потому что во всех других случаях взгляды в его сторону не предвещали ничего хорошего. Вернее, в 99% других случаев. Потому как что-то случилось однажды. И не только то, что он начал ходить во сне.

Они вышли из клиники и двинулись к стоянке, где их ждал синий Хендай I10. Расстояние преодолевали молча, как партизаны в тылу. Игоря всегда прикалывало, как они идут втроем, когда втроем. Отец шел впереди, как гусак, он всегда торопился и ничего не успевал. Мама демонстративно сохраняла хладнокровие и отказывалась подстраиваться под его ритм, поэтому телепалась сзади. Игорь же, в стремлении угодить обоим, болтался в промежутке, то ускоряясь, то сбавляя темп.

В машине отец спросил:

– Ну что ты думаешь?

– Про сына Петра?– уточнила мама.

– Ну…

– Он – молодец,– сказала она равнодушно. – Начал давать советы только после того, как раскрутил нас на сеансы. А пока не раскрутил, давал лекцию про ритмы, которая нам очень поможет в жизни.

– Так-то да…– Отец обескураженно положил руки на руль и взглянул сквозь ветровое стекло.– Думаешь, фигня все? Развод очередной?

– Вряд ли развод,– сказала мама.– Его хвалят. В интернете у него рейтинг 4,9 из пяти. Может, конечно, сам накрутил себе… Но его знают люди. На работе одна сотрудница к нему дочку свою водила, он ее от энуреза вылечил.

– Понятно…

Игорь, слушая разговор, открыл боковое окно. В машине имелся кондер, но тот на днях крякнул, а у отца пока не было времени сгонять в мастерскую. Как назло, сегодня с утра жара усилилась.

– Слушай, я так и не понял последнюю фишку,– сказал отец.– Что значит – все изменилось, потому что начали об этом говорить?

– Всего лишь очередная теория,– отозвалась мама.– Феномен Баадера какого-то там, если я правильно помню. Суть в том, что если начинаешь говорить о том, чего нет, то это потом начинает случаться. Не обязательно с тобой, может, с соседом, или в газете прочтешь. Но где-то случится.

– Так он и начал об этом говорить! Петров! О лунатиках-преступниках. Получается, это он будет виноват, если что?

– Да, Сергей,– ровно и без эмоций ответила мама.– Он будет виноват, если что.

Отец покосился на нее и промолчал. Игорь стиснул зубы, чтобы не улыбнуться. Что ж, мамин юмор ему тоже нравился, хоть он и был своеобразный. Ему часто казалось, что достойно оценить этот юмор может только он сам. Он взглянул на зеркальце и внезапно наткнулся на мамин спокойный взгляд.

– Игорь, прикрой окно. Сейчас поедем, тебя может продуть. Надо оно тебе?

– Да ладно, брось ты!– Отец завел двигатель.– Жарень такая, какой продуть.– Однако Игорь уже послушно нажал на кнопку автоматического управления.

– Именно поэтому,– сказала мама. – Он потный, и сквозняк. Кондер лучше наладь.

– Налажу. Руки не доходят.

– Надо продуктов купить,– напомнила мама.– Впереди на углу Пятерочка, давай туда.

Отец послушно двинул машину.

Игорь любил пассивную езду. Если уж продолжать говорить о ритмах, то пассивность – это как раз его частота; всегда была. Ну, по крайней мере, насколько он помнил. А помнил он не сказать, чтобы особо много. Вернее: мало чему из того, что он помнил, он мог доверять. И в ложную память и в эффект Манделы он не верил. Это просто корректировка. Кто-то корректировал его память. Кто-то корректировал память всех.

Он любил пассивное наблюдение. Если бы ему предложили стать частью матрицы – лежать себе в барокамере, подключенной к мировому компу,– он бы счел, что он достиг дверей рая. Ранее – он знал! – люди, подобные ему, мечтали оказаться на необитаемом острове. Вдали от людей. Вдали от докапывальщиков. Либо, наиболее продвинутные,– пионерами на вновь открытой планете. Для современного человека все это – кислые способы, однако в прошлом люди ничего не знали о компьютерах и о клиповом мышлении, и одиночество в их случае решало большинство проблем. Сейчас же необитаемые острова и планеты не подойдут. От своих клиповых мозгов не убежишь. Только матрица. Такие дела.

Во время семейных поездок наслаждение Игоря было устойчиво-прерывистым, как азбука Морзе. Не ритмичным ни с какой стороны. Если у него был выбор – ехать или сидеть дома,– он однозначно тянул руку за «дом». Семейные поездки подразумевали, что их в салоне будет трое. Замкнутость пространства создавала все условия для докапывания, и мама разворачивала интенсивную деятельность. Она была докапывальщицей, она стала докапывальщицей с некоторых пор, и тут уж ничего не поделать. Машину она не водила, хотя права у нее имелись, просто не хотела. Так, круги иногда нарезала вокруг квартала, чтобы совсем не потерять навыки. Так что мама сидела на пассажирском сиденье и раскрывала ему, Игорю, всю философию про будущее. Его, Игоря, будущее.

Иногда ему казалось, что он уже в матрице. Иначе как объяснить тот факт, что он по жизни спотыкается только о тех людей, кто озабочен его будущим. Речь о взрослых, ровесники не в счет. Есть исключение – дядя Радик, папин друг, которому плевать на его будущее, а также на будущее всего человечества и Вселенной в целом, если у него самого сохранится курево и карты. Все остальные – они были очень обеспокоены. Большинство учителей, если не все. Тренер по дзюдо. Друзья родителей. Сами родители. Случайные прохожие – таки да, были такие случаи, и далеко не один. Что-то там присутствовало, в будущем, о чем нельзя сказать прямо, только окольно, намеками, отговорками и страшилками. Думай о будущем, Игорь, говорили они. Ну какого рожна ты опять филонишь от тренировок, это же для твоего будущего, говорили они. Игорь, опять четверть с тройками закончил, совсем о будущем не думаешь, говорили они. Игорь, ты опять витаешь в облаках, соберись, подумай о своем будущем, говорили они. Что это, если не компьютерная программа? Живые люди не могут так себя вести. Живые люди анализируют происходящее и себя самих. Живые люди меняются согласно реалиям. Если они понимают бессмысленность и бесперспективность долбежки про будущее, они перестают заниматься долбежкой про будущее. А принимаются заниматься другими долбежками. Про прошлое, например. Как-то так.

Вдвоем с отцом ехать было прикольнее. Раньше батя часто брал Игоря с собой по делам – просто так, за компанию. Отец занимался установкой пластиковых окон (в этом Петров угодил точно в цель). У него имелось собственное, давно сформированное ИП, и лично он, конечно, монтаж не производил, на то были штатные работники. Но замеры снимать он всегда ездил лично.

– Первое впечатление, Игорюнь,– объяснял он.– Есть первое впечатление по телефону, и первое впечатление от личной встречи. Они все решают. Снимать замеры – это бесплатная услуга на рынке, и клиент может позвать десять таких кентов, как я. И нужно оказаться лучшим кентом среди всех остальных кентов, чтобы тот перезвонил и заказал. Так что я никому не доверяю ездить к клиентосам на первую встречу. И трубки сам снимаю.

Иногда отец молчал всю дорогу, и Игоря это, конечно же, не напрягало,– напротив. Он погружался в пейзажи, проплывающие мимо. И хотя это был родной городок, где давно можно гулять с закрытыми глазами, настолько все было знакомым, Игорю все равно нравилось смотреть. Картины за стеклом успокаивали его клиповый мозг. Они текли – величаво и размеренно. И конечно же, стекло было опущено до упора. Никаких простуд. Мамы рядом нет. Будущее – под угрозой.

Он ловил лицом встречные токи воздуха. Ловил запахи – иногда приятные, но по большей части – нет. Ловил нити своих мыслей, которых у него было на сотню калейдоскопов. Думать он любил примерно так же, как читать. Даже во сне он думал. Часто он ловил себя на том, что просыпается и продолжает анализировать какую-то проблему, которую начал разбирать во сне. Иногда ему казалось, что он перестает понимать, где сон, а где явь, все сливается в сплошную стену дождя. Немудрено, что он с приветом, и бродит по ночам, как бабайка, попутно долбясь о пол и стены.

Отец был докапывальщиком более низкого порядка, чем мама. А в отсутствие поблизости мамы вообще забывал о своих функциях, и начинал вести себя как живой человек, каким-то образом улизнувший из матрицы. Больше всего отец любил рассказывать истории. Ему было в кого – бабушка Игоря была знатной рассказчицей. Была… Сейчас ее нет уже, как и деда, но она жива – такая вот матрица. Потому как живы ее истории, которые она рассказывала Игорьку, а значит – жива какая-то ее часть.

Но и отец не терял лица. Оказался достойным продолжателем рода. Дома Игорь с отцом почти не общались: тот убегал чуть свет, возвращался поздно. Обычно, за исключением выходных и каникул, посидеть допоздна Игорю выпадало редко – мама блюла. Так что отца он почти и не видел. В редкий выходной отец тупо залипал на смартфон. Его не дергала даже мама, не говоря об Игоре. Все прекрасно понимали, что отец вымотался. Ему нужно отдохнуть.

Общение приходилось как раз на салон автомобиля. Истории отца Игоря завораживали, порой почти так же, как истории бабушки. Они были… ненавязчивыми. В них отсутствовало докапывание в любой его форме, истории отца не требовали от Игоря вообще никакой реакции, как подчас требуют истории, рассказанные каким-нибудь словоохотливым пнем. Как-то: смеяться в нужном месте, качать головой в нужном месте, восхищаться в нужном месте, поддакивать в нужном месте, чувствуя на себе взгляды словоохотливого пня, взывающие к твоей реакции. Истории отца ничего не требовали. Они… струились.

– Прикинь, Игорюня, я в семь лет стал знаменитым, хоть мне и не поверил никто. Да я и сам сейчас не верю. Хех. Мы тогда в Москву двинули, я и мать с отцом. Так, урывками помню. Ну побродили по центру, помню. Даже не саму Красную Площадь, а подход к ней. ЦУМ помню, потому что там предки долго рылись, а я чуть не уснул. Метро помню. Потом поехали куда-то. Куда – не помню, куда-нибудь на периферию. Вылезли из метро, увидели киоск с мороженым, решили мороженого схавать. Там два мужика крайними были в очереди, ну мы заняли за ними, стоим. Одного мужика вообще не помню, а второго – да. Даже не его самого, а усы его помню. Усы мне понравились, я подумал, что прикольные. На самом деле, фиг знает, усы как усы, просто я шкет тогда был…

Мужик увидел, что я на него пялюсь, подмигнул и «козу» показал. Ну и я начал чего-то к нему цепляться, заигрывать с ним. И, помню, друган его подключился, мы поприкалывались, потом они с родителями разговорились, пока очередь ждали. А потом какая-то тетка подошла со стороны. Я так и не знаю до сих пор, с ними она была, или просто тетка с улицы, и попросила разрешить ей нас сфоткать. Я тогда даже не задался вопросом – а на фига нас фоткать? Я почему-то подумал, что эта тетка с нами в поезде в Москву ехала, а теперь случайно встретила и решила сфоткать нас. Прикинь! В Москве типа случайно встретила!

Ну в общем сфоткала она нас, а потом мы мороженку купили и разбежались. А через несколько месяцев бабушка притащила домой «Комсомольскую правду» и ткнула мне в нос первую страницу. И я сразу же вспомнил усатого, это тех двух мужиков тетка фоткала, не нас совсем, нас там и не было на снимке. Но кое-что было, в этом и весь прикол! Рука моя. Рука попала в кадр, я свою руку сразу же узнал. Рука попала, а весь остальной я – нет. Я даже помню разревелся. И как доказать пацанам, что это я и есть, у меня на руке ни шрамов, ни часов, ни браслета, ни фига? А доказывать было чего. Потому как те два мужика в очереди – это Толя Соловьев и Саня Баландин, космонавты. А их фото сделали как раз перед тем, как они отправились на станцию «Мир» в 1990 году.

– А где сейчас эта газета?– спрашивал Игорь.

Отец обреченно махал рукой.

– Сгорела через пять лет. В соседнем подъезде у дяди Вовы пожар был. И на нас перекинулось. Как раз на родительскую комнату, где та вырезка из газеты лежала. Там тоже все сгорело. Вообще, подозрительный пожар был, я тебе не рассказывал разве?– И тут же, без перехода, начинала струиться новая история.

Особая, почтительная область была посвящена деревенскому фольклору. Прабабушка Игоря жила в деревне в 30 км от города, и отец с дедом и бабушкой часто там зависали, особенно летом. Добирались на дедовском Урале с люлькой, этот мотик застиг и сам Игорь. Только во времена Игоря Урал уже подрастерял свою мощь и все больше пылился в металлическом гараже за домом. Но пару раз, когда дед выкатывал мотоцикл, чтобы дать, по его выражению, просраться, Игорь получил свою порцию кайфа. Воспоминания об этих поездках он берег пуще, чем собственную жизнь. Потому что в этих воспоминаниях сохранялась жизнь чужая, жизнь деда. Пока жива память, дед тоже жив.

Тем более, Игорь уже давно удостоверился, что в его памяти кто-то бесцеремонно копается и вырезает куски. Все, что он мог, – вцепиться в самые ключевые воспоминания, чтобы самому не превратиться в Летучий Голландец.