Униженная гордость Бухарчика, искавшая хоть какой-то выход, взорвалась, как пар в котле без клапана. Он швырнул свою ношу на землю, пыль столбом встала в предвечернем воздухе.

– Молчать, падаль! – рявкнул он, выплевывая слова. Лицо его побагровело. – Это не скарб! Это орудия культурной революции, блядь! Вы, сопляки безмозглые, ничего не смыслите! В ваши годы мы в «Орленке» идеалами дышали! Огонь в груди! А вы? Твари! Пороки! Разложение! Распад! – Он выкрикивал слова, как заклинания.

Парень с синяком усмехнулся. Усмешка была не глупой, а усталой, знающей цену словам. Он не стал кричать в ответ.

– Лагерь «Орленок»? – переспросил он с преувеличенным удивлением. – Та развалюха за поселком? Там теперь бомжи ширяются да стеклотару собирают. Твои идеалы? – Он отхлебнул из бутылки, смакуя момент. – Тебе, дед, водку жрать да под забором спать, а не впаривать нам сказки про светлое прошлое. Какие нахуй идеалы? Чтоб как ты – алкаш без дома? Или как он? – Он кивнул на Броневика, стоявшего с побелевшим лицом. – Умные книжки читать да в дерьме жить? Идеалы вонючего подвала?

Броневик, задетая интеллектуальная гордость которого перевесила страх, шагнул вперед, тряся сухим кулаком.

– Вы – типичный продукт системы! – закричал он, голос его дрожал от негодования. – Вас зомбировала буржуазная масс-культура! Гедонизм! Вы слепы к корням вашего положения! Вас эксплуатируют, отчуждают от плодов труда! Вам нужна не водка, а революция сознания! Пробуждение классового инстинкта!

– Революция? – перебил его другой гопник, тощий, с прыщавой кожей и гримасой, полной озлобленной насмешки. Он говорил резко, как стеклорез. – Это как у вас, умников, в девяносто первом? Когда все развалили к чертовой матери? Завод, где батя работал – закрыли. «Рынок», говорят. А рынок этот – для кого? Для дяди Рашида, у которого три ларька и «мерседес»? Или для тебя, с твоим пиздежем про революцию? – Он плюнул на землю, точно в сердце аргумента Броневика. – Батя говорит, раньше хоть работа была. Стабильность. А теперь? Шарашкины конторы, обман да «самозанятость». Вы революцию замутили, а жить лучше не стало. Хуже. Где завод? Где работа? Где эта ваша светлая жизнь после революции? В подвале?

– Капитализм! – попытался вставить Броневик, чувствуя, как почва уходит из-под ног. – Он навязывает вам ложные идеалы! Консьюмеризм! Вы гонитесь за вещами вместо…

– Че? – парень с синяком нарочито переспросил, артистично приставив ладонь к уху. – Не неси чушь, очкарик. Ценности? – Он протянул слово с убийственной иронией. – У меня ценность – чтоб мать не орала, что я дармоед. Чтоб на новые штиблеты хватило, а не на эти. – Он пнул землю своей поношенной кроссовкой. – Чтоб пива на вечер купить. А твои идеалы… Лагеря… Знамена… – Он окинул их группу долгим, презрительным взглядом, от ободранных ботинок Шаланды до засаленного пиджака Броневика, от синяка на роже Бухарчика до ящика с хламом. – Вы сами-то как живете? В развалюхе? По помойкам шарите? Вот она, ваша революция. – Он сделал мелкий, презрительный жест пальцами. – Пшик. Идиоты вы. Не революционеры, а клоуны. Цирк уехал, а вы остались.

Эти слова, обрубленные, грубые, но несущие в себе страшную, неприкрытую правду бытия, попали в цель – они разорвали последние покровы самообмана. Бухарчик увидел себя. Не трибуна революции, а пьяное, опухшее чудовище в грязной одежде, воющее о прошлом, которое, возможно, было лишь миражом его пьяного сознания. Он увидел жалкий хлам, который они тащили как святыню. Его лицо сначала побелело, затем налилось темно-багровой кровью. Идеологический спор был проигран, растоптан, развеян как дым. Оставалось только животное, слепое, позорное бешенство.

– Суки! Мразь! Да как вы смеете?! – Его рев был нечеловеческим, сплавом ярости, стыда, отчаяния и боли. Он не пошел, а рухнул на гопника, как подкошенный бык, забыв о возрасте, о весе, о реальности.

Исход был предрешен. Неловкий, пьяный удар Бухарчика легко парировали. Два точных, молниеносных удара в корпус – и он согнулся, захлебываясь воздухом, рухнув на колени. Броневика отпихнули, как назойливую муху. Он упал навзничь, очки разлетелись хрустальными брызгами. Шаланда инстинктивно замахнулся палкой, но его костлявую руку легко отвели, вырвав палку. Старик пошатнулся, едва не упав. Давид, не раздумывая, отпрыгнул в сторону, в тень гаража, прижимая к груди свою синюю флейту. Гопники, не смеясь уже, а с холодной, деловой жестокостью, принялись за работу. Это было не избиение, а казнь символов.

Ящик с усилителем и магнитофоном перевернули и методично, тяжелыми подошвами, превратили в груду пластика, стекла и исковерканного металла. Звон был коротким, финальным.

Микрофонную стойку сломали пополам о колено – сухой треск.

Гитару Броневика вырвали из его слабых, цепляющихся рук и с размаху швырнули о бетонную стену гаража. Дека треснула с жалобным, музыкальным звоном.

Барабаны Шаланды распинали в разные стороны, погнув обод малого, раздавив пластик большого тома. Металл глухо застонал.

Флейту Давида даже не тронули – дешевая пластмасса не стоила усилий. Она была нелепой в этом контексте разрушения.

– Вот вам и ваша революция, деды, – бросил гопник, глядя на кучу мусора, которая еще утром была их надеждой. Он плюнул на нее, смачно, с презрением. – На помойку ее. Как и вас. – Повернулся и пошел, не оглядываясь. Остальные последовали за ним, их фигуры растворились в сумерках. Гогота не звучало. Была только тяжелая тишина исполненного приговора.

Группа «Красная Сперма» стояла среди руин, не амбиций – иллюзий. Бухарчик, сидя на земле, держался за бок, каждый вдох давался со стоном. Кровь из разбитой губы стекала по подбородку, капая на грязную куртку. Он смотрел на сломанный микрофон, валявшийся в пыли, потом на уходящие тени гопников, потом глянул на своих друзей. Броневик ползал на четвереньках, ощупывая землю в поисках осколков очков, его лицо было бледным и потерянным. Шаланда стоял, опираясь на стену гаража, его глаза были закрыты, дыхание прерывисто. Давид подошел к нему, молча предложив опору. В сердце Бухарчика горело не только непонимание и злоба – там была и пустота.

– Маргиналы… – прохрипел он наконец, вытирая кровь рукавом. Голос был сиплым, разбитым. – Социальное дно… Грязь… Система их… вышвырнула на обочину… как и нас… – Он сделал паузу, глотая воздух. – Только они… они в этой грязи утонули. Смирились. Ничего святого… Ничего чистого… Только пиво да шмотки… – Он плюнул кровавой слюной. – Вот оно… лицо врага… Не буржуи с золотыми унитазами… Враг… здесь. Внизу. В грязи нашей же… разрухи… И мы… мы почти там же… – Он попытался выпрямиться, превозмогая боль. – Но у нас была Идея чистой правды! Они… они ее боялись! Потому и сломали! Боятся и будут бояться!

Он умолк. Его последние слова повисли в наступившей темноте. Где-то в глубине гаражного массива завыла сирена – то ли полицейская, то ли пожарная. Холодная, тяжелая капля дождя упала ему на лоб. Потом вторая. Начинался дождь. Идея лежала у его ног грудой обмякшего металла и облезлого пластика – мертвая, лишённая смысла. «Pioner Lager» так и не был записан. Но записалась другая правда. Они записали правду. О себе. О стране. О гибели. И она звучала громче любого реквиема. Звучала тишиной после погрома, стоном Бухарчика и мерным стуком дождевых капель по разбитому корпусу магнитофона.

ГЛАВА 2. Красная ртуть

Встань, раб кредитов, сбрось ярмо!

Твои кумиры – дерьмо и тлен!

Их золотые унитазы – наш позор!

Мы – красная ртуть, мы взорвем их трон!

1

Караул сменился. Ушел сладковато-гнилостный дух подвала, приглушилась въевшаяся пыль и смрад портвейна. Теперь в сквоте, который они с упорством, граничащим с фанатизмом, величали «РЕП. БАЗА», витал новый едкий коктейль ароматов. Воздух был густым, спертым от поднятой пыли, в нем чувствовался едкий привкус озона – след короткого замыкания где-то в исковерканных проводах – и тяжелый, кислый запах пота, смешанного с горькой вонью мокрого металлического лома, разбросанного по сквоту после вчерашнего погрома.

«Химия разбитых надежд, – подумал Давид, – резкая, как нашатырь».

Среди этого хаоса, на заляпанном машинным маслом и ржавчиной верстаке, вытащенном со свалки гаражного кооператив «Рассвет», копошился Броневик. Его тонкие пальцы с въевшимися чернилами, заметно дрожали, но не от страха или бессилия. Это был тремор фанатичного упорства, сосредоточенной ярости ремонтника на вышке линии электропередач. Перед ним лежали жалкие останки былого инструментального оснащения: исковерканный корпус усилителя «Радиотехника», из которого торчали провода, похожие на вывернутые кишки, обнажая треснувшую плату. Рядом, как избитый солдат, покоился кассетный магнитофон «Электроника» – его панель была вдавлена, а уцелевшие кнопки потерялись. Треснутые очки Броневика, скрепленные в височной части толстым слоем изоленты, предательски съезжали на кончик носа, открывая красные глаза, в глубине которых горел не привычный революционный пыл, а иной огонек – азарт безумного часовщика, взявшегося починить сломанные часы Судного Дня.

– Диалектика материи, товарищи! – бормотал он сквозь зубы, тыкая раскаленным жалом паяльника (найденного в той же куче металлолома, что и усилитель) в оголенный контакт. Ядовитый дымок от припоя призывал слезы. – Отрицание отрицания! Разрушенная база… обязана синтезироваться в новое качество! – его манифест прерывал сухой кашель. – Эти гопники… слепые щупальца системы… думали, что сломали инструмент революции? Ха! – Он выкрикнул это резко. – Они лишь… стряхнули с него шелуху буржуазных наслоений! Оголили живую сердцевину! С этим можно работать.

На ящике из-под овощей, прогибающемся под его весом, сидел Бухарчик. Он сгорбился, напоминая запертого в клетку грустного медведя. Синяк приобрел грязно-желтый оттенок, губы покрылись коркой. Взор Владлена, тусклый и отсутствующий, был прикован к сломанному микрофону, бессильно валявшемуся в углу на куче проводов, напоминающих клубок мертвых змей. Его огромное тело, обычно раздутое пьяной яростью, казалось теперь тяжелым мешком, набитым мокрой глиной апатии. Он поднес к губам почти пустую бутылку «Солнцедара», отхлебнул. Вино не обжигало привычной волной – оно стекало холодной, тошнотворной жижей.

– Суть… – хрипло выдавил он, не отрывая взгляда от микрофона. – Суть в том, Броневик, что мы – последние лохи. Нас, как куриц затравленных, отпинали пацаны… даже не вспотев как следует. – Он швырнул бутылку в ближайшую стену. Стекло жалобно звякнуло, но не разбилось, покатилось по замусоренному полу. – Красная Сперма… Пшик. Мертворожденный уродец. Кончилось.

– Неверная постановка вопроса, товарищ Бухарчик! – резко обернулся Броневик, чуть не уронив паяльник. В его словах заиграла фонетика привычного фанатизма. – Во-первых, мы записали песню! Во-вторых, система дрожит! Она бросила шавок, чтобы задушить Идею в колыбели! Это верный признак – мы на верном пути! Хватит ныть! Надо – реорганизовать материальную базу! И – поднять боевой дух! – Он с остервенением ткнул паяльником в самое сердце платы усилителя. Раздалось злое, шипящее ПШШШ!, и вдруг – слабый, прерывистый, но несомненный ГУ-У-У-У-У… Тусклая лампочка-индикатор на корпусе усилителя судорожно моргнула раз, другой… и замерла, излучая слабый, но упрямый красноватый свет. – Видите?! – взвизгнул Броневик, вскакивая так, что очки едва не слетели. – Видите?! Пульс! Жизнь! Скачок! Материя откликается на зов революции! Нельзя бросать начатое!

Слабый, хриплый гул усилителя, похожий на астматическое дыхание, заполнил пространство подвала. Шум был жалким, лишенным прежней мощи, но в гробовой тишине, воцарившейся после разгрома, он прозвучал как симфония. Бухарчик медленно, словно скрипя всеми суставами, поднял голову. Его единственный зрячий глаз, затянутый мраком, уставился на тусклый огонек индикатора. Что-то дрогнуло в его отекшем, багровом лице – не светлая надежда, а скорее мрачный азарт загнанного зверя, почуявшего слабину в преследователе.

– Живой… – проскрипел он, с трудом поднимаясь с ящика. Тяжело вздохнул. – Говно, но дышит. Живое говно. – Он потянулся, кости хрустнули. – Ладно, теоретик. Ковыряйся дальше со своей… диалектикой. – Он оглядел загаженный, заваленный осколками их иллюзий и реального хлама гараж. Взгляд его стал сосредоточеннее, в нем появился проблеск прежнего командного настроя. – А мы… займемся этим бардаком. Приведем в божеский вид наш… опорный пункт. Шаланда! Мясник! Шевелите костями! На ноги! Порядок должен быть, даже в осаде!

Давид, притаившийся в самом темном углу, казался частью тени. Синяя пластиковая флейта, холодная и легкая, была прижата к груди, как амулет против хаоса. Его глаза, огромные и пустые, как выгоревшие окна брошенного дома, скользнули по развалинам их "РЕП. БАЗЫ" и уперлись в пол. Лицо ничего не выражало. В них точно не было выраженного желания наводить порядок. Только привычная, глубокая усталость, как у скотины после долгой дороги на бойню. Со стороны могло показаться, что он спит с открытыми веками.

Шаланда, сидевший на разбитом барабанном табурете издал протяжный стон, больше похожий на скрип несмазанной двери в заброшенном доме. Казалось, скрежет шел не из горла, а из глубины его девяноста пяти лет, сквозь время, из утробы его матери. Он попытался выпрямить спину – позвонки хрустнули, как сухие ветки под сапогом. Попытка превратилась в медленное, мучительное выгибание позвоночника, напоминающее разворачивающегося жука. Его зрачки, затянутые белесой пеленой времени, смотрели не на бардак – фронт работы, а куда-то сквозь заплесневелые стены подвала, сквозь бетон пятиэтажки, туда, где когда-то стоял токарный станок или висело знамя с серпом и молотом.

И вдруг – взрыв. Не физический, а энергетический. Бухарчик, до этого момента напоминавший разбитый, дымящийся реактор после аварии, вдруг вскипел. Странная, пьяная энергия, как последний всплеск адреналина у подстреленного зверя, хлынула из него. Он вскочил, вспучился, заполнив собой пространство у верстака. Его преображение было гротескным: не в героя, а в пьяного сержанта штрафбата, которому поручили навести порядок в окопах после артобстрела собственными же снарядами.

– Анафема! Проклятие на головы этих ублюдков! – заревел он с внезапной, дикой целеустремленностью. Его команды, хриплые, слюнявые, пересыпанные матом, как щебень битым стеклом, резали затхлый воздух подвала: – Мусор – вон! Нахуй! В адское пекло! Кирпичи – штабелем! По стойке смирно! Провода – не кучей говна, а по стене! Как Ленин по броневику! Тряпку, блядь, дайте! Чтоб я не видел ни пылинки! Здесь же не свинарник капиталистический, а… культурный фронт пролетариата! Давид! – он тыкнул грязным пальцем в юношу, – ты – щеткой! В атаку! Дед! – голос внезапно смягчился на полтона, – Ты… сиди. Сиди, герой. Не путайся под ногами, отдохни. Броневик! – тон снова стал командным, – Твой хлам – в угол! Аккуратно! Не бардак буржуазный, а порядок! Армейский порядок! По уставу, блядь!

Он не командовал – он извергал приказы. Сам схватил обломок фанеры, торчавший из груды мусора, как покосившаяся стела, и ринулся в бой. Пот лил с него ручьями, смешиваясь, капая в пыль и образовывая грязные стеклянные полусферы. Владлен орал, ругался, спотыкался о барабанный том, пинал пустую бутылку «Солнцедара», которая жалобно зазвенела, и каталась между ног участников группы. Бухарчик двигался с какой-то дикой, неукротимой яростью загнанного кабана, решившего унести с собой как можно больше охотничьих псов.

И парадокс: под этим нелепым, пьяным, матерным командованием хаос начал медленно, с скрипом, обретать черты подобия порядка. Не чистоты – но структуры.

Кирпичи, выловленные из-под обломков усилителя и гитары, сложились в подобие стола – кривого, но устойчивого. Провода, эти «окаменевшие жилы» их звуковой системы, Броневик, подхваченный общим порывом, кое-как прикрепил к стене скобами, согнутыми из толстой проволоки – получилось похоже на кардиограмму умирающего коммунизма. Пол, хоть и не вымытый (где вода? ведро прохудилось еще при Хрущеве), но подметенный Давидом (он работал молча, методично, со своей обычной сосредоточенностью мясника, разделывающего тушу), перестал хрустеть под ногами осколками и песком. Шаланда, наблюдая за Давидом, кряхтя наклонился, подобрал грязную тряпку (бывшую майку Бухарчика) и попытался протереть ржавый обод своего уцелевшего малого барабана. Движения были медленными, неуверенными, но в них была тень былой солдатской аккуратности.

Бухарчик остановился посреди подвала, тяжело дыша, как паровоз на запасном пути. Пот струился по его багровому лицу, оставляя белые полосы в слое грязи. Он постарался оценить результат. На его лице с капиллярами хмельной усталости, мелькнуло нечто, отдаленно напоминающее удовлетворение. Не триумф – а облегчение командира, который ценой невероятных потерь все-таки вытащил свой разбитый, деморализованный взвод из окружения прямо в болото. Все еще болото, грязное и вонючее, но уже не под прямым огнем.

2

– Вот… – выдохнул он, вытирая пот и грязь со лба тем же рукавом, что минуту назад махал, как знаменем. Звук был хриплым, но без прежней безнадеги. – Теперь… база. Опорный пункт. Революционный плацдарм. – Он перевел тяжелый взгляд на Броневика. Тот, забыв про мир, ликовал, припав к одному наушнику от чудом ожившего магнитофона «Электроника». Из динамика несся слабый, хриплый гул – кардиограмма жизни, пусть и агонизирующей. – Ну что, стратег? – Бухарчик хрипло усмехнулся. – Уши продуло? Куда дальше? Штурм Зимнего откладывается? Или на Кремль двинем? Там, говорят, золотых унитазов – завались.

Броневик резко снял наушник, как будто его укусили. Его лицо, обычно бледное и осунувшееся, сияло нездоровым, интеллектуальным возбуждением. Глаза за толстыми, заклеенными изолентой стеклами пылали, как у Моисея, узревшего горящий куст.

– Товарищи! – провозгласил он, вскакивая и распрямляя спину. Голос сорвался на обезьяний писк от энтузиазма. – Нам нужна не только материальная база! Нам нужен… идейный заряд! Мощный импульс для агитпропа нового типа! Враг не дремлет, он эволюционирует! – Он лихорадочно полез в карман своего засаленного, некогда клетчатого пиджака. Карман порвался, но Броневик вытащил мятый, заляпанный жирными пятнами листок – рекламку, вырванную из почтового ящика их подъезда. Он развернул его с торжеством первооткрывателя. – Смотрите! Вот он – лик нового Зверя! «Пробуди Титана внутри себя! Деньги, Успех, Власть и Золотые Унитазы – за 24 часа! Бесплатный вводный тренинг от Сергея Сергеича – ТОП-эксперта по прорывным финансам! Сбрось оковы бедности!»

На рекламке во всю ширину красовался улыбающийся мужчина. Улыбка – слишком белая, слишком широкая, как оскал. Взор – острый, холодный, с хищным блеском удава, оценивающего добычу. На нем был костюм, который хотел казаться дорогим, но выдавал себя дешевым блеском пуговиц и неестественной лаковостью. Фон – кричаще-желтые золотые слитки и зеленые долларовые купюры, сливающиеся роскошную штору.